Стихотворения русских поэтов про собак на одной странице

Не угнаться и драматургу
За тем, что выдумает жизнь сама.
Бродила собака по Петербургу
И сошла собака с ума.

Долго выла в своем подвале,
Ей противно, что пол нечист.
Прежних невинных нету в зале,
Завсегдатаем стал чекист.

Ей бы теплых помоев корыто, —
Чекистских красных она не ест.
И обезумев, стала открыто
Она стремиться из этих мест.

Беженства всем известна картина,
Было опасностей без числа.
Впрочем, собака до Берлина
Благополучно добрела.

«Здесь останусь, — решила псина, —
Будет вдоволь мягких помой;
Народ знакомый, родные лица,
Вот Есенин, а вот Толстой».

Увы, и родные не те уж ныне!
Нет невинных, грязен подвал.
И тот же дьявол-чекист в Берлине
Правит тот же красный бал.

Пришлось собаке в Берлине круто.
Бредет, качаясь, на худых ногах —
Куда? Не найдет ли она приюта
У нас, на сенских берегах?

Что ж? Здесь каждый — бродяга-собака,
И поглупел — скажу не в укор.
Конечно, позорна собака, однако
Это еще невинный позор.

   Дворовый, верный пес
         Барбос,
Который барскую усердно службу нес,
   Увидел старую свою знакомку,
      Жужу, кудрявую болонку,
На мягкой пуховой подушке, на окне.
   К ней ластяся, как будто бы к родне,
      Он, с умиленья, чуть не плачет
         И под окном
      Визжит, вертит хвостом
         И скачет.
   "Ну, что, Жужутка, как живешь,
С тех пор, как господа тебя в хоромы взяли?
Ведь, помнишь: на дворе мы часто голодали.
   Какую службу ты несешь?" -
"На счастье грех роптать,- Жужутка отвечает,-
Мой господин во мне души не чает;
   Живу в довольстве и добре,
   И ем и пью на серебре;
Резвлюся с барином; а ежели устану,
Валяюсь по коврам и мягкому дивану.
   Ты как живешь?" - "Я,- отвечал Барбос,
Хвост плетью спустя и свой повеся нос,-
   Живу по-прежнему: терплю и холод,
         И голод,
   И, сберегаючи хозяйский дом,
Здесь под забором сплю и мокну под дождем;
   А если невпопад залаю,
   То и побои принимаю.
   Да чем же ты, Жужу, в случай попал,
   Бессилен бывши так и мал,
Меж тем как я из кожи рвусь напрасно?
Чем служишь ты?" - "Чем служишь! Вот прекрасно!-
   С насмешкой отвечал Жужу.-
   На задних лапках я хожу".
        _________

Как счастье многие находят
Лишь тем, что хорошо на задних лапках ходят!

Жила у барина собака на дворе 
В таком довольстве и добре, 
В каком, бывало, жил чернец в монастыре; 
Всего же боле, 
Что жить могла на воле. 

Сосед, который в дом к боярину ходил, 
Собаку эту полюбил, 
Да как достать ее, не знает: 
Просить боярина об ней ой не хотел, 
Украсть ее -- бездельством счел. 
"Нет, надобно, -- он рассуждает, -- 
Скромнее поступить 
И тонким образом собаку ту сманить". 
Бездельство тонкое бездельством не считает. 
И всякий раз, когда, бывало, ни придет, 
Речь о собаке заведет, 
При ней самой ее как можно выхваляет, 
А барину пенять начнет, 
Что содержание ей у него худое: 
"Нет, у меня житье ей было б не такое; 
Иного я куска и сам бы есть не стал, 
Да этой бы собаке дал, 
Всегда бы спать с собою клал. 
А у тебя она лишь кости подбирает 
И как случится спит". 

Всё, что сосед ни говорит, 
Собака правдою считает 
И думает: "Что? может быть, и впрям 
Еще мне лучше будет там, 
Хоть хорошо и здесь... отведать бы пуститься; 
А худо -- и назад ведь можно воротиться". 
Подумала, да и с двора долой, 
К соседу прямо прибежала. 
Живет дней несколько, и месяц, и другой; 
Не только что куска того не получала, 
Которого, сосед сказал, 
Не съел бы сам, а ей бы дал, -- 
И костью с нуждою случится 
Собаке в праздник поживиться. 
Спать -- хуже прежнего спала; 
А сверх того еще привязана была. 
И поделом: зачем сбежала? 
Вперед, собака, знай, когда еще не знала, 
Что многие умеют мягко стлать, 
Да жестко спать. 
Собаки добрые с двора на двор не рыщут 
И от добра добра не ищут. 

От доброго слова собака моя
Срывается с места, кружится юлою,
Визжит, колбасится: довольна! ая...
Я, кажется, скоро… собакой завою. 

Кто знает жестокий и тихий твой нрав?
Не тронув тебя ни стихами, ни плачем -
Как пудель, уставясь и морду задрав, -
Не трону ль тебя я страданьем собачьим? 

И как бы я ни был измучен и слаб,
Но если окликнешь… по первому звуку
Я кинусь со всех четырёх своих лап
Лизать эту нежную женскую руку. 

И мир прояснится от пальцев твоих,
И в мире, где столько собак и вопросов,
Счастливей не будет вот этих двоих
От доброго слова визжащих барбосов!..

1

Господи, прости!
На моем земном пути
Было много злости.
Выл я по ночам,
И с такими ж, как я сам,
Грызся из-за кости.

Всё ж я верен был
И тебя любил,
Mой хозяин милый.
Над моей могилой
Напиши стишок:
«Здесь лежит Волчок,
Верный мой дружок».

2

Я – Фиделька, собачка нежная
На высоких и тонких ногах.
Жизнь моя течет безмятежная
У моей госпожи на руках.

Ничего не понюхаю гадкого,
Жесткого ничего не кусну.
Если даст госпожа мне сладкого,
Я ей белую руку лизну.

А подушка моя – пуховая,
И жизнь моя – земной рай.
Душа моя чистопсовая,
Наслаждайся, не скули, не умирай!

3

Досталась мне странная доля,
Но я на нее не ропщу.
В просторе холодного поля
Чего-нибудь съесть поищу.

Из тинистой, вязкой канавы
Напьюсь тепловатой воды.
Понюхаю тонкие травы,
Где старые чахнут следы.

Заслышу ли топот лошадки
На гулком вечернем шоссе,
В испуге бегу без оглядки
И прячусь в пахучем овсе.

Но знаю я, будет мне праздник,
Душа моя в рай возлетит,
Когда подгулявший проказник
Мне камнем в висок угодит.

Взметнусь я, и взвою, и охну,
На камни свалюся, и там,
Помучившись мало, издохну
И богу я дух мой отдам.

4

Милый бог, моя жизнь – твоя ошибка.
Ты меня создал не так.
Разве можно того, чья душа – улыбка,
Сделать товарищем буйных собак!

Я не хотел твоих планов охаять,
Думал: «Попытаюсь собакою быть».
Кое-как я научился лаять
И даже привык на луну выть.

Но всё же, милый бог, мне тяжко.
Быть собакой уж и сил нет.
Ну какая ж, подумай, я – дворняжка!
Я искусство люблю, я – поэт.

5

Самоуверенный и надменный,
Но на мой взгляд глупый и жалкий,
Поэт в панаме драгоценной
Замахнулся на меня палкой.

Что же ты, глупый, так испугался?
Ведь я же на тебя не лаю.
В жизнь мою никогда не кусался,
Я только песни да поэмы слагаю.

Ты не поймешь, что живу не напрасно,
Что мой подвиг собачий чего-нибудь стоит.
Ведь в полночь никто так печально и страстно,
Как я, на луну не завоет.

Такою тоскою ты, умник жалкий,
Никогда своих стихов не напоишь.
Тебе бы лишь кричать да махать палкой,
Ты от тоски никогда не завоешь.

Проходи же, стихослагатель грубый,
В меня камней трусливо не швыряя.
В икры твои я не вонжу мои зубы,
Даже и ночью, жестоко страдая.

Проходи, проходи без шума и без ссоры.
Я презираю твой голос нахальный,
Твой смех презрительный, гордые взоры
И твой воротничок высокий, крахмальный.

Если меня с дороги ты погонишь,
Что ж, убегать от людей не впервые.
Но берегись, – размахавшись палкой, уронишь
На песок дороги глаза надставные.

    У мужика, большого эконома,
    Хозяина зажиточного дома,
    Собака нанялась и двор стеречь,
            И хлебы печь,
И сверх того полоть и поливать рассаду.
    Какой же выдумал он вздор,—
   Читатель говорит,— тут нет ни складу,
            Ни ладу.
    Пускай бы стеречи уж двор;
Да видано ль, чтоб где собаки хлеб пекали
       Или рассаду поливали?
    Читатель! Я бы был не прав кругом,
Когда сказал бы: «да»,— да дело здесь не в том,
А в том, что наш Барбос за все за это взялся,
И вымолвил себе он плату за троих;
Барбосу хорошо: что нужды до других.
    Хозяин между тем на ярмарку собрался,
    Поехал, погулял — приехал и назад,
    Посмотрит — жизни стал не рад,
    И рвет, и мечет он с досады:
    Ни хлеба дома, ни рассады.
    А сверх того к нему на двор
Залез и клеть его обкрал начисто вор.
Вот на Барбоса тут посыпалось руганье;
Но у него на все готово оправданье:
Он за рассадою печь хлеб никак не мог;
Рассадник оттого лишь только не удался,
Что, сторожа вокруг двора, он стал без ног;
    А вора он затем не устерег,
    Что хлебы печь тогда сбирался.

В стекло уткнувши черный нос,
все ждет и ждет кого-то пес.

Я руку в шерсть его кладу,
и тоже я кого-то жду.

Ты помнишь, пес, пора была,
когда здесь женщина жила.

Но кто же мне была она —
не то сестра, не то жена,

а иногда, казалось,— дочь,
которой должен я помочь.

Она далеко... Ты притих.
Не будет женщин здесь других.

Мой славный пес, ты всем хорош,
и только жаль, что ты не пьешь!

Это неважно, что Вы – собака.
Важно то, что Вы человек.
Вы не любите сцены, не носите фрака,
Мы как будто различны, а друзья навек.

Вы женщин не любите – а я обожаю.
Вы любите запахи – а я нет.
Я ненужные песни упрямо слагаю,
А Вы уверены, что я настоящий поэт.

И когда я домой прихожу на рассвете,
Иногда пьяный, или грустный, иль злой.
Вы меня встречаете нежно-приветливо,
А хвост Ваш как сердце – дает перебой.

Улыбаетесь Вы – как сама Джиоконда,
И если бы было собачье кино,
Вы были б «ведеттой», «звездой синемонда»
И Вы б Грету Гарбо забили давно.

Только в эту мечту мы утратили веру,
Нужны деньги и деньги, кроме побед,
И я не могу Вам сделать карьеру.
Не могу. Понимаете? Средств нет.

Вот так и живем мы. Бедно, но гордо.
А главное – держим высоко всегда
Я свою голову, а Вы свою морду, -
Вы, конено, безгрешны, ну а я без стыда.

И хотя Вам порой приходилось кусаться,
Побеждая врагов и «врагинь» гоня,
Все же я, к сожалению, должен сознаться -
Вы намного честней и благородней меня.

И когда мы устанем бежать за веком
И уйдем от жизни в другие края,
Все поймут: это ты была человеком,
А собакой был я.

Я со псом разговаривал ночью,
Объясняясь,— наедине,—
Жизнь моя удается не очень,
Удается она не вполне.

Ну, а все же, а все же, а все же,—
Я спросил у случайного пса,—
Я не лучше, но я и не плоше,
Как и ты — среди псов — не краса.

Ты не лучший, единственный — верно,
На меня ты печально глядишь,
Я ж смотрю на тебя суеверно,
Объясняя собачую жизнь.

Я со псом разговаривал ночью,
Разговаривал — наедине,—
И выходит — у псов жизнь не очень,
Удается она не вполне.

             Басня

          Осел вступил однажды в спор
             С цепной Собакой
          И стал доказывать, что всякой
   Свободной мысли есть у нас простор,
Лишь форму бы она законную имела.
          "Овчарушка, мой свет! -
   Сказал Осел. - Узды для мысли нет,
   Но мысли надо выражать умело
          И почитать закон!.."
                  - "А если он, -
          Овчарка возражает,-
             Меня стесняет
          И мой собачий лай
   В торжественную оду превращает?"
- "А ты, Овчарушка, по правилам полай,
      Хвостом с почтеньем повиляй,
Сегодня похвали, а завтра повторяй,
   Глядь: послезавтра ты и приобвыкла...
          Когда б ты в дело вникла,
          То поняла б сама,
Что без закона мысль - анархия и тьма!.."
   При сих словах Овчарка хвост спустила
                 И взвыла.
   А наш благонамеренный Осел
      К волкам-блюстителям пошел,
                 Чтобы в законе
             Справку раздобыть:
   Имеет ли Овчарка право выть
                 В минорном тоне?

Откуда ты взялся - черный, кудлатый,
Неимоверно славный пес?
Жил ты бедно или богато,
Где ты воспитывался и рос?

На мои вопросы не отвечая,
Ты только помахиваешь хвостом,
В безлюдном кафе, за чашкой чая,
Я раздумываю о житье твоем.

Как человек, я тебя жалею,
Общепринята жалость к бездомным псам;
За окном - черноморский ветер веет
И волны подкатываются к берегам.

Об этом подумал я не сразу,
Но вдруг предо мною встал вопрос:
Возможен ведь, правда, эдакий казус,
Что ты жалеешь меня, как пес.

И вот мы сидим - родные до боли,
Один - за столом, другой - под столом.
Я о твоей вздыхаю доле,
Ты - о житье-бытье моем.

Утром в ржаном закуте,
Где златятся рогожи в ряд,
Семерых ощенила сука,
Рыжих семерых щенят.

До вечера она их ласкала,
Причесывая языком,
И струился снежок подталый
Под теплым ее животом.

А вечером, когда куры
Обсиживают шесток,
Вышел хозяин хмурый,
Семерых всех поклал в мешок.

По сугробам она бежала,
Поспевая за ним бежать...
И так долго, долго дрожала
Воды незамерзшей гладь.

А когда чуть плелась обратно,
Слизывая пот с боков,
Показался ей месяц над хатой
Одним из ее щенков.

В синюю высь звонко
Глядела она, скуля,
А месяц скользил тонкий
И скрылся за холм в полях.

И глухо, как от подачки,
Когда бросят ей камень в смех,
Покатились глаза собачьи
Золотыми звездами в снег.

Какого черта в самом деле, -- 
Не ешь, не спишь и целый день 
Таскаешь ноги еле-еле, 
Ни жизнь, ни смерть, а дребедень. 
Какого черта, в самом деле... 

И во дворах, и на панели -- 
Куда ни сунься, брань, пинки... 
Бока до кости похудели 
И шерсть изодрана в клочки, 
Какого черта, в самом деле... 

Сдружишься с кем... -- две, три недели, 
Глядишь -- попал уж на харчи 
И нос задрал: "Мы мясо ели -- 
А ты зубами постучи". 
Какого черта, в самом деле... 

В дожди и злющие метели 
У телеграфных жмись столбов, 
Из неба свищет как из щели, 
И хлещет сразу в сто кнутов. 
Какого черта, в самом деле... 

Чего уж, кажется, в апреле, 
Когда любовь на всех углах, 
Давно все снюхаться успели, 
А ты, конечно, на бобах. 
Какого черта, в самом деле... 

Шатает. Хворь в бродячем теле. 
Гляди, чтоб вдруг из-за угла 
Накинуть сети не успели... 
Завыть что ль с горя и со зла?.. 
Какого черта, в самом деле! 

Шли два приятеля вечернею порой
И дельный разговор вели между собой,
Как вдруг из подворотни
        Дворняжка тявкнула на них;
За ней другая, там еще две-три, и вмиг
Со всех дворов Собак сбежалося с полсотни.
        Один было уже Прохожий камень взял.
"И, полно, братец! - тут другой ему сказал, -
        Собак ты не уймешь от лаю,
        Лишь пуще всю раздразнишь стаю;
Пойдем вперед: я их натуру лучше знаю".
И подлинно, прошли шагов десятков пять,
Собаки начали помалу затихать,
И стало, наконец, совсем их не слыхать.

        Завистники, на что ни взглянут,
            Подымут вечно лай;
А ты себе своей дорогою ступай:
            Полают, да отстанут.

Собачье сердце устроено так:
Полюбило — значит, навек!
Был славный малый и не дурак
Ирландский сеттер Джек.

Как полагается, был он рыж,
По лапам оброс бахромой,
Коты и кошки окрестных крыш
Называли его чумой.

Клеенчатый нос рылся в траве,
Вынюхивал влажный грунт;
Уши висели, как замшевые,
И каждое весило фунт.

Касательно всяких собачьих дел
Совесть была чиста.
Хозяина Джек любил и жалел,
Что нет у него хвоста.

В первый раз на аэродром
Он пришел зимой, в снег.
Хозяин сказал: «Не теперь, потом
Полетишь и ты, Джек!»

Биплан взметнул снежную пыль,
У Джека — ноги врозь:
«Если это автомобиль,
То как же оно поднялось?»

Но тут у Джека замер дух:
Хозяин взмыл над людьми.
Джек сказал: «Одно из двух —
Останься или возьми!»

Но его хозяин все выше лез,
Треща, как стрекоза.
Джек смотрел, и вода небес
Заливала ему глаза.

Люди, не заботясь о псе,
Возились у машин.
Джек думал: «Зачем все,
Если нужен один?»

Прошло бесконечно много лет
(По часам пятнадцать минут),
Сел в снег летучий предмет,
Хозяин был снова тут...

Пришли весною. Воздушный причал
Был бессолнечно-сер.
Хозяин надел шлем и сказал:
«Сядьте и вы, сэр!»

Джек вздохнул, почесал бок,
Сел, облизнулся, и в путь!
Взглянул вниз и больше не смог,—
Такая напала жуть.

«Земля бежит от меня так,
Будто я ее съем.
Люди не крупнее собак,
А собак не видно совсем».

Хозяин смеется. Джек смущен
И думает: «Я свинья:
Если это может он,
Значит, могу и я».

После чего спокойнее стал
И, повизгивая слегка,
Только судорожно зевал
И лаял на облака.

Солнце, скрытое до сих пор,
Согрело одно крыло.
Но почему задохнулся мотор?
Но что произошло?

Но почему земля опять
Стала так близка?
Но почему начала дрожать
Кожаная рука?

Ветер свистел, выл, сек
По полным слез глазам.
Хозяин крикнул: «Прыгай, Джек,
Потому что... ты видишь сам!»

Но Джек, припав к нему головой
И сам дрожа весь,
Успел сказать: «Господин мой,
Я останусь здесь...»

На земле уже полумертвый нос
Положил на труп Джек,
И люди сказали: «Был пес,
А умер, как человек».

В отдалённом сарае нашла 
Кем-то брошенный рваный халат. 
Терпеливо к утру родила 
Дорогих, непонятных щенят.

Стало радостно, сладко теперь 
На лохмотьях за старой доской, 
И была приотворена дверь 
В молчаливый рассветный покой.

От востока в парче из светил 
Уходили ночные цари. 
Кто-то справа на небе чертил 
Бледно-жёлтые знаки зари.

Мечтай, мечтай. Все уже и тусклей
Ты смотришь золотистыми глазами
На вьюжный двор, на снег, прилипший к раме,
На метлы гулких, дымных тополей.

Вздыхая, ты свернулась потеплей
У ног моих — и думаешь… Мы сами
Томим себя — тоской иных полей,
Иных пустынь… за пермскими горами.
Ты вспоминаешь то, что чуждо мне:
Седое небо, тундры, льды и чумы
В твоей студеной дикой стороне.

Но я всегда делю с тобою думы:
Я человек: как бог, я обречен
Познать тоску всех стран и всех времен.

Она с утра лежит не лая,
Она собака пожилая.

Ей надоело лаять, злиться…
Большая, рыжая, как львица,
Она лежит не шевелится
И смотрит молча, не ворча,
На прилетевшего грача.

А этот грач
Совсем не глуп:
Из чашки пьет
Собачий суп.

— Ты что молчишь? —
Кричит ей кто-то.
Ей даже тявкнуть
Неохота,
Ее с утра
Берет дремота…

Собака спит.
Ей снится детство:
Она щенок,
И все кричат:
«Да замолчи ты,
Наконец-то!
Опять ты лаешь
На грачат!»

(из цикла «Алёшкины мысли»)

Собака меня толкнула,
и я
   собаку толкнул.
Собака меня лизнула,
и я
   собаку лизнул.
Собака вздохнула громко.

А я
   собаку погладил,
щекою прижался к собаке,
задумался
и уснул.

Собака ты, собака,
Ты рыжая, я — сед.
Похожи мы, однако,
Я твой всегда сосед.

Похожи мы по роже,
А также потому,—
Тебе, собака, сложно —
Ты все-таки «Му-му».

Жлобам на свете проще,
Собака, ты не жлоб,
И дождь тебя полощет
И будит через жолб.

Мне от того не хуже,
Не лучше — ничего,
Собачья жизнь поможет,
Излечит от всего.

Дай, Джим, на счастье лапу мне,
Такую лапу не видал я сроду.
Давай с тобой полаем при луне
На тихую, бесшумную погоду.
Дай, Джим, на счастье лапу мне.

Пожалуйста, голубчик, не лижись.
Пойми со мной хоть самое простое.
Ведь ты не знаешь, что такое жизнь,
Не знаешь ты, что жить на свете стоит.

Хозяин твой и мил и знаменит,
И у него гостей бывает в доме много,
И каждый, улыбаясь, норовит
Тебя по шерсти бархатной потрогать.

Ты по-собачьи дьявольски красив,
С такою милою доверчивой приятцей.
И, никого ни капли не спросив,
Как пьяный друг, ты лезешь целоваться.

Мой милый Джим, среди твоих гостей
Так много всяких и невсяких было.
Но та, что всех безмолвней и грустней,
Сюда случайно вдруг не заходила?

Она придет, даю тебе поруку.
И без меня, в ее уставясь взгляд,
Ты за меня лизни ей нежно руку
За все, в чем был и не был виноват.

Что за тревожную ночь послали сегодня мне боги!
Строго-прекрасная к нам в светлом молчаньи сошла.
Небо казалось очам фантастично глубокой поэмой,
Полной мерцающих тайн, полной звездящихся слез.
И к озаренной воде сбегались туманные тени,
Точно сбирались отплыть и поджидали гребца.
Нервы натянуты были, как струны, готовые к пенью...
Вдруг исполнительный пес поднял отчаянный лай.
Чу! полководца признала и славит лохматая стая;
Резко дисканты визжат, глухо рокочут басы.
Мудрый политик мирит, а молодость требует боя,
И разглашает набат внутренней смуты пожар.

Сидеть надоело мне
Лапы сложа,
Я очень хотел бы
Пойти в сторожа.

Висит объявленье
У наших ворот:
Собака нужна
Сторожить огород.

Ты меня знаешь,
Я храбрый щенок:
Появится кошка —
Собью ее с ног.

Я тявкать умею,
Умею рычать,
Умею своих
От чужих отличать.

Котята боятся меня
Как огня.
Скажи мне по совести:
Примут меня?

Султанка старый занемог,
Султанка слег в постелю;
Лежит он день, лежит неделю,
Никто из медиков Султанке не помог,
Час от часу лишь только хуже:
Все ребра у него наруже,
Как в лихорадке он дрожит
И уж едва-едва визжит.
В конуре, у одра больного,
Соколка, внук его, стоял,
Не мог он вымолвить от жалости ни слова
И с нежностью его лизал.
Султанка на него взглянул и так сказал:
"Ну, видно, мой конец приходит:
Нельзя ни встать, ни сесть;
Душа из тела вон выходит...
А перед смертью как хотелось бы поесть!
Послушай, милый внук, что я тебе открою:
Две кости спрятал я, как был еще здоров;
Умру, ведь не возьму с собою.
Они вот там лежат, у дров;
Поди же, принеси их обе
И старика утешь,
Который скоро будет в гробе...
Да только сам, смотри, дорогою не ешь".
Как из лука стрела,
Соколка мой пустился,
В минуту воротился
И кости в целости принес.
Султанка тронут был до слез.
Ну, нюхать кости он, глодать уже не может;
Понюхал и промолвил так:
"Когда умру, пускай мой внучек это сгложет...
Однако же теперь не тронь ты их никак.
Кто знает? Может быть, опять здоров я буду;
Коль веку Бог продлит, тебя не позабуду:
Вот эту кость отдам тебе,
Большую же возьму себе.
Постой, что мне на ум приходит:
Есть славный у меня еще кусок один;
Я спрятал там его, куда никто не ходит.
Сказать ли? Нет, боюсь: ты съешь, собачий сын!
Ох, жаль!.." - и с словом сим Султанка умирает.

На что сокровища скупой весь век сбирает?
Ни для себя, ни для других!
Несносна жизнь и смерть скупых.

Всего стихотворений: 24

Количество обращений к теме стихотворений: 5124