Русская поэзия
Русские поэтыБиографииСтихи по темам
Случайное стихотворениеСлучайная цитата
Рейтинг русских поэтовРейтинг стихотворений
Переводы русских поэтов на другие языки

Русская поэзия >> Иван Иванович Дмитриев

Иван Иванович Дмитриев (1760-1837)


Все стихотворения Ивана Дмитриева на одной странице


Воробей и Зяблица

«Умолк Соловушка! Конечно, бедный, болен
‎ Или подружкой недоволен,
‎ А может, и несчастлив в ней!
Мне жалок он!» — сказал печально Воробей.
«Он жалок? — Зяблица к словам его пристала. —
‎ Как мало в сердце ты читал!
‎ Я лучше отгадала:
Любил он, так и пел; стал счастлив — замолчал».

Перевод басни Жана Жака Буазара



Гимн богу

Парю душой к тебе, всечтимый,
Превечно слово, трисвятый!
Блажу тебя, непостижимый,
Всемощный, безначальный, сый!
Блажу и сердцем восхищаюсь,
Зря тьмы, куда ни обращаюсь,
В творении твоем чудес!
Велик равно ты в насекомом,
Как в бурях, к нам ревущих с громом
С недосягаемых небес!

Где пункт начатия вселенны?
Что в солнце огнь питает твой?
Чем звезды в тверди утвержденны,
И что вращает шар земной?
Откуда сонмы вод пустились
И вкруг земли совокупились
В неизмеримым океан?
Что вне его, что вне эфира?
Кто в тайнах сих, о творче мира!
Участником твоим избран?

Никто, никто в твоем совете!
Непроницаем твой покров!
Седящий в неприступном свете,
Над мириадами: миров,
Ты взором солнцы возжигаешь,
Ты манием мири вращаешь,
Ты духом ангелов творишь,
И словом, мыслию одною —
Сию пылинку пред тобою —
Громаду света истребишь!


<1794>


Глас патриота на взятие Варшавы

Где буйны, гордые Титаны,
Смутившие Астреи дни?
Стремглав низвержены, попраны
В прах, в прах! Рекла... и где они?
Вопи, союзница лукава,
Отныне ставшая рабой:
"Исчезла _собиесков_ слава!"
Ходи с поникшею главой;
Шатайся, рвись вкруг сел несчастных,
Вкруг древних, гордых, падших стен,
В терзаньях совести ужасных,
И век оплакивай свой плен!

А ты, гремевшая со трона,
Любимица самих богов,
Достойна гимнов Аполлона!
Воззри на цвет своих сынов:
Се веют шлемы их пернаты,
Се их белеют знамена,
Се их покрыты пылью латы,
На коих кровь еще видна!
Воззри: се идут в ратном строе!
Всяк истый в сердце славянин!
Не Марса ль в каждом зришь герое?
Не всяк ли рока властелин?
Они к стопам твоим бросают
Лавровы свежие венки.
"Твои они, твои! - вещают, -
С тобой нам рвы не глубоки;
С тобою низки страшны горы.
Скажи, скажи, о матерь, нам,
Склоня величественны взоры,
Куда еще лететь орлам?"

Куда лететь? кто днесь восстанет,
Сарматов зря ужасну часть?
Твой гром вотще нигде не грянет:
Страшна твоя, царица, власть!
Страшна твоя и прозорливость
Врагу, злодею твоему!
Везде найдет его строптивость
Препон неодолимых тьму;
Везде обрящутся преграды:
Твои, как медною стеной,
Бойницами прикрыты грады,
И каждый в оных страж герой;
Пределы царств твоих щитами,
А седмь рабынь твоих, морей,
Покрыты быстрыми судами,
И жезл судьбы в руке твоей!
Речешь - и двигнется полсвета,
Различный образ и язык:
Тавридец, чтитель Магомета,
Поклонник идолов калмык,
Башкирец с меткими стрелами,
С булатной саблею черкес
Ударят с шумом вслед за нами
И прах поднимут до небес!
Твой росс весь мир дрожать заставит, -
Наполнит громом чудных дел
И там столпы свои поставит,
Где свету целому предел.


1794


Два Голубя

Два Голубя друзьями были,
Издавна вместе жили,
И кушали, и пили.
Соскучился один всё видеть то ж да то ж;
Задумал погулять и другу в том открылся.
Тому весть эта острый нож;
Он вздрогнул, прослезился
И к другу возопил:
«Помилуй, братец, чем меня ты поразил?
Легко ль в разлуке быть?.. Тебе легко, жестокой!
Я знаю; ах! а мне... я, с горести глубокой,
И дня не проживу... к тому же рассуди,
Такая ли пора, чтоб в странствие пускаться?
Хоть до зефиров ты, голубчик, погоди!
К чему спешить? Еще успеем мы расстаться!
Теперь лишь Ворон прокричал,
И без сомнения — страшуся я безмерно! —
Какой-нибудь из птиц напасть он предвещал,
А сердце в горести и пуще имоверно!
Когда расстанусь я с тобой,
То будет каждый день мне угрожать бедой:
То ястребом лихим, то лютыми стрелками,
То коршунами, то силками —
Всё злое сердце мне на память приведет.
Ахти мне! — я скажу, вздохнувши, — дождь идет!
Здоров ли-то мой друг? не терпит ли он холод?
Не чувствует ли голод?
И мало ли чего не вздумаю тогда!»
Безумцам умна речь — как в ручейке вода:
Журчит и мимо протекает,
Затейник слушает, вздыхает,
А всё-таки лететь желает.
«Нет, братец, так и быть! — сказал он. — Полечу!
Но верь, что я тебя крушить не захочу;
Не плачь; пройдет дни три, и буду я с тобою
Клевать
И ворковать
Опять под кровлею одною;
Начну рассказывать тебе по вечерам —
Ведь всё одно да то же приговорится нам, —
Что видел я, где был, где хорошо, где худо;
Скажу: я там-то был, такое видел чудо,
А там случилось то со мной,
И ты, дружочек мой,
Наслушаясь меня, так сведущ будешь к лету,
Как будто бы и сам гулял по белу свету.
Прости ж!» — При сих словах
Наместо всех увы! и ах!
Друзья взглянулись, поклевались,
Вздохнули и расстались.
Один, носок повеся, сел;
Другой вспорхнул, взвился, летит, летит стрелою.
И, верно б, сгоряча край света залетел;
Но вдруг покрылось небо мглою,
И прямо страннику в глаза
Из тучи ливный дождь, град, вихрь, сказать вам словом —
Со всею свитою, как водится, гроза!
При случае таком, опасном, хоть не новом,
Голубчик поскорей садится на сучок
И рад еще тому, что только лишь измок.
Гроза утихнула, Голубчик обсушился
И в путь опять пустился.
Летит и видит с высока
Рассыпанно пшено, а возле — Голубка;
Садится, и в минуту
Запутался в сети; но сеть была худа,
Так он против нее носком вооружился;
То им, то ножкою тянув, тянув, пробился
Из сети без вреда,
С утратой перьев лишь. Но это ли беда?
К усугубленью страха
Явился вдруг Соко́л и, со всего размаха,
Напал на бедняка,
Который, как злодей, опутан кандалами,
Тащил с собой снурок с обрывками силка.
Но, к счастью, тут Орел с широкими крылами
Для встречи Сокола спустился с облаков;
И так, благодаря стечению воров,
Наш путник Соколу в добычу не достался,
Однако всё еще с бедой не развязался;
В испуге потеряв и ум и зоркость глаз,
Задел за кровлю он как раз
И вывихнул крыло; потом в него мальчишка —
Знать, голубиный был и в том еще умишка —
Для шутки камешек лукнул
И так его зашиб, что чуть он отдохнул;
Потом... потом, прокляв себя, судьбу, дорогу,
Решился бресть назад, полмертвый, полхромой;
И прибыл наконец калекою домой,
Таща свое крыло и волочивши ногу.
О вы, которых бог любви соединил!
Хотите ль странствовать? Забудьте гордый Нил
И дале ближнего ручья не разлучайтесь.
Чем любоваться вам? Друг другом восхищайтесь!
Пускай один в другом находит каждый час
Прекрасный, новый мир, всегда разнообразный!
Бывает ли в любви хоть миг для сердца праздный?
Любовь, поверьте мне, всё заменит для вас.
Я сам любил: тогда за луг уединенный,
Присутствием моей подруги озаренный, .
Я не хотел бы взять ни мраморных палат,
Ни царства в небесах!.. Придете ль вы назад,
Минуты радостей, минуты восхищений?
Иль буду я одним воспоминаньем жить?
Ужель прошла пора столь милых обольщений
И полно мне любить? 


<1795>


Два друга

Давно уже, давно два друга где-то жили,
Одну имели мысль, одно они любили
И каждый час
Друг с друга не спускали глаз;
Всё вместе; только ночь одна их разводила;
Но нет, и в ночь душа с душою говорила.
Однажды одному приснился страшный сон;
Он вмиг из дому вон,
Бежит встревоженный ко другу
И будит. Тот вскочил.
«Какую требуешь услугу? —
Смутясь, он говорил. —
Так рано никогда мой друг не пробуждался!
Что значит твой приход? Иль в карты проигрался?
Вот вся моя казна! Иль кем ты огорчен?
Вот шпага! Я бегу — умру иль ты отмщен!»
— «Нет, нет, благодарю; ни это, ни другое, —
Друг нежный отвечал, — останься ты в покое:
Проклятый сон всему виной!
Мне снилось на заре, что друг печален мой,
И я... я столько тем смутился,
Что тотчас пробудился
И прибежал к тебе, чтоб успокоить дух».

Какой бесценный дар — прямой, сердечный друг!
Он всякие к твоей услуге ищет средства:
Отгадывает грусть, предупреждает бедства;
Его безделка, сон, ничто приводит в страх,
Друг в сердце, друг в уме — и он же на устах! 


<1795>


Дон-Кишот

Надсевшись Дон-Кишот с баранами сражаться,
Решился лучше их пасти
И жизнь невинную в Аркадии вести.
Проворным долго ль снаряжаться?
Обломок дротика пошел за посошок,
Котомкой с табаком мешок,
Фуфайка спальная пастушечьим камзолом,
А шляпу, в знак его союза с нежным полом,
У клюшницы своей соломенную взял
И лентой розового цвета
Под бледны щеки подвязал
Узлами в образе букета.
Спустил на волю кобеля,
Который к хлебному прикован был амбару;
Послал в мясном ряду купить баранов пару,
И стадо он свое рассыпал на поля
По первому морозу;
И начал воспевать зимой весенню розу.
Но в этом худа нет: веселому всё в лад,
И пусть играет всяк любимою гремушкой;
А вот что невпопад:
Идет коровница — почтя ее пастушкой,
Согнул наш пастушок колена перед ней
И, размахнув руками,
Отборными словами
Пустился петь эклогу ей.
«Аглая! — говорит, — прелестная Аглая!
Предмет и тайных мук и радостей моих!
Всегда ли будешь ты, мой пламень презирая,
Лелеять и любить овечек лишь своих?
Послушай, милая! там, позади кусточков,
На дереве гнездо нашел я голубочков:
Прими в подарок их от сердца моего;
Я рад бы подарить любезную полсветом —
Увы! мне, кроме их, бог не дал ничего!
Они белы как снег, равны с тобою цветом,
Но сердце не твое у них!»
Меж тем как толстая коровница Аглая,
Кудрявых слов таких
Седого пастушка совсем не понимая,
Стоит разинув рот и выпуча глаза,
Ревнивый муж ее, подслушав селадона,
Такого дал ему туза,
Что он невольно лбом отвесил три поклона;
Однако ж головы и тут не потерял.
«Пастух — невежда!— он вскричал. —
Не смей ты нарушать закона!
Начнем пастуший бой:
Пусть победителя Аглая увенчает—
Не бей меня, но пой!»
Муж грубый кулаком вторичным отвечает,
И, к счастью, в глаз, а не в висок.
Тут нежный, верный пастушок,
Смекнув, что это въявь увечье, не проказа,
Чрез поле рысаком во весь пустился дух
И с этой стал поры не витязь, не пастух,
Но просто — дворянин без глаза.
Ах! часто и в себе я это замечал,
Что, глупости бежа, в другую попадал.


<1805>


Дуб и Трость

Дуб с Тростию вступил однажды в разговоры:
«Жалею, — Дуб сказал, склоня к ней важны взоры, —
Жалею, Тросточка, об участи твоей!
Я чаю, для тебя тяжел и воробей;
Легчайший ветерок, едва струящий воду,
Ужасен для тебя, как буря в непогоду,
       И гнет тебя к земли,
Тогда как я — высок, осанист и вдали
Не только Фебовы лучи пересекаю,
Но даже бурный вихрь и громы презираю;
Стою и слышу вкруг спокойно треск и стон;
Всё для меня Зефир, тебе ж всё Аквилон.
Блаженна б ты была, когда б росла со мною:
    Под тению моей густою
Ты б не страшилась бурь; но рок тебе судил
    Расти, наместо злачна дола,
На топких берегах владычества Эола,
По чести, и в меня твой жребий грусть вселил».
— «Ты очень жалостлив, — Трость Дубу отвечала, —
Но, право, о себе еще я не вздыхала,
    Да не о чем и воздыхать:
Мне ветры менее, чем для тебя, опасны.
    Хотя порывы их ужасны
И не могли тебя досель поколебать,
Но подождем конца». — С сим словом вдруг завыла
От севера гроза и небо помрачила;
Ударил грозный ветр — всё рушит и валит,
Летит, кружится лист; Трость гнется — Дуб стоит.
Ветр, пуще воружась, из всей ударил мочи—
И тот, на коего с трудом взирали очи,
Кто ада и небес едва не досягал, —
               Упал!


<1795>


Змея и Пиявица

«Как я несчастна!
И как завидна часть твоя! —
Однажды говорит Пиявице Змея. —
Ты у людей в чести, а я для них ужасна;
Тебе охотно кровь они свою дают;
Меня же все бегут и, если могут, бьют;
А кажется, равно мы с ними поступаем:
И ты и я людей кусаем».
— «Конечно! — был на то пиявицын ответ. —
Да в цели нашей сходства нет:
Я, например, людей к их пользе уязвляю,
А ты для их вреда;
Я множество больных чрез это исцеляю,
А ты и не больным смертельна завсегда.
Спроси самих людей: все скажут, что я права;
Я им лекарство, ты отрава».

Смысл этой басенки встречается, тотчас:
Не то ли Критика с Сатирою у нас? 


<1803>


Искатели Фортуны

Кто на своем веку Фортуны не искал?
Что если б силою волшебною какою
          Всевидящим я стал
     И вдруг открылись предо мною
Все те, которые и едут, и ползут,
          И скачут, и плывут,
          Из царства в царство рыщут,
И дочери судьбы отменной красоты
     Иль убегающей мечты
     Без отдыха столь жадно ищут?
Бедняжки! жаль мне их: уж, кажется, в руках...
     Уж сердце в восхищеньи бьется...
Вот только что схватить... хоть как, так увернется,
     И в тысяче уже верстах!
"Возможно ль, - многие, я слышу, рассуждают, -
     Давно ль такой-то в нас искал?
     А ныне как он пышен стал!
Он в счастии растет; а нас за грязь кидают!
Чем хуже мы его?" Пусть лучше во сто раз,
Но что ваш ум и всё? Фортуна ведь без глаз;
          А к этому прибавим:
Чин стоит ли того, что для него оставим
Покой, покой души, дар лучший всех даров,
Который в древности уделом был богов?
Фортуна - женщина! умерьте вашу ласку;
Не бегайте за ней, сама смягчится к вам.
Так милый Лафонтен давал советы нам
И сказывал в пример почти такую сказку,
         В деревне ль, в городке,
     Один с другим невдалеке,
            Два друга жили;
     Ни скудны, ни богаты были.
     Один все счастье ставил в том,
     Чтобы нажить огромный дом,
Деревни, знатный чин, - то и во сне лишь видел;
     Другой богатств не ненавидел,
     Однако ж их и не искал,
     А кажду ночь покойно спал.
"Послушай, - друг ему однажды предлагает, -
На родине никто пророком не бывает;
Чего ж и нам здесь ждать? - Со временем сумы.
            Поедем лучше мы
Искать себе добра; войти, сказать умеем;
Авось и мы найдем, авось разбогатеем".
            - "Ступай, - сказал другой, -
А я остануся; мне дорог мой покой,
И буду спать, пока мой друг не возвратится".
     Тщеславный этому дивится
И едет. На пути встречает цепи гор,
Встречает много рек, и напоследок встретил
Ту самую страну, куда издавна метил:
Любимый уголок Фортуны, то есть двор;
Не дожидайся ни зову, ни наряду,
     Пристал к нему и по обряду
Всех жителей его он начал посещать:
Там стрелкою стоит, не смея и дышать,
     Здесь такает из всей он мочи,
Тут шепчет на ушко; короче: дни и ночи
        Наш витязь сам не свой;
        Но все то было втуне!
"Что за диковинка! - он думает. - Стой, стой
     Да слушай об одной Фортуне,
        А сам все ничего!
Нет, нет! такая жизнь несноснее всего.
Слуга покорный вам, господчики, прощайте
     И впредь меня не ожидайте;
В Сурат, в Сурат лечу! Я слышал в сказках, там
Фортуне с давних лет курится фимиам..."
Сказал, прыгнул в корабль, и волны забелели.
     Но что же? Не прошло недели,
Как странствователь наш отправился в Сурат,
А часто, часто он поглядывал назад,
На родину свою: корабль то загорался,
То на мель попадал, то в хляби погружался;
Всечасно в трепете, от смерти на вершок;
Бедняк бесился, клял - известно, лютый рок,
Себя, - и всем и всем изрядна песня пета!
"Безумцы! - он судил. - На край приходим света
Мы смерть ловить, а к ней и дома три шага!"
Синеют между тем Индейски берега,
Попутный дунул ветр; по крайней мере кстате
Пришло мне так сказать, и он уже в Сурате!
"Фортуна здесь?" - его был первый всем вопрос.
       "В Японии", - сказали.
"В Японии? -  вскричал герой, повеся нос -
Быть так! плыву туда". И поплыл; но, к печали,
Разъехался и там с Фортуною слепой!
"Нет! полно, - говорит, - гоняться за мечтой".
И с первым кораблем в отчизну возвратился.
Завидя издали отеческих богов,
Родимый ручеек, домашний милый кров,
          Наш мореходец прослезился
          И, от души вздохнув, сказал:
"Ах, счастлив, счастлив тот, кто лишь по слуху знал
И двор, и океан, и о слепой богине!
Умеренность! с тобой раздолье и в пустыне".
И так с восторгом он и в сердце и в глазах
          В отчизну наконец вступает,
Летит ко другу, - что ж? как друга обретает?
Он спит, а у него Фортуна в головах!


1794


История

Столица роскоши, искусства и наук
Пред мужеством и силой пала;
Но хитрым мастерством художнических рук
Еще она блистала
И победителя взор дикий поражала.
Он с изумлением глядит на истукан
С такою надписью: «Блюстителю граждан,
Отцу отечества, утехе смертных рода
От благодарного народа».
Царь-варвар тронут был
Столь новой для него и благородной данью;
Влеком к невольному вниманью,
В молчаньи долго глаз он с лика не сводил.
«Хочу, — сказал потом, — узнать его деянья».
И вмиг толмач его, разгнув бытописанья,
Читает вслух: «Сей царь бич подданных своих,
Родился к гибели и посрамленью их:
Под скипетром его железным
Закон безмолвствовал, дух доблести упал,
Достойный гражданин считался бесполезным,
А раб коварством путь к господству пролагал».
В таком-то образе Историей правдивой
Потомству предан был отечества отец.
«Чему же верить мне?» — воскликнул наконец
Смятенный скиф. «Монарх боголюбивый! —
Согнувшись до земли, вельможа дал ответ:
Я, раб твой, при царях полвека пресмыкался;
Сей памятник в моих очах сооружался,
Когда еще тиран был бодр и в цвете лет;
А повесть, сколько я могу припомнить ныне,
О нем и прочем вышла в свет
Гораздо по его кончине».


1818


К Волге

Конец благополучну бегу!
Спускайте, други, паруса!
А ты, принесшая ко брегу,
О Волга! рек, озер краса.
Глава, царица, честь и слава,
О Волга пышна, величава!
Прости!.. Но прежде удостой
Склонить свое вниманье к лире
Певца, незнаемого в мире,
Но воспоенного тобой!

Исполнены мои обеты:
Свершилось то, чего желал
Еще в младенческие леты,
Когда я руки простирал
К тебе из отческия кущи,
Взирая на суда, бегущи
На быстрых белых парусах,
Свершилось, и блажу судьбину:
Великолепну зрел картину!
И я был на твоих волнах!

То нежным ветерком лобзаем,
То ревом бури и валов
Под черной тучей оглушаем
И отзывом твоих брегов,
Я плыл, скакал, летел стрелою -
Там видел горы над собою
И спрашивал: который век
Застал их в молодости сущих?
Здесь мимо городов цветущих
И диких пустыней я тек.

Там веси, нивы благодатны,
Стада и кущи рыбарей,
Цветы и травы ароматны,
Растущи средь твоих зыбей,
Влекли попеременно взоры;
А там сирен пернатых хоры,
Под тень кусточков уклонясь,
Пространство пеньем оглашали -
И два сайгака им внимали
С крутых стремнин, не шевелясь.

Там кормчий, руку простирая
Чрез лес дремучий на курган,
Вещал, сопутников сзывая:
"Здесь Разинов был, други, стан!"
Вещал и в думу погрузился;
Холодный пот по нем разлился,
И перст на воздухе дрожал.
А твой певец в сии мгновенья,
На крылиях воображенья,
В протекшдх временах летал.

Летал, и будто сквозь тумана
Я видел твой веселый ток
Под ратью грозна Иоанна;
И видел Астрахани рок.
Вотще ордынцы безотрадны
Бегут на холмы виноградны
И сыплют стрелы по судам:
Бесстрашный росс на брег ступает,
И гордо царство упадает
Со трепетом к его стопам.

Я слышал Каспия седого
Пророческий, громовый глас:
"Страшитесь, персы, рока злого!
Идет, идет царь сил на вас!
Его и Юг и Норд трепещет;
Он тысячьми перуны мещет,
Затмил Луну и Льва сразил!..
Внемлите шум: се волжски волны'
Несут его, гордыни полны!
Увы, Дербент!.. идет царь сил!"

Прорек, и хлынули реками
У бога воды из очес;
Вдруг море вздулося буграми,
И влажный Каспий в них исчез.
О, как ты, Волга, ликовала!
С каким восторгом поднимала
Победоносного царя!
В сию минуту пред тобою
Казались малою рекою
И Бельт и Каспий, все моря!

Но страннику ль тебя прославить?.
Он токмо в искренних стихах
Смиренну дань хотел оставить
На счастливых твоих брегах.
О, если б я внушен был Фебом,
Ты первою б рекой под небом,
Знатнейшей Гангеса была!
Ты б славою своей затмила
Величие Евфрата, Нила
И всю вселенну протекла.


1794


К Г. Р. Державину

Бард безымянный! тебя ль не узнаю?
Орлий издавна знаком мне полет.
Я не в отчизне, в Москве обитаю,
В жилище сует.

Тщетно поэту искать вдохновений
Тамо, где враны глушат соловьев;
Тщетно в дубравах здесь бродит мой гений
Близ светлых ручьев.

Тамо встречает на каждом он шаге
Рдяных сатиров и вакховых жриц,
Скачущих с воплем и плеском в отваге
Вкруг древних гробниц.

Гул их эвое несется вдоль рощи,
Гонит пернатых скрываться в кустах;
Даже далече наводит средь нощи
На путника страх.

О песнопевец! один ты способен
Петь и под шумом сердитых валов,
Как и при ниве, — себе лишь подобен —
Языком богов!


1805


Каретные лошади

Две лошади везли карету;
Осел, увидя их, сказал:
«С какою завистью смотрю на пару эту!
Нет дня, чтоб где-нибудь ее я не встречал;
Всё вместе: видно, очень дружны!»
— «Дурак, дурак! при всей длине своих ушей!—
Сказала вслед ему одна из лошадей. —
Ты только лишь глядишь на признаки наружны;
Диковинка ль всегда в упряжке быть одной,
А розно жить душой?
Увы! не нам чета живут на нас похоже!»

Вчера мне Хлоин муж шепнул в собраньи то же.


1802


Картина

Уж ночь на Петербург спустила свой покров;
Уже на чердаках у многих из творцов
     Погасла свечка и курилась,
И их объятая восторгом голова
          На рифмы и слова
          Сама собой скатилась.
          Козлова ученик
          В своем уединеньи,
Сидевший с Гением в глубоком размышленья,
          Вдруг слышит стук и крик:
"Где, где он? Там? А! Здесь?" - и видит пред собою
     Кого ж? - Князь Ветров шарк ногою!
"Слуга покорнейший! а я, оставя бал,
Заехал на часок за собственным к вам делом.
Я слышал, в городе вас все зовут Апеллом:
Не можете ли вы мне кистию своей
Картину написать? да только поскорей!
Вот содержание: Гимен, то есть бог брака,
Не тот, что пишется у нас сапун, зевака,
Иль плакса, иль брюзга, но легкий, милый бог,
Который бы привлечь и труженика мог, -
Гимен и с ним Амур, всегда в восторге новом,
Веселый, миленький, и живчик одним словом,
Взяв за руки меня, подводят по цветам,
     Разбросанным по всем местам,
К прекрасной девушке, боготворимой мною -
Я завтра привезу портрет ее с собою, -
Владычица моя в пятнадцатой весне,
          Вручает розу мне;
Вокруг нее толпой забавы, игры, смехи;
Вдали ж, под миртами, престол любви, утехи,
Усыпан розами и весь почти в тени
Дерев, где ветерок заснул среди листочков...
Да! не забыть притом и страстных голубочков -
Вот слабый вам эскиз! Чрез два, четыре дни
Картина, думаю, уж может быть готова;
О благодарности ж моей теперь ни слова:
Докажет опыт вам - прощайте!" И - исчез.
Проходит ночь; с зарей, разлившей свет с небес,
Художник наш за кисть - старается, трудится:
     Что ко лбу перст, то мысль родится,
               И что черта,
          То нова красота.
          Уже творец картины
     Свершил свой труд до половины,
 Как вдруг
          Почувствовал недуг,
И животворна кисть из слабых рук упала.
Минута между тем желанная настала:
Князь Ветров женится, хотя картины нет.
Уже он райские плоды во браке жнет;
Что день, то новый дар в возлюбленной княгине;
Мила, божественна, при всех и наедине.
     Уж месяц брака их протек
И Апеллесову болезнь с собой увлек.
          Благодаря судьбину,
     Искусник наш с постели встал,
С усердьем принялся дописывать картину
          И в три дни дописал.
Божественный талант! изящное искусство!
     Какой огонь! какое чувство!
Но полно, поспешим мы с нею к князю в дом.
Князь вышел в шлафроке, нахлучен колпаком,
И, сонными взглянув на живопись глазами:
"Я более, - сказал, - доволен был бы вами,
     Когда бы выдумка была
     Не столь игрива, весела.
Согласен я, она нежна, остра, прекрасна,
Но для женатого... уж слишком любострастна!
Не можно ли ее поправить как-нибудь?..
Какой мороз? моя ужасно терпит грудь:
Прощайте!" Апеллес, расставшись с сумасбродным,
     Засел картину поправлять
     С терпением, артисту сродным;
Иное в ней стирать, иное убавлять,
Соображаяся с последним князя вкусом.
Три месяца пробыв картина под искусом,
Представилась опять сиятельным глазам;
Но, ах! знать, было так угодно небесам:
     Сиянье их совсем затмилось,
И уж почти ничто в картине не годилось.
  "Возможно ль?.. Это я? -
     Вскричал супруг почти со гневом. -
Вы сделали меня совсем уже Хоревом {*},
{* Действующее лицо в трагедии г. Сумарокова.}
Уж слишком пламенным... да и жена моя
  Здесь сущая Венера!
Нет, не прогневайтесь, во всем должна быть мера!"
      Так о картине князь судил,
И каждый день он в ней пороки находил.
      Чем более она висела,
Тем более пред ним погрешностей имела,
Тем строже перебор от князя был всему:
Уже не взмилились и грации ему,
Потом и одр любви, и миртовы кусточки;
Потом и нежные слетели голубочки;
Потом и смехи все велел закрасить он,
А наконец, увы! вспорхнул и Купидон.


1790


Ласточка и птички

Летунья Ласточка и там и сям бывала,
        Про многое слыхала,
        И многое видала,
        А потому она
        И боле многих знала.
          Пришла весна,
И стали сеять лен. «Не по сердцу мне это! —
     Пичужечкам она твердит. —
Сама я не боюсь, но вас жаль; придет лето,
И это семя вам напасти породит;
     Произведет силки и сетки,
        И будет вам виной
     Иль смерти, иль неволи злой;
     Страшитесь вертела и клетки!
Но ум поправит всё, и вот его совет:
Слетитесь на загон и выклюйте всё семя».
— «Пустое! — рассмеясь, вскричало мелко племя. —
Как будто нам в полях другого корма нет!»
     Чрез сколько дней потом, не знаю,
     Лен вышел, начал зеленеть,
     А птичка ту же песню петь.
«Эй, худу быть! еще вам, птички, предвещаю:
        Не дайте льну созреть;
Вон с корнем! или вам придет дождаться лиха!»
     — «Молчи, зловещая вралиха! —
       Вскричали птички ей. —
Ты думаешь, легко выщипывать всё поле!»
     Еще прошло десяток дней,
     А может, и гораздо боле,
        Лен вырос и созрел.
     «Ну, птички, вот уж лен поспел;
     Как хочете меня зовите, —
Сказала Ласточка, — а я в последний раз
     Еще пришла наставить вас:
       Теперь того и ждите,
Что пахари начнут хлеб с поля убирать,
     А после с вами воевать:
Силками вас ловить, из ружей убивать
       И сетью накрывать;
     Избавиться такого бедства
         Другого нет вам средства,
Как дале, дале прочь. Но вы не журавли,
     Для вас ведь море край земли;
     Так лучше ближе приютиться,
Забиться в гнездышко да в нем не шевелиться»,
     — «Пошла, пошла! других стращай
         Своим ты вздором! —
     Вскричали пташечки ей хором. —
     А нам гулять ты не мешай».
И так они в полях летали да летали,
        Да в клетку и попали.

Всяк только своему рассудку вслед идет;
А верует беде не прежде, как придет.


<1797>


Лебедь и гагары

За то, что Лебедь так и бел и величав,
Гагары на него из зависти напали
И крылья, тиной замарав,
Вкруг Лебедя теснясь, нарочно отряхали
И брызгами его марали!
Но Лебедю вреда не сделали оне!
Он в воду погрузился
И в прежней белизне
С величеством явился.
Гагары в прозе и в стихах!
Возитесь как хотите,
Но, право, истинный талант не помрачите;
Удел его: сиять в веках. 


<1805>


Лиса-проповедница

     Разбитая параличом
И одержимая на старости подагрой
            И хирагрой,
Всем телом дряхлая, но бодрая умом
И в логике своей из первых мастерица,
            Лисица
Уединилася от света и от зла
И проповедовать в пустыню перешла.
Там кроткие свои беседы растворяла
Хвалой воздержности, смиренью, правоте;
     То плакала, то воздыхала
О братии, в мирской утопшей суете;
А братии и всего на проповедь сбиралось
       Пять-шесть наперечет;
       А иногда случалось
И менее того, и то Сурок да Крот,
     Да две-три набожные Лани,
Зверишки бедные, без связей, без подпор;
Какой же ожидать от них Лисице дани?
     Но лисий дальновиден взор:
     Она переменила струны;
Взяла суровый вид и бросила перуны
На кровожаждущих медведей и волков,
     На тигров, даже и на львов!
     Что ж? слушателей тьма стеклася,
И слава о ее витийстве донеслася
     До самого царя зверей,
Который, несмотря что он породы львиной,
Без шума управлял подвластною скотиной
И в благочестие вдался под старость дней.
«Послушаем Лису! — Лев молвил. — Что за диво?»
       За словом вслед указ;
     И в сутки, ежели не лживо
     Историк уверяет нас,
Лиса привезена и проповедь сказала.
Какую ж проповедь! Из кожи лезла вон!
     В тиранов гром она бросала,
А в страждущих от них дух бодрости вливала
И упование на время и закон.
     Придворные оцепенели:
Как можно при дворе так дерзко говорить!
Друг на друга глядят, но говорить не смели,
Смекнув, что царь Лису изволил похвалить.
Как новость, иногда и правда нам по нраву!
Короче вам: Лиса вошла и в честь и славу;
Царь Лев, дав лапу ей, приветливо сказал:
     «Тобой я истину познал
И боле прежнего гнушаться стал пороков;
Чего ж ты требуешь во мзду твоих уроков?
Скажи без всякого зазренья и стыда;
Я твой должник». Лиса глядь, глядь туда, сюда,
Как будто совести почувствуя улику.
        «Всещедрый царь-отец! —
Ответствовала Льву с запинкой наконец. —
     Индеек... малую толику».


<1805>


Модная жена

Ах, сколько я в мой век бумаги исписал!
Той песню, той сонет, той лестный мадригал;
А вы, о нежные мужья под сединою!
Ни строчкой не были порадованы мною.
Простите в том меня: я молод, ветрен был,
     Так диво ли, что вас забыл?
А ныне вяну сам: на лбу моем морщины
          Велят уже и мне
     Подобной вашей ждать судьбины
     И о цитерской стороне
Лишь в сказках вспоминать; а были, небылицы,
Я знаю, старикам разглаживают лицы:
Так слушайте меня, я сказку вам начну
          Про модную жену.

     Пролаз в течение полвека
     Все полз, да полз, да бил челом,
И наконец таким невинным ремеслом
Дополз до степени известна человека,
То есть стал с именем, - я говорю ведь так,
          Как говорится в свете:
То есть стал ездить он шестеркою в карете;
          Потом вступил он в брак
С пригожей девушкой, котора жить умела,
          Была умна, ловка
               И старика
          Вертела как хотела;
     А старикам такой закон,
Что если кто из них вскружит себя вертушкой,
     То не она уже, а он
     Быть должен наконец игрушкой;
          Хоть рад, хотя не рад,
     Но поступать с женою в лад
     И рубль подчас считать полушкой.
Пролаз хотя пролаз, но муж, как и другой,
И так же, как и все, ценою дорогой
     Платил жене за нежны ласки;
     Узнал и он, что блонды, каски,
Что креп, лино-батист, тамбурна кисея.
Однажды быв жена- вот тут беда моя!
Как лучше изъяснить, не приберу я слова -
Не так чтобы больна, не так чтобы здорова,
А так... ни то ни се... как будто не своя,
Супругу говорит: "Послушай, жизнь моя,
     Мне к празднику нужна обнова:
Пожалуй, у мадам Бобри купи тюрбан;
Да слушай, душенька: мне хочется экран
            Для моего камина;
          А от нее ведь три шага
          До английского магазина;
Да если б там еще... нет, слишком дорога!
А _ужасть_ как мила!" - "Да что, мой свет, такое?"
          - "Нет, папенька, так, так, пустое...
     По чести, мне твоих расходов жаль".
          - "Да что, скажи, откройся смело;
Расходы знать мое, а не твое уж дело".
          - "Меня... стыжусь... пленила шаль;
Послушай, ангел мой! она такая точно,
Какую, помнишь ты, выписывал нарочно
Князь, для княгини, как у князя праздник был".
          С последним словом прыг на шею
И чок два раза в лоб, примолвя: "Как ты мил!"
- "Изволь, изволь, я рад со всей моей душою
          Услуживать тебе, мой свет! -
             Был мужнин ей ответ. -
Карету!.. Только вряд поспеть уж мне к обеду!
Да я... в Дворянский клуб оттоле заверну".
- "Ах, мой жизненочек! как тешишь ты жену!
Ступай же, Ванечка, скорее". - "Еду, еду!"
             И Ванечка седой,
          Простясь с женою молодой,
В карету с помощью двух долгих слуг втащился,
             Сел, крякнул, покатился.
Но он лишь со двора, а гость к нему на двор -
          Угодник дамский, Миловзор,
Взлетел на лестницу и прямо порх к уборной.
"Ах! я лишь думала! как мил!" - "Слуга покорный".
- "А я одна". - "Одне? тем лучше! где же он?"
     - "Кто? муж?" - "Ваш нежный Купидон".
          - "Какой, по чести, ты ругатель!"
- "По крайней мере я всех милых обожатель.
          Однако ж это ведь не ложь,
Что друг мой на него хоть несколько похож".
- "То есть он так же стар, хотя не так прекрасен".
- "Нет! Я вам докажу". - "О! этот труд напрасен".
- "Без шуток, слушайте; тот слеп, а этот крив;
Не сходны ли ж они?" - "Ах, как ты злоречив!"
             - "Простите, перестану...
         Да! покажите мне диванну:
Ведь я еще ее в отделке не видал;
Уж, верно, это храм! Храм вкуса!" - "Отгадал".
- "Конечно, и... любви?" - "Увы! еще не знаю.
Угодно поглядеть?" - "От всей души желаю".
О бедный муж! спеши иль после не тужи,
И от дивана ключ в кармане ты держи:
     Диван для городской вострушки,
     Когда на нем она сам-друг,
     Опаснее, чем для пастушки
     Средь рощицы зеленый луг.
     И эта выдумка диванов,
     По чести, месть нам от султанов!
Но как ни рассуждай, а Миловзор уж там,
Рассматривает всё, любуется, дивится;
Амур же, прикорнув на столике к часам
Приставил к стрелке перст, и стрелка не вертится,
Чтоб двум любовникам часов досадный бой
Не вспоминал того, что скоро возвратится
             Вулкан домой.
А он, как в _руку сон_!.. Судьбы того хотели!
На тяжких вереях вороты заскрипели,
Бич хлопнул, и супруг с торжественным лицом
Явился на конях усталых пред крыльцом.
Уж он на лестнице, таща в руках покупку,
Торопится свою обрадовать голубку;
Уж он и в комнате, а верная жена
Сидит, не думая об нем, и не одна.
Но вы, красавицы, одной с Премилой масти,
Не ахайте об ней и успокойте дух!
Ее пенаты с ней, так ей ли ждать напасти?
Фиделька резвая, ее надежный друг,
             Которая лежала,
             Свернувшися клубком,
          На солнышке перед окном,
Вдруг встрепенулася, вскочила, побежала
          К дверям и, как разумный зверь,
Приставила ушко, потом толк лапкой в дверь,
          Ушла и возвратилась с лаем.
Тогда ж другой пенат, зовомый попугаем,
Три раза вестовой из клетки подал знак,
          Вскричавши: "Кто пришел? дурак!"
Премила вздрогнула, и Миловзор подобно;
          И тот, и та - о, время злобно!
          О, непредвиденна беда! -
          Бросался туда, сюда,
          Решились так, чтоб ей остаться,
А гостю спрятаться хотя позадь дверей, -
          О женщины! могу признаться,
          Что вы гораздо нас хитрей!
Кто мог бы отгадать, чем кончилась тревога?
Муж, в двери выставя расцветшие два рога,
Вошел в диванную и видит, что жена
Вполглаза на него глядит сквозь тонка сна;
          Он ближе к ней - она проснулась,
             Зевнула, потянулась;
                Потом,
             Простерши к мужу руки:
"Каким же, - говорит ему, - я крепким сном
         Заснула без тебя от скуки!
             И знаешь ли, что мне
             Привиделось во сне?
Ах! и теперь еще в восторге утопаю!
Послушай, миленький! лишь только засыпаю,
Вдруг вижу, будто ты уж более не крив;
         Ну, если этот сон не лжив?
Позволь мне испытать". - И вмиг, не дав супругу
         Прийти в себя, одной рукой
Закрыла глаз ему - здоровый, не кривой, -
Другою же на дверь указывая другу,
Пролазу говорит: "Что, видишь ли, мой свет?"
             Муж отвечает: "Нет!"
             - "Ни крошечки?" - "Нимало;
Так темно, как теперь, еще и не бывало".
- "Ты шутишь?" - "Право, нет; да дай ты мне взглянуть".
- "Прелестная мечта! - Лукреция вскричала. -
Зачем польстила мне, чтоб после обмануть!
          Ах! друг мой, как бы я желала,
             Чтобы один твой глаз
          Похож был на другой!" Пролаз,
При нежности такой, не мог стоять болваном;
Он сам разнежился и в радости души
Супругу наградил и шалью и тюрбаном.
Пролаз! ты этот день во святцах запиши:
Пример согласия! Жена и муж с обновой!
Но что записывать? Пример такой не новый.


1791


Мудрец и Поселянин

Как я люблю моих героев воспевать!
Не знаю, могут ли они меня прославить;
Но мне их тяжело оставить,
С животными я рад всечасно лепетать
И век мой коротать;
Люблю их общество! — Согласен я, конечно,
Есть и у них свой плут, сутяга и пролаз,
И хуже этого; но я чистосердечно
Скажу вам между нас:
Опасней тварей всех словесную считаю,
И плут за плута — я Лису предпочитаю!
Таких же мыслей был покойник мой земляк,
Не автор, ниже чтец, однако не дурак,
Честнейший человек, оракул всей округи.
Отец ли огорчен, размолвятся ль супруги,
Торгаш ли заведет с товарищем расчет,
Сиротка ль своего лишается наследства —
Всем нужда до его советов иль посредства.
Как важно иногда судил он у ворот
На лавке, окружен согласною семьею,
Детьми и внуками, друзьями и роднёю!
«Ты прав! ты виноват!» — бывало, скажет он,
И этот приговор был силен, как закон;
И ни один не смел, ни впрямь, ни стороною,
Скрыть правды пред его почтенной сединою.
Однажды, помню я, имел с ним разговор
Проезжий моралист, натуры испытатель:
«Скажи мне, — он спросил, — какой тебя писатель
Наставил мудрости? Каких монархов двор
Открыл перед тобой все таинства правленья?
Зенона ль строгого держался ты ученья
Иль Пифагоровым последовал стопам?
У Эпикура ли быть сча́стливым учился
Или божественным Платоном озарился?»
— «А я их и не знал ниже по именам! —
Ответствует ему смиренно сельский житель. —
Природа мне букварь, а сердце мой учитель.
Вселенну населил животными творец;
В науке нравственной я их брал в образец;
У кротких голубков я перенял быть нежным;
У муравья — к труду прилежным
И на зиму запас копить;
Волом я научен терпенью;
Овечкою — смиренью;
Собакой — неусыпным быть;
А если б мы детей невольно не любили,
То куры бы меня любить их научили;
По мне же, так легко и всякого любить!
Я зависти не знаю;
Доволен тем, что есть, — богатый пусть богат,
А бедного всегда как брата обнимаю
И с ним делиться рад;
Стараюсь наконец рассудка быть под властью,
И только, — вот и вся моя наука счастью!»


<1805>


Муха

Бык с плугом на покой тащился по трудах;
А Муха у него сидела на рогах,
И Муху же они дорогой повстречали.
«Откуда ты, сестра?» — от этой был вопрос.
        А та, поднявши нос,
В ответ ей говорит: «Откуда? — мы пахали!»

        От басни завсегда
    Нечаянно дойдёшь до были.
Случалось ли подчас вам слышать, господа:
        «Мы сбили! Мы решили!»


1805


Мышь, удалившаяся от света

Восточны жители, в преданиях своих,
Рассказывают нам, что некогда у них
Благочестива Мышь, наскуча суетою,
     Слепого счастия игрою,
     Оставила сей шумный мир
И скрылась от него в глубокую пещеру:
          В голландский сыр.
Там, святостью одной свою питая веру,
К спасению души трудиться начала:
            Ногами
            И зубами
     Голландский сыр скребла, скребла
     И выскребла досужным часом
Изрядну келейку с достаточным запасом.
Чего же более? В таких-то Мышь трудах
        Разъелась так, что страх!
     Короче — на пороге рая!
        Сам бог блюдет того,
Работать миру кто отрекся для него.
Однажды пред нее явилось, воздыхая,
Посольство от ее любезных земляков;
Оно идет просить защиты от дворов
     Противу кошечья народа,
Который вдруг на их республику напал
И Крысополис их в осаде уж держал.
     «Всеобща бедность и невзгода, —
Посольство говорит, — причиною, что мы
     Несем пустые лишь сумы;
     Что было с нами, всё проели,
А путь еще далек! И для того посмели
     Зайти к тебе и бить челом
Снабдить нас в крайности посильным подаяньем».
Затворница на то, с душевным состраданьем
И лапки положа на грудь свою крестом,
«Возлюбленны мои! — смиренно отвечала. —
Я от житейского давно уже отстала;
     Чем, грешная, могу помочь?
Да ниспошлет вам бог! А я и день и ночь
     Молить его за вас готова».
Поклон им, заперлась, и более ни слова.

Кто, спрашиваю вас, похож на эту Мышь?
Монах? — Избави бог и думать!.. Нет, дервиш. 


<1803>


Орёл и Змея

     Орел из области громов
Спустился отдохнуть на луг среди цветов
И встретил там Змею, ползущую по праху.
        Завистливая тварь
Шипит и на Орла кидается с размаху.
     Что ж делает пернатых царь?
Бросает гордый взгляд и к солнцу возлетает.
Так гений своему хулителю отмщает.


1805


Орёл, Кит, Уж и Устрица

     Орел парил под облаками,
Кит волны рассекал, а Уж полз по земли;
     И все, что редкость между нами,
     О том и думать не могли,
Чтоб позавидовать чужой на свете доле.
Однако говорить и мыслить в нашей воле,
И Устрица моя нимало не винна,
     Что, глядя на того, другого,
     Восстала на судьбу она.
«Возможно ль! — думает, — неужель никакого
Таланта не дано лишь только мне одной?
Дай полечу и я!.. Нет, это дар не мой;
     Дай поплыву!» — Всё и́дет хило.
     «Хоть поползем». — Не тут-то было!
А что и этого досаднее сто раз:
        Подкрался водолаз,
     Который, видно, что подслушал,
Схватил ее, да в рот, и на здоровье скушал.

        Вот так-то весь наш век
     В пустых желаньях погибает,
        И редкий человек
        Доволен участью бывает.
   «Изрядно, но... авось и лучшее найду».
        А смотришь: и нашел беду! 


<1795>


Освобождение Москвы

Примите, древние дубравы,
Под тень свою питомца муз!
Не шумны петь хочу забавы,
Не сладости цитерских уз;
Но да воззрю с полей широких
На красну, гордую Москву,
Седящу на холмах высоких,
И спящи веки воззову!

В каком ты блеске ныне зрима,
Княжений знаменитых мать!
Москва, России дочь любима,
Где равную тебе сыскать?
Венец твой перлами украшен;
Алмазный скиптр в твоих руках;
Верхи твоих огромных башен
Сияют в злате, как в лучах;
От Норда, Юга и Востока -
Отвсюду быстротой потока
К тебе сокровища текут;
Сыны твои, любимцы славы,
Красивы, храбры, величавы,
А девы - розами цветут!

Но некогда и ты стенала
Под бременем различных зол;
Едва корону удержала
И свой клонившийся престол;
Едва с лица земного круга
И ты не скрылась от очес!
Сармат простер к тебе длань друга
И остро копие вознес!
Вознес - и храмы воспылали,
На девах цепи зазвучали,
И кровь их братьев потекла!
"Я гибну, гибну! - ты рекла,
Вращая устрашенно око. -
Спасай меня, о гений мой!"
Увы! молчанье вкруг глубоко,
И меч, висящий над главой!

Где ты, славянов храбрых сила!
Проснись, восстань, российска мочь!
Москва в плену, Москва уныла,
Как мрачная осення ночь, -
Восстала! все восколебалось!
И князь, и ратай, стар и млад -
Все вкрепку броню ополчалось!
Перуном возблистал булат!
Но кто из тысяч видим мною,
В сединах бодр и сановит?
Он должен быть вождем, главою:
Пожарский то, России щит!
Восторг, восторг я ощущаю!
Пылаю духом и лечу!
Где лира? смело начинаю!
Я подвиг предка петь хочу!

Уже гремят в полях кольчуги;
Далече пыль встает столбом;
Идут России верны слуги;
Несет их вождь, Пожарский, гром!
От кликов рати воют рощи,
Дремавши в мертвой тишине;
Светило дня и звезды нощи
Героя видят на коне;
Летит - и взором луч отрады
В сердца у нывшие лиет;
Летит, как вихрь, и движет грады
И веси за собою вслед!

"Откуда шум?" - приникши ухом,
Рек воин, в думу погружен.
Взглянул - и, бледен, с робким духом
Бросается с кремлевских стен.
"К щитам! к щитам! - зовет сармата, -
Погибель нам минуты трата!
Я видел войско сопостат:
Как змий, хребет свой изгибает,
Главой уже коснулось врат;
Хвостом все поле покрывает".
Вдруг стогны ратными сперлись -
Мятутся, строятся, делятся,
У врат, бойниц, вкруг стен толпятся;
Другие вихрем понеслись
Славянам и громам навстречу.

И се - зрю зарево кругом,
В дыму и в пламе страшну сечу!
Со звоном сшибся щит с щитом -
И разом сильного не стало!
Ядро во мраке зажужжало,
И целый ряд бесстрашных пал!
Там вождь добычею Эреве;
Здесь бурный конь, с копьем во чреве,
Вскочивши на дыбы, заржал
И навзничь грянулся на землю,
Покрывши всадника собой;
Отвсюду треск и громы внемлю,
Глушащи скрежет, стон и вой.

Пирует смерть и ужас мещет
Во град, и в долы, и в леса!
Там дева юная трепещет;
Там старец смотрит в небеса
И к хладну сердцу выю клонит;
Там путника страх в дебри гонит,
И ты, о труженик святой,
Живым погребшийся в могиле,
Еще воспомнил мир земной
При бледном дней твоих светиле;
Воспомнил горесть и слезой
Ланиту бледну орошаешь,
И к богу, сущему с тобой,
Дрожащи руки простираешь!

Трикраты день воссиявал,
Трикраты ночь его сменяла;
Но бой еще не преставал
И смерть руки не утомляла;
Еще Пожарский мещет гром;
Везде летает он орлом -
Там гонит, здесь разит, карает,
Удар ударом умножает,
Колебля мощь литовских сил.
Сторукий исполин трясется -
Падет - издох! и вопль несется:
"Ура! Пожарский победил!"
И в граде отдалось стократно:
"Ура! Москву Пожарский спас!"

О, утро памятно, приятно!
О, вечно незабвенный час!
Кто даст мне кисть животворящу,
Да радость напишу, горящу
У всех на лицах и в сердцах?
Да яркой изражу чертою
Народ, воскресший на стенах,
На кровах, и с высот к герою
Венки летящи на главу;
И клир, победну песнь поющий,
С хоругви в сретенье идущий;
И в пальмах светлую Москву!..

Но где герой? куда сокрылся?
Где сонм и князей и бояр?
Откуда звучный клик пустился?
Не царство ль он приемлет в дар? -
О! что я вижу? Победитель,
Москвы, отечества спаситель,
Забывши древность, подвиг дня
И вкруг него гремящу славу,
Вручает юноше державу,
Пред ним колена преклоня!
"Ты кровь царей! - вещал Пожарский. -
Отец твой в узах у врагов;
Прими венец и скипетр царский,
Будь русских радость и покров!"

А ты, герой, пребудешь ввеки
Их честью, славой, образцом!
Где горы небо прут челом,
Там шумные помчатся реки;
Из блат дремучий выйдет лес;
В степях возникнут вертограды;
Родятся и исчезнут грады;
Натура новых тьму чудес
Откроет взору изумленну;
Осветит новый луч вселенну -
И воин, от твоей крови,
Тебя воспомнит, возгордится
И паче, паче утвердится
В прямой к отечеству любви!


Лето 1795


Отец с сыном

— «Скажите, батюшка, как счастия добиться?» —
Сын спрашивал отца. А тот ему в ответ:
«Дороги лучшей нет,
Как телом и умом трудиться,
Служа отечеству, согражданам своим,
И чаще быть с пером и книгой,
Когда быть дельными хотим».
— «Ах, это тяжело! как легче бы?» — «Интригой,
Втираться жабой и ужом
К тому, кто при дворе фортуной вознесется...»
— «А это низко!» — «Ну, так просто... быть глупцом:
И этак многим удается».


<1805>


Песнь на день коронования его императорского величества государя императора Александра Первого

Поэт

И я питомец Аполлонов:
Так умолчу ль в сей важный час!
Судьба решится миллионов;
Взор мира обращен на нас,
И свыше громовержец внемлет:
Младый сподвижник восприемлет
Обет, который всех святей:
Быть стражем и отцом полсвета!
Утешь нас радугой завета,
О бог судеб! о царь царей!

Хор

Даруй твой суд царю младому,
Да будет другом правды он;
Любезен добрым, грозен злому,
Дальнейшего услышит стон;
Народов разных повелитель,
Да будет гений-просветитель,
Краса и честь своим странам!
Да будут дни его правленья
Для россов днями прославленья
И преданы от них векам.

Поэт

Монарх! под сими небесами,
На сем же месте, Иоанн
Приял геройскими руками
Венец, которым ты венчан.
Благоговей к своей порфире:
Ее носил великий в мире,
Сам Петр на мочных раменах!
Благоговей пред сей державой:
Она горит, блистает славой
Премудрыя, одной в женах!

Хор

Да ниспошлет бессмертна внуку
Свой дар сердцами обладать;
Да укрепит монаршу руку
Кормилом царства управлять!
О ветвь о кровь Екатерины!
При ней корабль наш1 чрез пучины
Отважно к счастию летел;
При ней россиянин, сын славы,
Вселенной подавал уставы
И жребием ее владел.

Поэт

Не изменимся и с тобою:
Тебе душ а ее дана!
Я вижу, вижу пред собою,
Монарх! грядущи времена:
Россия в силе возрастает
И обелиски воздвигает
Во мзду заслуг своих сынов;
Гремят в ней Пиндары, Платоны,
О дни златые!.. Миллионы,
Несите сердца вместо слов!

Хор

Гряди на трон России с богом,
Гряди, отечества отец!
Будь счастья нашего залогом
И утешением сердец!
Цари всемощны и священны:
Хотят — и смертные блаженны
И на земле вкушают рай!
Им небо власть свою вручило;
Всходи, о новое светило!
И благостью в веках сияй.


1801


Петух, Кот и Мышонок

О дети, дети! как опасны ваши лета!
     Мышонок, не видавший света,
Попал было в беду, и вот как он об ней
     Рассказывал в семье своей:
        «Оставя нашу нору
     И перебравшися чрез гору,
Границу наших стран, пустился я бежать,
        Как молодой мышонок,
     Который хочет показать,
        Что он уж не ребенок.
Вдруг с розмаху на двух животных набежал:
     Какие звери, сам не знал;
Один так смирен, добр, так плавно выступал,
     Так миловиден был собою!
Другой нахал, крикун, теперь лишь будто с бою;
Весь в перьях; у него косматый крюком хвост;
     Над самым лбом дрожит нарост
     Какой-то огненного цвета,
И будто две руки, служащи для полета;
       Он ими так махал
     И так ужасно горло драл,
Что я, таки не трус, а подавай бог ноги —
     Скорее от него с дороги.
Как больно! Без него я, верно, бы в другом
     Нашел наставника и друга!
В глазах его была написана услуга;
Как тихо шевелил пушистым он хвостом!
С каким усердием бросал ко мне он взоры,
Смиренны, кроткие, но полные огня!
Шерсть гладкая на нем, почти как у меня;
Головка пестрая, и вдоль спины узоры;
А уши как у нас, и я по ним сужу,
Что у него должна быть симпатия с нами,
     Высокородными мышами».
     — «А я тебе на то скажу, —
     Мышонка мать остановила, —
       Что этот доброхот,
Которого тебя наружность так прельстила,
       Смиренник этот... Кот!
Под видом кротости он враг наш, злой губитель;
Другой же был Петух, миролюбивый житель.
Не только от него не видим мы вреда
           Иль огорченья,
Но сам он пищей нам бывает иногда.
Вперед по виду ты не делай заключенья».


1802


Послание от английского стихотворца Попа к доктору Арбутноту

Иван! запри ты дверь, защелкни, заложи,
И, кто бы ни стучал, отказывай! Скажи,
Что болен я; скажи, что умираю,
Уверь, что умер я! Как спрятаться, не знаю!
Откуда, боже мой, писцов такой содом?
Я вижу весь Парнас, весь сумасшедших дом!
И там и здесь они встречаются толпами,
С бумагою в руках, с горящими глазами,
Всех ловят, всех к себе и тянут и тащат,
И слушай их иль нет, а оду прокричат!
Какой стеной, какой древ тенью защититься,
Чтоб этот скучный рой не мог ко мне пробиться?
Бесперестанно он колышется везде,
Гоняется за мной на суше, по воде,
Заползывает в грот, встречается в аллее,
Я в церковь, он туда ж! И, что всего мне злее,
Гонимый голодом и стужей с чердака,
Не даст спокойно мне и хлеба съесть куска!

То подлый стиховраль, в котором, без рожденья
Иль смерти богача, нет силы вображенья;
То крупный господин, слагатель мелочей,
То автор в чепчике, то бедный дуралей,
Который, быв лишен чернильницы, в замену
То автор в чепчике, то бедный дуралей,
То молодой судья, наместо чтенья прав,
Кропающий _экспромт_, до полночи не спав;
Все, все - кто возгордясь моими похвалами,
Кто ж недоволен мной - дождят в меня стихами!
И я ж еще другим обязан дать ответ,
Артуру, для чего охоты в детях нет
К судейству! все стихи мои тому виною!
А Корну, для чего он не прельщает Клою.
О ты, без коего не мог бы мир узнать,
Что станут на меня и за меня писать,
Спаситель дней моих! яви еще услугу
Ты ныне своему признательному другу:
Скажи, как с этой мне разделаться чумой?.
Какое зелие глупцов отгонит рой?
И что опасней мне, их дружба или злоба?
Ах, видно, не иметь отрады мне до гроба!
Как друг, боюсь их од, как недруг - клеветы:
Там скука, здесь вражда, и все страдаешь ты!
Но кто там? - Кодр. - Конец с моею головою!
С стихами, как с ножом, стоит он надо мною.
Вообрази, мой друг, к чему я осужден!
Ты знаешь, что я лгать и льстить не сотворен!
Молчать мне - тяжело; назвать чистосердечно
Писателя в глаза вралем - бесчеловечно;
А слушать вздор его - тотчас изобличусь.
Какая мука! Что ж? взяв кроткий вид, сажусь,
Вздохнувши, перед ним, с учтивостью зеваю,
В молчании бешусь; но наконец бросаю
Все с автором чины и прямо говорю:
"За вашу вежливость ко мне благодарю.
Вы с дарованием, однако... подержите
Тетрадку вашу с год". - "Что вы сказать хотите?" -
Вскричал привыкший век пером своим чертить,
И по охоте врать, и по охоте жить;
Привыкший рифмовать вседневно с ранним светом,
Покояся еще под авторским наметом,
Которого мохры, не отлетая прочь,
Целуют нежные Зефиры день и ночь.
"Год целый! - повторил. - Так вам не полюбилась?
Тем большая во мне доверенность родилась:
Возьмите же ее и, что угодно вам,
Прибавьте, выкиньте, на все согласье дам".
- "Могу ль отрады ждать к моей суровой доле, -
Другой мне говорит, - две милости, не боле!
Во-первых, дружества, потом же сто рублей!"
- "А вы кто?" - "Я в числе Дамоновых друзей,
И с просьбой от него: вы с герцогом в союзе;
Склоните взор его Дамона к бедной музе?"
- "Но ваш почтенный друг сто раз меня бранил".
- "Ах, сколько ж он и слез раскаяния лил!
Уважьте просьбу вы, иль гнев его опасный:
Дамон издателем журнала "_Беспристрастный_",
И к Курлову {*} столу бывает приглашен".
{* Лондонский книгопродавец.}
Что за пакетище! еще ли не взбешен?
Посмотрим: "Скудных сил се плод новорожденный.
Трагедия! Пока отец ее смиренный
Во мраке принужден от всех себя таить,
Благоволи отцом сиротки этой быть!"
Опять забота мне! За правду б он озлился;
Я промолчал. С другой он просьбою явился:
Отдать ее играть! Я ожил; с давних лет
Меж скоморохами и мною связи нет!
Трагедии отказ. Писатель раздраженный
Кричит: "Да гибнет весь актеров род презренный!
А я сейчас в печать трагедию отдам:
Пусть судит публика!.. Еще я с просьбой к вам:
Нельзя ли слова два сказать об ней Линтоту?"
Как! этому срамцу? И он свою щедроту,
Что не взял за печать, всем станет возносить!
"Ну, хоть поправьте же - вам скучно, может быть?
Но я (мне на ухо), что выручу, все с вами!"
Признаться, тут его обеими руками
Я обернул к дверям, промолвя: "Вот поклон
Тебе за твой дележ! Теперь же... просим вон!"
Мне часто говорят: "Уж быть беде с тобою!

Не тронь ты тех и тех, не схватывайся с тою!"
Какая нужда мне до глупости людей?
Пусть хвастает осел длиной своих ушей;
Что может сделать он? - "Что может он? лягаться!
Таков-то и глупец". - Я колок, может статься;
Но можно ль говорить о глупости слегка?
По крайней мере мне все сносней дурака.
Неустрашимый Кодр, где есть тебе примеры?
Весь свет против тебя: и ложи, и партеры
Со всех сторон бранят, зевают и свистят,
И шляпы на тебя и яблоки летят.
Ни с места! ты сидишь! Честь Кодру-исполину!
С каким трудом паук мотает паутину!
Смети ее, паук опять начнет мотать:
Равно и рифмача не думай обращать!
Брани его, стыди; а он, доколе дышит,
Пока чернила есть, перо, все пишет, пишет
И горд своим тканьем, нет нужды, что оно,
Дохни, так улетит, - враль мыслит: мудрено!

Но, впрочем, где ж моя вина перед глупцами?
Лишаю ль их утех моими я стихами?
Кодр меньше ль от того доволен сам собой?
Престал ли надувать Милорд подзобок свой?
Расстался ли Циббер с кокеткой и патроном,
Которому он льстил? Мор меньше ль франмасоном
Не тот же ли Генлей оратор подлецов?
Не то же ль действие Филипсовых стихов
Над сердцем и умом ученого прелата?
А Сафо?.. "Боже мой! оставишь ли хоть брата?
Не страшно ли вражду навлечь таких людей?"
Страшнее во сто раз иметь из них друзей!
Дурак, бранив меня, смешит, не досаждает,
А ласкою своей беситься принуждает:
Один мне том своих творений приписал
И боле ста врагов хвалой своей ругал;
Другой, с пером в руках, моей став рыцарь славы,
Ведет с журналом бой; иной - какие нравы! -
Украв мою тетрадь, печатать отдает;
Иной же ни на час покоя не дает,
Везде передо мной с поклоном: подпишися!
А многие еще - теперь, мой друг, дивися,
Как часто с глупостью сходна бывает лесть, -
И безобразие мое мне ставят в честь!
"Ваш нос Овидиев; вы так же кривошея,
Как и Филиппов сын, а с глаз..." - Нельзя умнея!
Довольно уж, друзья! И так в наследство мне
Лишь недостатки их осталися одне.
Не позабудьте же, как слягу от бессилья,
Представить точно так лежавшего Вергилья;
А как умру, сказать, что так же, наконец,
Скончался и Гомер, поэзии отец.

Откуда на меня рок черный накачался?
Почто я с ремеслом безвыгодным спознался?
Какой злой дух меня пером вооружил?
О небо! сколько мной потраченных чернил!
Но льзя ль противиться влечению природы?
От самой люльки я в младенческие годы
Невинным голосом на рифмах лепетал.
О, возраст счастливый, в котором я сбирал
Цветы, не думав быть уколот их шипами,
И удовольствия не вспоминал с слезами!
Но, стихотворствуя, по крайней мере я
Не отравлял минут незлобного житья
Родителей моих. Моя младая муза,
Со добродетелью ища всегда союза,
Наставила меня ее лишь только петь,
В бедах и горестях терпение иметь,
Питать признательность, ничем не загладиму,
К тебе, о нежный друг! за жизнь, тобой храниму.

Но скажут: для чего ж в печать он отдает?
Ах, с счастием моим кто в слабость не впадет?
Вальс, тонкий сей знаток; Гренвиль, сей ум толь нежный,
Сказали мне: пиши, питомец муз надежный!
Тальбот, Соммерс меня не презрили внимать
И важный Аттербур улыбкой ободрять;
Великодушный Гарт был мой путеводитель;
Конгрев меня хвалил, Свифт не был мой хулитель,
И Болингброк, сей муж, достойный вечных хвал,
Друг старца Драйдена, с восторгом обнимал
В отважном мальчике грядущего поэта.
Цвети же, мой венок, ты бесконечны лета!
Я счастлив! я к тебе склонял бессмертных взгляд;
По ним и мой талант и сердце оценят!
Что ж после мне Бурнет и все ему подобны?

Ты помнишь первые стихи мои незлобны?
Тогда еще не смел порок я порицать,
А только находил утеху рисовать
Цветочки, ручеек, журчащий средь долины;
Обидны ли кому столь милые картины?
Однако ж и тогда Гильдон меня ругал.
Увы! он голоден, бог с ним! - я отвечал.

За критику моих стихов я не сержуся:
Над вздорною смеюсь, от правильной учуся.
Но кто наш Аристарх? кто важные судьи,
Которых трепетать должны стихи мои?.
Обильные творцы бесплодных примечаний,
Уставщики кавык, всех строчных препинаний.
Терпеньем, памятью, они богаты всем,
Окроме разума и вкуса; между тем
И мертвым и живым суд грозный изрекают, ~~
Сиянием чужим свой мрак рассеивают,
И съединением безвестных сих имен
С славнейшими дойдут до будущих времен;
Так в амбре червяков мы видим и солому.
Но, кроме критиков, уйду ли я от грому
Писателей, и чем себя от них спасать?
И дельно! для чего их цену открывать?
Но Тирса я хвалил, а недоволен мною
За то, что слишком Тирс доволен сам собою.
Хваля писателя, потребно нам открыть
Не то, каков он есть, но чем он хочет быть.
Увядшия красы портрет всегда несходен;
Ее и лоб и глаз, а говорит: негоден.
Один корячится, надувшись, дичь несет
И то высокостью поэзии зовет;
Другой рисовкою быть хочет отличаем;
Иной метафорой, и ввек непонимаем;
А этот, навсегда рассоряся с стыдом,
До самой старости живет чужим добром;
В год собственных стихов напишет нам с десяток,
И то, чтоб показать в таланте недостаток;
Обновы музе шьет из разных лоскутков,
Щечится, тратить скуп, а все из бедняков!
Скажи же, что они удачно выбирают, -
Какой поднимут вопль! Вот как певцов ругают!
Все в голос закричат: да и чего хотим?
И самый Аддисон прострелен будет им! -
Пускай же мрут они в безвестности презренной!

Но если я скажу, что автор есть почтенной:
Исполнен разума, умеющий равно
Как мыслить, так и жить, которому дано
В словах приятным быть, в творениях высоким
И ловкость съединять с учением глубоким;
Он к чести щекотлив, в изящное влюблен,
Рожден быть счастливым, для славы сотворен;
Но думает, как все властители Евфрата,
Что крепок скиптр в руках удавкой только брата;
Надмен к соперникам, но в сердце к ним ревнив;
Бранит с учтивостью, коварствует, хвалив;
Улыбкою грозит, лаская ненавидит;
Украдкою язвит, но явно не обидит,
Наукам должен всем, а гонит их в другом,
На Пинде он министр, в Виндзоре остряком;
Считает критику проступком уголовным,
Вертит и властвует народом стихословным
В сенатике своем, как друг его _Катон_... {*}
{* "Смерть Катона", трагедия описываемого здесь автора.}
Смеетесь? - плачьте же: сей автор... Аддисон!
Ах! кто не поражен сим жалким сочетаньем
Столь малыя души с столь редким дарованьем!
На что притворствовать? Я сам самолюбив
И обществу скучать стихами не ленив!
Конечно, и мои различные творенья,
В листах и мокрые, лишь только из тисненья,
Гуляют в Лондоне у дрягилей в руках,
И пышный их титул приклеен на стенах
По многим улицам; но не боюсь улики,
Чтоб, в глупой гордости, хотел я сан владыки
Присвоить сам собой над пишущей толпой,
Чтоб новые стихи сбирал по мостовой.
Они родятся, мрут, а я об них не знаю;
На лица эпиграмм нигде не распускаю
И тайно ничего в печать не отдаю;
Ни желчи на дела правительства не лью
В кофейных, праздности народной посвященных;
Ни жребья не решу пиес новорожденных,
В партерах заводя и в ложах заговор;
И проза, и стихи, и самых муз собор -
Все мне наскучило, и все я уступаю
От сердца Бардусу. - Но, кстати, вспоминаю,
Как Феб средь чистых дев сияет с двух холмов,
Дебелый Меценат сидит в кругу льстецов
И услаждается курения их паром;
Святилище его, украшенно Пиндаром
С отбитой головой, отверсто лишь тому,
Кто пишет вопреки и сердцу и уму;
И каждый враль в него вступает без препоны.
От вкуса Бардуса там все берут законы;
И чтобы раз хотя попасть к его столу,
Иной по месяцу поет ему хвалу.
Таков-то Бардус наш! Однако ж кто поверит,
Чтоб тот, который все дары так верно мерит,
Так ловит, не нашел их... в Драйдене одном?
Но знатный господин с ученьем и умом
Не завтра, так вперед вину свою познает:
Он голодом морит, по-царски погребает.

Вельможи! славьтеся хвалами рифмачей;
Дарите щедро тех, кто вас еще тупей;
Любите подлость, лесть, невежество Циббера,
Кричите, что ему не видано примера;
Пускай он будет _ваш_ любимец и герой,
А добрый, милый Ге пусть остается мой!
Дай бог не знать и мне, как он, порабощенья!
О, если бы я мог, без рабства, обольщенья,
Почтенным быть всегда в почтенном ремесле,
Считать весь мир друзей в умеренном числе;
Для утешенья их употреблять все силы,
Читать, что нравится, а видеть, кто мне милы;
На знатного глупца с презрением смотреть
И с знатным иногда свидания иметь!
Чего мне боле? Я к большим делам не сроден;
Спокоен, без долгов, достаток мой свободен;
Читаю "Отче наш", пишу и по трудах
Я, слава богу, сплю, не бредя о стихах;
И жив иль нет Деннис, не думаю нимало.

"Не написали ль вы что нового?" - бывало,
Жужжат мне. Боже мой! как будто для письма
Я только и рожден! в вас, право, нет ума!
Ужель я не могу чем лучшим заниматься?
Пристроить сироту, о друге постараться!
"Вы были с Свифтом? Он мне встретился сейчас;
Уж, верно, что-нибудь готовится у вас?"
Божусь, что ничего; болтун и сам божится:
"Не верю!.. но ведь Поп в стихах не утаится!"
И первый злой пасквиль, достойный быть в огне,
Чрез два дни мой знаток приписывает мне!
Увы! и самый дар Виргилия несносен,
Когда, невинности смиренно вредоносен,
Злословит доброго и вводит в краску дев.
Пусть грянет на меня, не медля, божий гнев,
Коль скоро уязвлю, в словах или на лире,
Хотя одиножды честного мужа в мире!
Но барин с рабскою и низкою душой,
Скрывающий ее под лентою цветной;
Но злой, готовящий ков пагубный, но скрытный
Таланту, красоте невинной, беззащитной;
Но Шаль, который всем, тщеславяся, твердит,
Что он мой меценат, что я его пиит,
Везде мои стихи читает и возносит;
Когда же кто меня от зависти поносит,
Тогда он промолчит, чтоб не нажить врагов;
Который на часу и ласков и суров,
И ежели не зол, так враль, всегда готовой
И тайну разболтать для весточки лишь новой,
И, злой давая толк мной выданным стихам,
Сказать: "_Он метил в вас_" - придворным господам.
Вот, вот мои враги! я вечный их гонитель,
Я бич, я ужас злых, но добрых защититель.

Страшись меня, Генлей! Как! этот часовой
Минутный червячок под пылью золотой?
Достойна ль бабочка быть в море потопленна?
Так раздави ж ногой ты червяка презренна,
Который, возгордясь, что ночью светит он,
Везде ползет, язвит и смрадом гонит вон;
Все в обществе цветы дыханьем иссушает.
С утра до вечера Генлей перелетает
От Пинда к Пафосу, как ветреный Зефир;
Но хладен близ красот, но глух к согласью лир.
Так выученный пес пред дичию вертится,
Теребит, но вонзить зубов в нее боится.
Вглядись в него: я бьюсь с тобою об заклад,
Какого рода он, не скажешь мне впопад!
Мужчина, женщина ль? не то и не другое,
Едва ль и человек, а так... что-то живое,
Которое всегда клевещет иль поет,
Иль свищет, иль хулу и на творца несет;
Пременчивая тварь: в кокетстве хуже дамы,
То философствует, то мечет эпиграммы,
Пред женщинами враль, пред государем льстец,
Сердечкин и нахал, и пышен, и подлец.
Таков прекрасныя был Евы искуситель,
Невинности ея и рая погубитель:
Взор ангела имел сей ядовитый змей,
Но даже красотой он ужасал своей;
Для видов гордости приветливым казался
И для тщеславия смиренно пресмыкался.

Но кто по чувствиям сердечным говорит,
Приветлив, а не подл, не горд, а сановит,
И знаем без чинов, без знатности и злата? -
Поэт: он ни за что не будет друг разврата.
Всегда велик душой и мыслями высок,
Ласкать самим царям считает за порок:
Он добродетели талант свой посвящает
И в самых вымыслах приятно поучает:
Стыдится быть врагом совместников своих,
Талантом лишь одним смиряет дерзость их;
С презрением глядит на ненависть бессильну,
На мщенье критики, на злость, вредом обильну,
На промах иногда коварства и хулы,
На ложную приязнь и глупые хвалы.
Пускай сто раз его ругают и поносят
И глупости других на счет его относят;
Пусть безобразит кто, в глаза его не знав,
В эстампе вид его иль в сочиненьи нрав,
И если не стихи, порочит их уроки;
Пускай не престают сплетать хулы жестоки
На прах его отца, на изгнанных друзей;
Пусть даже, наконец, доводят до ушей
И самого царя шишикалы придворны
И толки злых об нем и небылицы вздорны;
Пусть ввек томят его в плачевнейшей судьбе, -
О добродетель! он не изменит тебе;
Он страждет за тебя тобой и утешаем.
Но знатный мной браним, но бедный презираем!-:
Да! подлый человек, кто б ни был он такой,
Есть подл в моих глазах и ненавидим мной:
Копейку ль он украл иль близко миллиона,
Наемный ли писец иль продавец закона,
Под митрою ли он иль просто в клобуке,
За! красным ли сукном сидит иль в шишаке,
На колеснице ли торжественной гордится,
Иль по икру в грязи по мостовой тащится,
Пред троном иль с доской на площади стоит.

Однако ж этот бич, который всех страшит,
Готов на самого Денниса в том сослаться,
Что, право, он не столь ужасен, может статься;
Признался б и Деннис, когда бы совесть знал,
Что даже и враля он бедность облегчал.
Кричат: "Поп мстителен, Поп в гордости примером!"
А он столь горд, что пил с Тибальдом и Циббером!
А он столь мстителен, что и за целый том
Ругательств, на него написанных Попом,
Ни капли не хотел чернил терять напрасно!
В угодность милой, _Шаль_ бранит его всечасно;
А он в отмещение желает всей душой,
Чтоб эта милая была его женой.
Но пусть Поп виноват и стоит осужденья:
За что ж бранить его виновников рожденья?
Кто смел обидчиком отца его назвать?
Злословила ль об ком его смиренна мать?
Не троньте ж, подлецы, вы род его почтенной:
Он будет знаменит, доколе во вселенной
Воздастся должная, правдивая хвала
За добрые стихи и добрые дела.

Родители его друг с другом были сходны:
И родом и душой не меньше благородны;
А предки их, любовь к отечеству храня,
Отваживали жизнь средь бранного огня.
Но что достаток их? - Не мздой приобретенный;
Законный: сей отец, мной вечно незабвенный,
Наследник без обид, без спеси дворянин,
Супруг без ревности и мирный гражданин,
Шел тихо по пути незлобивого века;
Он в суд ни одного не позвал человека
И клятвой ложных прав нигде не утверждал;
Он много о своих познаньях не мечтал;
Витийство все его в том только состояло,
Что сердце завсегда словами управляло;
Учтив по доброте, от опытов учен,
Здоров от трезвости, трудами укреплен,
Он знаком старости имел одни седины.
Отец мой долго ждал часа своей кончины;
Но скоро, не томясь, дух богу возвратил,
Как будто сладким сном при вечере почил.
Создатель! дай его признательному сыну
Подобно житие, подобную кончину,
То в зависть приведет и царских он детей.

Довольствуйся, мой друг, беспечностью своей,
А мне, лишенному спокойства невозвратно,
Мне с меланхолией беседовать приятно.
О! если бы могла сыновняя любовь
Хотя у матери согреть остылу кровь;
Прибавить жизни ей и на краю могилы
Поддерживать ее скудеющие силы,
Покоить, утешать до смертного часа
И отдалить ее полет на небеса!


1798


Преложение 49-го псалма

Кто в блесках молнии нисходит?
Колеблет гласом гор сердца?
И взором в трепет всё приводит?
Падите пред лицом творца!
Се меч в его десной сверкает,
А в шуйце вечные весы,
Се к вам, народы, он вещает —
О страх! о грозные часы!

«Не мни, гласит, о род строптивый!
Загладить жертвами свой грех,
Когда во гневе суд правдивый
Приду изречь на смертных всех!
Что мне до ваших всесожжении,
До ваших жертв и тучных стад?
Бог пьет ли кровь своих творений?
Бессмертный чувствует ли глад?

Я всю вселенную объемлю
И в длани жизнь ее ношу;
Я вздоху насекомых внемлю;
Хощу, и солнце погашу.
Пожри же мне своей душою,
Очисти совесть от грехов,
И непорочных уст хвалою
Да будет славим бог богов!

Но да прильпнет язык к гортани
Твоей, о грешный человек!
Не простирай ко мне ты длани
И не блажи меня вовек!
Тебе ли бога песнословить,
Коль духом не живешь о нем;
Коль ад спешишь себе готовить
В порочном житии твоем?

Из уст твоих течет яд лести
И злоба ухищренных змей;
Ты брату ков творил из мести,
Корысти разделял татей.
О лицемеры! вечно ль стану
Я гром удерживать в руках?
Вострепещите! гряну, гряну
И уничтожу яко прах!»


<1797>


Придворный и Протей

Издавна говорят, что будто царедворцы
Для польз отечества худые ратоборцы;
А я в защиту их скажу, что в старину
Придворный именно спас целую страну.
А вот как это и случилось.
Был мор; из края в край всё царство заразилось;
И раб, и господин, и поп, лейбмедик сам —
Всё мрет; а срок бедам
Зависел от ума Протея.
Но кто к нему пойдет? Кривляка этот бог
И прытких делывал без ног,
Различны виды брать умея.
Из тысячи граждан один был только смел,
Хотя он при дворе возрос и поседел,
Идти на всякий страх, во что бы то ни стало.
Увидя рыцаря, Протей затрепетал,
И вмиг — как не бывал,
А выползла змея красивая, скрыв жало.
«Куда как мудрено! —
Сказал с усмешкою Придворный. —
Я ползать и колоть уж выучен давно».
И кинулся герой проворный
Ловить Протея. Тот вдруг обезьяной стал,
Там волком, там лисою.
«Не хвастайся передо мною!
И этому горазд!» — Придворный говорил,
А между тем его веревкою крутил;
Скрутя же, говорить легко его заставил
И целую страну от мора тем избавил.


<1803>


Прохожий

Прохожий, в монастырь зашедши на пути,
Просил у братии позволенья
На колокольню их взойти.
Взошел и стал хвалить различные явленья,
Которые ему открыла высота.
«Какие, — он вскричал, — волшебные места!
Вдруг вижу горы, лес, озера и долины!
Великолепные картины!
Не правда ли?» — вопрос он сделал одному
Из братий, с ним стоящих.
«Да! — труженик, вздохнув, ответствовал ему:—
Для проходящих».


<1803>


Размышление по случаю грома

Гремит!.. благоговей, сын персти!
Се ветхий деньми с небеси
Из кроткой, благотворной длани
Перуны сеет по земли!
Всесильный! с трепетом младенца
Целую я священный край
Твоей молниецветной ризы,
И весь теряюсь пред тобой!

Что человек? парит ли к солнцу,
Смиренно ль идет по земле,
Увы! там ум его блуждает,
А здесь стопы его скользят.
Под мраком; в океане жизни,
Пловец на утлой ладие,
Отдавши руль слепому року,
Он спит и мчится на скалу.

Ты дхнешь, и двигнешь океаны!
Речешь, и вспять они текут!
А мы... одной волной подъяты,
Одной волной поглощены!
Вся наша жизнь, о безначальный!
Пред тайной вечностью твоей
Едва минутное мечтанье,
Луч бледный утренней зари.


<1805>


Ружье и Заяц

Трусливых наберешь немало
От скорохода до щенка;
Но Зайца никого трусливей не бывало:
Увидя он Ружье, которое лежало
В ногах у спящего стрелка,
Так испугался,
Что даже и бежать с душою не собрался,
А только сжался
И, уши на спину, моргая носом, ждет,
Что вмиг Ружье убьет.
Проходит полчаса — перун еще не грянул.
Прошел и час — перун молчит,
А Заяц веселей глядит;
Потом, поободрясь, воспрянул,
Бросает любопытный взгляд —
Прыжок вперед, прыжок назад —
И наконец к Ружью подходит.
«Так это, — говорит, — на Зайца страх наводит?
Посмотрим ближе... да оно
Как мертвое лежит, не говорит ни слова!
Ага! хозяин спит, — так и Ружье равно
Бессильно, как лоза, без помощи другова»,
Сказавши это, Заяц мой
В минуту стал и сам герой:
Храбрится и Ружье уж лапою толкает.
«Прочь, бедна тварь! — Ружье молчанье прерывает. —
Или не знаешь ты, что я, лишь захочу,
195
Сейчас тебя в ничто за дерзость преврачу?
От грома моего и Лев победоносный,
И кровожадный Тигр со трепетом бегут;
Беги и ты, зверек несносный!
Иль молнии мои тебя сожгут».
— «Не так-то строго! —
От Зайца был Ружью ответ. —
Ведь ныне умудрился свет,
И между зайцами трусливых уж не много.
Ты страшно лишь в руках стрелка, а без него —
Ты ничего».

Ничто и ты, закон! — подумает читатель, —
Когда не бодрствует, но дремлет председатель. 


1803


Сказка

Ну, всех ли, милые мои, пересчитали?
     Довольно, право, ведь устали!
Послушайте меня, я сказку вам скажу;
Садитесь все вокруг, да чур... уж не жу-жу!
     Однажды адский воевода,
        Вы знаете, кто он? -
Угрюмый бородач, по имени Плутон,
Зовет к себе богов проворна скорохода,
     Эрмия, и дает приказ:
     "Ступай на землю ты в сей час
И выбери мне там трех девушек пригожих,
Или хоть вдовушек, лишь с фуриями схожих,
А эти уж стары, пора им отдохнуть!"
     Меркурий порх - и кончил путь
     Скорей, чем два раза мигнуть.
С минуту погодя и важная Юнона
Ирисе говорит с блистательного трона:
"Послушай, душенька, не можешь ли ты мне
     Найти в подлунной стороне
        Трех девушек прекрасных,
        Невлюбчивых, бесстрастных
И целомудренных, как чистых голубиц?
Мне очень хочется привесть Венеру в краску...
Поверю ль я, что все смиренья носят маску
И нет упорных ей ни жен, ниже девиц!"
Ириса также порх, и по земному шару
     Кидается и тут и там,
По кротким хижинам, по гордым теремам,
По кельям, - нет нигде толь редкого товару!
Взвилася бедная опять под небеса.
     "Возможно ль! Что за чудеса? -
Увидевши одну, Юнона закричала. -
     О непорочность! что ты стала?"
- "Богиня, - воздохнув, посланница рекла. -
     Из рук находка утекла!
Сыскались было три, которы век не знали
И имени любви, но, ах, к моей печали,
Я поздно уж пришла: Эрмий перехватил!"
- "Ах он негодница! да кем он послан был?"
- "Плутоном". - "Как! и хрыч затеял уж измену?"
                 - "Нет, фуриям на смену".


1793


Слепец и расслабленный

«И ты несчастлив!.. дай же руку!
Начнем друг другу помогать.
Ты скажешь: есть кому мне вздох мой передать;
А я скажу: мою он знает грусть и муку —
И легче будет нам».
Так говорил мудрец Востока,
И вот его же притча вам.
Два были нищие, и оба властью рока
Лишенны были средств купить трудами хлеб;
Один был слеп,
Другой расслабленный; желают смерти оба;
Но горемыки здесь как дара ждут и гроба:
На помощь к ним и смерть нейдет.
Расслабленный конца своим страданьям ждет
На голой мостовой, снося и жар, и холод,
Всего же чаще голод
И нечувствительность румяных богачей.
Слепец равно терпел, или еще и боле:
Тот мог, хотя вдали, в день летний видеть поле;
А для него уж нет и солнечных лучей!
Вся жизнь глубока ночь, и скоро ль рассветает,
Увы! не знает.
Одной собачкой он был искренно любим,
Ласкаем и водим;
И ту какие-то злодеи не украли,
А нагло от его веревки отвязали
И увели с собой.
Слепец случайно очутился
На том же месте, где расслабленный томился;
Он слышит стон его, и сам пускает вздох.
«Товарищ! — говорит. — Несчастных сводит бог;
Нам должно побрататься,
Иметь одну суму
И вместе горевать. Не станем разлучаться!»
— «Согласен, — отвечал расслабленный ему, —
Но, добрая душа! какою мы подмогой
Друг другу можем быть? Ты слеп, а я безногой!
Что ж будем делать мы? еще тебе скажу».
— «Как? — подхватил слепец. — Ты зряч, а я хожу;
Так ты ссужай меня глазами,
А я с охотою ссужусь тебе ногами;
Ты за меня гляди, я за тебя пойду —
И будем каждый так служить в свою чреду».


<1805>


Совесть

Не тигр, а человек — и сын убил... отца!
Убил, но никому не ведомо то было;
Однако ж сердце в нем уныло,
Завянул цвет лица,
Стал робок, одичал и наконец сокрылся
В дремучие леса.
Однажды, между тем как он бродил, томился,
Попалося ему в глаза
Воробышков гнездо; он подобрал каменья
И начал в них лукать.
Прохожий, видя то и выйдя из терпенья,
Кричит ему: «Почто невинных убивать?»
— «Как! — он ответствует. — Легка ли небылица?
Проклятые кричат, что я отцеубийца!»
Прохожий на него бросает строгий взор;
Он весь трясется и бледнеет;
Злодейство на челе час от часу яснеет;
Винится, и вкусил со смертию позор.

О совесть! добрых душ последняя подруга!
Где уголок земного круга,
Куда бы не проник твой глас?
Неумолимая! везде найдешь ты нас.


<1798>


Стихи на высокомонаршую милость, оказанную императором Павлом Первым потомству Ломоносова


О радость! дайте, дайте лиру:
Я вижу Пинда божество!
Да возвещу в восторге миру
Славянской музы торжество
И новый блеск монаршей славы!
Талантах возвратились правы:
Герой, вельможа, судия!
Не презирайте днесь певцами:
Сам Павел их равняет с вами,
Щедроты луч и к ним лия.

Се глас его, глас благотворный,
Несется до морских валов,
При коих, жребию покорный,
Кидает мрежи рыболов.
«Возвысь чело! — ему вещает. —
Царь иго с плеч твоих снимает:
Твой предок Ломоносов был!»
О Павел! Ты единым словом,
Не потрясая мира громом,
Себя к бессмертным приобщил.

Падут надменны пирамиды
С размаху Кроновой руки;
Сотрутся обелисков виды;
Исчезнут Ксерксовы полки
И царства, ими покоренны;
Но дарования нетленны!
В потомстве, северный Орфей,
Вторый возникнет Ломоносов,
И поздный род узнает россов
О благости души твоей.


28 августа 1798


Часовая стрелка

«Кто равен мне? Солдат, любовник, сочинитель,
И сторож, и министр, и алтарей служитель,
И доктор, и больной, и самый государь —
Все чувствуют, что я важней, чем календарь!
Я каждому из них минуты означаю;
Деля и день и ночь, я время измеряю!»
Так, видя на нее зевающий народ,
      Хвалилась Стрелка часовая,
Меж тем как бедная пружина, продолжая
Невидимый свой путь, давала Стрелке ход!
Пружина — секретарь; а Стрелка, между нами...
      Но вы умны: смекайте сами. 


<1805>


Человек и Конь

Читатели! хотите ль знать,
Как лошадь нам покорна стала?
Когда семья людей за лакомство считала
Коренья, желуди жевать;
Когда еще не так, как ныне,
Не знали ни карет, ни шор, ни хомутов;
На стойлах не было коней, ни лошаков,
И вольно было жить, где хочешь, всей скотине,
В те времена Олень, поссорившись с Конем,
Пырнул его рогами.
Конь был и сам с огнем,
И мог бы отплатить, да на бегу ногами
Не так проворен, как Олень;
Гоняяся за ним напрасно, стал он в пень.
Что делать? Мщение от века
Пружина важная сердец;
И Конь прибегнул наконец
К искусству человека.
А тот и рад служить: скотину он взнуздал,
Вспрыгнул к ней на спину и столько рыси дал,
Что прыткий наш Олень в минуту стал их жертвой:
Настигнут, поражен и пал пред ними мертвый.
Тогда помощника она благодарит:
«Ты мой спаситель! — говорит; —
Мне не забыть того, пока жива я буду;
А между тем... уже невмочь моей спине,
Нельзя ль сойти с меня? Пора мне в степь отсюду!»
— «Зачем же не ко мне?—
Сказал ей Человек. — В степи какой ждать холи?
А у меня живи в опрятстве и красе
И по брюхо всегда в овсе».
Увы! что сладкий кус, когда нет милой воли!
Увидел бедный Конь и сам, что сглуповал,
Да поздно: под ярмом состарелся и пал.


<1805>


Чужой толк

"Что за диковинка? лет двадцать уж прошло,
Как мы, напрягши ум, наморщивши чело,
Со всеусердием все оды пишем, пишем,
А ни себе, ни им похвал нигде не слышим!
Ужели выдал Феб свой именной указ,
Чтоб не дерзал никто надеяться из нас
Быть Флакку, Рамлеру и их собратьи равным
И столько ж, как они, во песнопеньи славным?
Как думаешь?.. Вчера случилось мне сличать
И их и нашу песнь: в их... нечего читать!
Листочек, много три, а любо, как читаешь -
Не знаю, как-то сам как будто бы летаешь!
Судя по краткости, уверен, что они
Писали их резвясь, а не четыре дни;
То как бы нам не быть еще и их счастливей,
Когда мы в_о_ сто раз прилежней, терпеливей?
Ведь наш начнет писать, то все забавы прочь!
Над парою стихов просиживает ночь,
Потеет, думает, чертит и жжет бумагу;
А иногда берет такую он отвагу,
Что целый год сидит над одою одной!
И подлинно уж весь приложит разум свой!
Уж прямо самая торжественная ода!
Я не могу сказать, какого это рода,
Но очень полная, иная в двести строф!
Судите ж, сколько тут хороших есть стишков!
К тому ж, и в правилах: сперва прочтешь вступленье,
Тут предложение, а там и заключенье -
Точь-в-точь как говорят учены по церквам!
Со всем тем нет читать охоты, вижу сам.
Возьму ли, например, я оды на победы,
Как покорили Крым, как в море гибли шведы;
Все тут подробности сраженья нахожу,
Где было, как, когда, - короче я скажу:
В стихах реляция! прекрасно!.. а зеваю!
Я, бросивши ее, другую раскрываю,
На праздник иль на что подобное тому:
Тут н_а_йдешь то, чего б нехитрому уму
Не выдумать и ввек: _зари багряны персты,
И райский крин, и Феб, и небеса отверсты_!
Так громко, высоко!.. а нет, не веселит,
И сердца, так сказать, ничуть не шевелит!"

Так дедовских времен с любезной простотою
Вчера один старик беседовал со мною.
Я, будучи и сам товарищ тех певцов,
Которых действию дивился он стихов,
Смутился и не знал, как отвечать мне должно;
Но, к счастью - ежели назвать то счастьем можно,
Чтоб слышать и себе ужасный приговор, -
Какой-то Аристарх с ним начал разговор.

"На это, - он сказал, - есть многие причины;
Не обещаюсь их открыть и половины,
А некоторы вам охотно объявлю.
Я сам язык богов, поэзию, люблю.
И нашей, как и вы, утешен так же мало;
Однако ж здесь, в Москве, толкался я, бывало,
Меж наших Пиндаров и всех их замечал:
Большая часть из них - лейб-гвардии капрал,
Асессор, офицер, какой-нибудь подьячий
Иль из кунсткамеры антик, в пыли ходячий,
Уродов страж, - народ все нужный, должностной;
Так часто я видал, что истинно иной
В два, в три дни рифму лишь прибрать едва успеет,
Затем что в хлопотах досуга не имеет.
Лишь только мысль к нему счастливая придет,
Вдруг било шесть часов! уже карета ждет;
Пора в театр, а там на бал, а там к Лиону {*},
{* Бывший содержатель в Петербурге вольных маскерадов.}
А тут и ночь... Когда ж заехать к Аполлону?
Назавтра, лишь глаза откроет, - уж билет:
_На пробу в пять часов_... Куда же? В модный свет,
Где лирик наш и сам взял Арлекина ролю.
До оды ль тут? Тверди, скачи два раза к Кролю {*};
{* Петербургский портной.}
Потом опять домой: здесь холься да рядись;
А там в спектакль, и так со днем опять простись!

К тому ж, у древних цель была, у нас другая:
Гораций, например, восторгом грудь питая,
Чего желал? О! он - он брал не свысока:
В веках бессмертия, а в Риме лишь венка
Из лавров иль из мирт, чтоб Делия сказала:
"Он славен, чрез него и я бессмертна стала!"
А наших многих цель - награда перстеньком,
Нередко сто рублей иль дружество с князьком,
Который отроду не читывал другова,
Кроме придворного подчас месяцеслова,
Иль похвала своих приятелей; а им
Печатный всякий лист быть кажется святым.
Судя ж, сколь разные и тех и наших виды,
Наверно льзя сказать, не делая обиды
Ретивым господам, питомцам русских муз,
Что должны быть у них и особливый вкус
И в сочинении лирической поэмы
Другие способы, особые приемы;
Какие же они, сказать вам не могу,
А только объявлю - и, право, не солгу -
Как думал о стихах один стихотворитель,
Которого трудов "Меркурий" наш, и "Зритель" {*},
{* Петербургские журналы.}
И книжный магазин, и лавочки полны.
"Мы с рифмами на свет, - он мыслил, - рождены;
Так не смешно ли нам, поэтам, согласиться
На взморье в хижину, как Демосфен, забиться,
Читать да думать все, и то, что вздумал сам,
Рассказывать одним шумящим лишь волнам?
Природа делает певца, а не ученье;
Он не учась учен, как придет в восхищенье;
Науки будут все науки, а не дар;
Потребный же запас - отвага, рифмы, жар".
И вот как писывал поэт природный оду:
Лишь пушек гром подаст приятну весть народу,
Что Рымникский Алкид поляков разгромил
Иль Ферзен их вождя Костюшку полонил,
Он тотчас за перо и разом вывел: ода!
Потом в один присест: _такого дня и года_!
"Тут как?.. _Пою_!.. Иль нет, уж это старина!
Не лучше ль: _Даждь мне, Феб_!.. Иль так: Не ты одна
Попала под пяту, _о чалмоносна Порта_!
Но что же мне прибрать к ней в рифму, кроме черта?
Нет, нет! нехорошо; я лучше поброжу
И воздухом себя открытым освежу".
Пошел и на пути так в мыслях рассуждает:
"Начало никогда певцов не устрашает;
Что хочешь, то мели! Вот штука, как хвалить
Героя-то придет! Не знаю, с кем сравнить?
С Румянцевым его, иль с Грейгом, иль с Орловым?
Как жаль, что древних я не читывал! а с новым -
Неловко что-то все. Да просто напишу:
_Ликуй, Герой, ликуй, Герой ты_! - возглашу.
Изрядно! Тут же что? Тут надобен восторг!
Скажу: _Кто завесу мне вечности расторг?
Я вижу молний блеск! Я слышу с горня света
И то, и то_... А там?., известно: _многи лета_!
Брависсимо! и план и мысли, все уж есть!
Да здравствует поэт! осталося присесть,
Да только написать, да и печатать смело!"
Бежит на свой чердак, чертит, и в шляпе дело!
И оду уж его тисненью предают,
И в оде уж его нам ваксу продают!
Вот как пиндарил он, и все, ему подобны,
Едва ли вывески надписывать способны!
Желал бы я, чтоб Феб хотя во сне им рек:
"Кто в громкий славою Екатеринин век
Хвалой ему сердец других не восхищает
И лиры сладкою слезой не орошает,
Тот брось ее, разбей, и знай: он не поэт!"

Да ведает же всяк по одам мой клеврет,
Как дерзостный язык бесславил нас, ничтожил,
Как лирикой ценил! Воспрянем! Марсий ожил!
Товарищи! к столу, за перья! отомстим,
Надуемся, напрем, ударим, поразим!
Напишем на него предлинную сатиру
И оправдаем тем российску громку лиру.


1794




Всего стихотворений: 40



Количество обращений к поэту: 8554





Последние стихотворения


Рейтинг@Mail.ru russian-poetry.ru@yandex.ru

Русская поэзия