Все стихотворения на одной странице

     (Иконописец Андрей Рублев)

Как под городом Москвою богомольной
В роще-пуще заповедной златоствольной,
Где ни филин не водился, ни упырь,
Но где жил скворец-чернец и Бога славил,
А отшельник-ельник свечи в небо ставил, -
Древле славился Андроньев монастырь.

Над горою яркотравной, плавносклонной
Встал он, крепкий, крестоверхий, побеленный,
Что корабль для неземного уж пути...
А в янтарнодонной Яузе-речушке
Отражались, как соты, лепясь друг к дружке,
Кельи утлые - приют святых житий.

И живал в одной из них во время оно,
Послушание приняв писать иконы,
Вельми чудный молодой монах Андрей -
Ряса радужным мазком перепелёса,
Сам невзрачный - худ и ряб, жидковолосый, -
Но сияющие пламена очей!

Он, бывало, на духу очистит совесть
И, к труду постом-молитвою готовясь,
Заключится, став для братии чужим...
И разводит на меду, желтках и сусле
Краски новые... И страх, унынье ль, грусть ли -
Лишь Господь знал, что тогда владело им!

Но потом, когда ступал он по подмосткам
В храме троицком, соборе ли московском,
Как бы все его менялось естество:
Леп и легок. Весь лучился! Даже - куколь...
И - ты мыслишь - сверху голубь реял-гукал?
Нет, сам Дух Святой спускался на него!

И сквозили стены воздухом-лазорем,
И росли-цвели смарагдовым узором
Кущи райских иль Сионских мощных древ,
И лилось-вилось вдоль вый кудрей обилье,
Никли веки, пели губы, стлались крылья
Серафимски-взрачных юношей и дев...

И сокровищем нам стала стенороспись,
По игуменским веленьям, княжьей просьбе
Сотворенная Андроньевским бельцом,
Тихим, трепетным, в веснушинках и оспе,
С дивным даром воплотившим в эту роспись
Мир, желанный им и зримый за письмом.

Мир небесный, что всей грезе русской близок,
Где - криницы, крины... венчик, бела риза...
Где Архангельский и лепет Девьих слов...
Мир, где несть ни мужеска, ни женска пола
И где духом пребывал, трудясь, как пчелы,
Благодатный богомаз - Андрей Рублев.

Когда мне жизнь стокрылая вручила тайны нить,
Во храм к жрецам вступила я - должна была вступить.

Там совершалось верное служение векам -
Бряцали лиры мерные, пел синий фимиам...

То длился культ таинственный, великий, но былой:
Был мертвым бог единственный, воспетый их хвалой!

Вот - статуи, вот - мумии, вот - пышный саркофаг...
Стояла я в раздумий, не в силах сделать шаг.

И здесь казалась ложною та мысль, что, кроме сна,
Есть где-нибудь тревожная, зеленая весна.

Но ты мне, о Весенняя, на мир раскрыла дверь -
Живу в душистой сени я с тобой сам-друг теперь.

Как дети - беззаботны мы, как дикари - наги
И плясками налетными чертим в лугах круги.

Иль, сев на холм развлаженный под голубую ель,
Перебирая скважины, возьму в уста свирель.

Прильнув своим запястием к перстам неверных рук,
Ты учишь с гордым счастием рождать великий звук.

Твоим весельем душу я да напою навек!
И пусть ликует, слушая те песни, человек!

Закраек небес стал малиновым,
Закраек болотин — седым,
И гонится мостом калиновым
Скотина к дворам отпертым.

Проснулись в лесах за туманами
Глазастые совы, сычи.
Запахло цветами медвяными,
Засели кричать дергачи.

И жены торопятся с ведрами
Певучий нагнуть журавель,
Качая могучими бедрами
И грезя про сон и постель.

Мужья уж поют у околицы —
От кос их сверканье и лязг,
И бороды рыжие колются
При встрече в час дремы и ласк.

А бык по задворкам слоняется,
Коров вызывая на рык,
И солнце, бодая, склоняется —
Рудой и неистовый бык!

Кто-то скачет в русских чащах 
В мраке ночи и хвой, - 
В горностаях, свет лучащих, 
В латах медных, в лад звучащих, 
Заревой, роковой... 

На устах улыбка светит, 
Гнев горит из очей. 
Ствол, валун крестом он метит, - 
И наводит дивный трепет 
На зверей, на людей. 

Кто-то мчит по русским топям 
В мути марев и мхов, - 
На коне с плясучим топом 
И с жезлом, подобным копьям, - 
Златобров и суров. 

Месть таится под пятою, 
А рука милость льёт. 
Он кропит святой водою 
Край, окапанный рудою, 
Цвет болот и народ. 

Не блуждает он, не тонет... 
А уж входит во град! - 
Злых жезлом железным гонит, 
А других на путь свой клонит, 
Как ягнят ваших стад... 

Кто же Он, безмолвноустый, 
Молодой и святой, 
Взявший все бразды и узды 
И несущий в место пусто 
Древний крест золотой?! 

Как колюч, как могуч этот вихрь, о снегур!
О, не мучь… Пожалей… И не бей… Чур же, чур!

Злобой жжет синий лед глаз твоих. Как ты мог!
Оглянись — постыдись: это люди. Ты — бог.

Что мне взор, разговор смуглоликих мужчин!
Среди них ты любим, витязь зим, ты один…

Если б ты только знал, как устал их порыв! —
Ты, что юн, как бурун, ты бы не был ревнив,

Перестал б настигать и стегать белый жгут.
Но люблю — муки длю: муки счастием жгут.

В красный день, горячий — летний — длинный
Полюбилися они друг дружке.
Спели куманика и малина,
Тонко пели комары и мушки.

Он — могучий, загорелый, плотный,
Засучив порты поверх колена,
Вывозил дорогою болотной
Серебристое, сухое сено.

А она — стомленная, босая,
Низко сдвинув на глаза платочек,
Собирала, в бурачок бросая,
Огненные ягоды меж кочек.

Отговариваясь усталью и спешкой,
Подвезти она вдруг попросила.
С ласковой и грозною усмешкой
Он кивнул и на воз поднял с силой.

Там шутя, застенчиво и грубо,
Сразу обнял в пышной, душной груде.
Целовал малиновые губы,
Трогал круглые девичьи груди.

А потом они встречались часто
За дремливой, золотистой рожью,
Обнимаясь до луны глазастой
С пылким шепотом, с стыдливой дрожью.

И кругом — в игре простой и страстной
Реяли по воздуху толкушки…
В летний день — горячий, длинный, красный
Полюбилися они друг дружке.

Дышит медом травяная глубина,
Увиваются над ней туманы тюлевые...
Вновь напевен воздух! Вновь жива весна!
Улыбаюсь я, просторами разгуливая.

Бытие мое смутили города,
Думу девственную злобою укалывая.
И вернулась, уж навек, я к вам сюда -
Шири солнечные, влажности опаловые!

Поступь трепетна. Испуган бледный лик.
И дыханье холодно, как лето северное...
А земной зеленый мир блажен, велик
Мне объятья полонил охапкой клеверного.

И не знаю, сплету ль себе венок?
И сумею ль?.. И посмею ли?.. Оканчивая,
Я свиваю жизнь свою с цветком цветок
Из тебя и для тебя, о земь приманчивая!

Юныш Богов - не родителев - 
Он родной покинул Радонеж, - 
Вышел в путь, что был предгадан уж, 
В бор пришёл, где быть обители... 
И зажглись в бору цветы, 
Словно по саду. 
Зачалися в нём труды 
Во славу Господа. 

В ряске серой и зтасканной, 
Тонок, прям, как вербы прутики, 
Златокудрый, ровно лютики, 
Солнцем, звездью ль обласканный, - 
Ель рубил он, насаждал 
Лук с капустою 
И молился - пел, читал - 
В милой пустыни. 

Полн небесной небывалости, 
Слух зареял о подвижнике. 
Поплелися люди к хижинке, - 
Утешались, оставалися... 
В чаще ставили свои 
Белы келии, 
И черникою скуфьи 
Зачернели в ней... 

Он же в ряске той же, латаной, 
Как и все, пёк хлебы, плотничал, 
Бдил же больше всех и постничал - 
Всем светильник не припрятанный! 
С ангелом у алтаря 
Он беседовал 
И с медведем, хлеб даря, 
Он обедывал... 

Старец, витязь Богородицын, 
Крина став белей, кудрявее, 
Путь провёл он Православия 
И почил в бору у Троицы, 
Пять веков хранил, как щит, 
Русь родимою... 
Как-то Бог... А он простит 
Непростимую! 

Здравствуй, ты погибель моя девья, неминучая!
Льнет ко мне громовник, огневой любовью мучая.
Злая, безответная в руках его лежу,
Маленькая, белая от жарких рук дрожу.

Понапрасну руки те слезами я окапала,
Понапрасну тонкими ногтями исцарапала,
Я ль не хоронилась, не таилась, не блюлась?
Я ли, Лада красная, добром ему далась?

Выдали, нет, выдали глаза меня зеленые...
Засияли в логове, как месяцы влюбленные.
Засияли радостно - а ныне не глядят...
Видно, ослепил он их, златой склонивши взгляд.

Предали, ах, предали меня уста румяные...
Улыбнулись в зелени, как розаны духмяные.
Улыбнулись сладостно - теперь же веют вздох...
Видно, поцелуями настиг он их врасплох.

Изменили руки мне, об'ятия раскинувши,
Изменили волосы, покров свой разодвинувши,
Изменила сила вся, веселость, стыд и страх,
И кругом измена мне: в лесах, лугах, зверях.

Так и погибаю я средь грохота и золота,
Бородою ласковой плечо мое исколото,
В теле нежном девичьем разымчивая боль...
От палючей молоньи, от ярых ласк его ль?

Здравствуй, полюбовник мой, безжалостный и пламенный!
Все на белом свете сотворил ты новым для меня.
Преданная, мудрая в глаза твои гляжу.
Розовая, слабая от счастия дрожу.

Погост. Пролетают пугливо
Златистые крылья зарниц.
Кресты и дуплистые ивы…
Унылое уханье птиц…

Не зная ночами покою,
Она из села приплелась,
Горбатая, с толстой клюкою,
С огнями зелеными глаз.

Ее голова уж трясется,
В лице — бородавок не счесть.
Она корешком запасется
И будет давать его есть.

От грыж, огневиц и трясавиц,
Для чар, приворотов и ков,
Испортит румяных красавиц,
Отравит седых стариков.

Сбирает. К ней старая кошка
Прижалася острым ребром,
И скрылась Жар — птица сторожко,
Махнув золотистым пером.

Звезды, красивые звезды,
Огненных сиринов гнезда,
Вишен серебряных грозды!

Я искони вас любила,
Глупая, слезы точила:
Ах, далеко то, что мило!

Ах, если б к звездам добраться,
На земь со звезд улыбаться:
Вот - где я, сестры и братцы!

Спать в колыбелях навесных,
Кушать с деревьев небесных,
Сиринов слушать чудесных...

Видно, вам ведома жалость,
Ныне сбылось, что желалось:
Лада вас, звезды, касалась.

В зарной постели лежала,
Сладость лобзаний вкушала,
Голос влюбленный слыхала...

Вы - полюбовников гнезда,
Вы - поцелуйные грозды,
Звезды, прекрасные звезды!

Здорово, бабка старая,
Земля сырая, черная!
Златая от загара я,
Пригожая, проворная…
Росла себе, росла —
И вот какой пришла.

Порадуй внуку колосом,
Повесели травиною
И добрым, грубым голосом
Скажи ей сказку длинную,
Она ж тебе споет
И молодость вернет.

Зальется девье горлышко,
Девичьи косы свесятся…
Про ласковое солнышко,
Про молодого месяца —
Про все вспомянешь ты
И зародишь цветы.

Мудра ты, бабка старая,
Глупа я, Лада юная,
Да знаю тоже чары я:
Шепну лишь, гляну, дуну я —
Весь свет в моих руках,
Вся тварь лежит в ногах.

Ох, роженица трудная!
Все сбудется, уладится.
Гляди: здесь внука чудная.
Твои морщины сгладятся…
Она ведь вся в тебя:
Дела творит, любя.

Куда, куда вы, листики,
Желты и золоты?
Все кустики, как хлыстики,
Без вас стоят пусты.

Могла бы — догнала бы я
И вешала в ветвях…
Да стала Лада слабая,
Нет резвости в ногах.

На Ладу, знать, напущено
Мораною лихой —
И бродит возле пущ она
Печальной и больной.

Куда вы, пряди длинные,
Русы и золоты,
Как нити паутинные,
Несетесь развиты?

Вас заплела бы в косу я,
Да не хватает сил…
Хожу простоволосая,
И синий взор остыл.

Порхают златоусые
Листы, что мотыльки,
До них не дотянуся я
Концом худой руки.

Прости же, лес березовый!
Не знаю я, как быть:
Одной улыбкой розовой
Тебе не пособить.

Ах, погостите, милые,
Крылатые листы!
Не вас ли приносила я
В деревья и кусты?

Куда, куда вы, глупые?
На мох моей тропы…
Вас собираю скупо я
Концом босой стопы.

Ночь голубая!
Вот — я нагая,
Смуглая, дремная
Дочерь твоя.
Сладкоголосая,
Простоволосая,
Мать моя темная,
Пестуй меня!

Передала ты
В косы мне злато,
В тело прекрасное
Темную кровь, —
И зародилась я
С радостью, с милостью
Вешняя, красная
Всем на любовь.

В Ладину зыбку
С томной улыбкой,
Синеочитая,
Ты погляди!
Млеко сребристое,
Пьяное, чистое
В губы несытые
Лей из груди…

Чтоб вырастала я
Буйная, шалая,
Чтоб затаила я
Женскую мочь,
Пой и корми меня,
Въявь и по имени
Матушка милая,
Темная ночь!

Росы, росинки,
Жемчужинки,
Девичьи слезки,
Сыпьтесь на березки,
Сыпьтесь на осинки,
Росы, росинки!

Это - я, Лада,
Звездам рада:
От радости плачу,
Слезы свои прячу
Не в ларцы резные
В травы луговые.

Плакать дольше -
Жемчуга больше.
Коль от веселья,
Будет ожерелье,
Коли же от счастья,
Будут и запястья.

Слезы, слезинки,
Жемчужинки,
Росы ночные,
Вас кладу в цветы я.
Вас кладу в былинки,
Росы, росинки!

Бабочки, бабочки белые
К нам с поднебесья летят!
Пять их поймать уж успела я.
Вот — на ладони сидят.

Тихие, легкие, вольные…
Меньше не видано крыл!
Верно, им сделала больно я:
Вот уж и след их простыл…

Руки расставивши, снова я
Их стерегу над собой.
Вьются все новые, новые
В кудрях, у плеч, над губой!

Что ж их поймать не успела я?
Что ж я упала без сил?
Бьют меня бабочки белые —
Сотни серебряных крыл…

Солнышко, солнышко, дайся мне, дайся!
Вниз на девичьи колени склоняйся
   Юной главою,
   Вкруг увитою
   Дремою алой
   И вялой.
Желтые кудри твои расчешу я,
Лишь на персты свои нежные дуя.

Солнышко красное, дайся мне, дайся!
В мягких ладонях моих улыбайся,
   Облик пригожий,
   С отроком схожий,
   Радостный, круглый
   И смуглый.
Губы приближу к тебе, как цветы, я
И поцелую в уста золотые.

Солнышко, солнышко, станем любиться!
Будешь ты литься, сиять и лучиться,
   Взор светозарный,
   Карий, янтарный
   С утра до ночи
   Мне в очи.
Я лишь зажмурю пернатые веки
И, застыдясь, орумянюсь навеки.

Солнышко красное, станем любиться!
Будешь ко мне прижиматься и биться
   Ты, огневое
   Сердце живое,
   Счастьем согрето
   Все лето.
Долго таюсь я и скоро исчезну,
Дайся мне, солнышко, друг мой любезный!

Тучи белые и черные мои.
Вы идите, тучи вешние, домой,
Лягте, тучи, в дали теплые свои
Пред студеною серебряной зимой.

Сжат мой колос, скошен красный мой цветок.
Полно Ладе вас, небесные, доить!
Нежным пальцем дождевой молочный ток
Из тяжелых ваших выменей давить…

Я озябла в красоте нагой своей,
Вся закуталася в рыжих волосах,
Заломила хворостинку подлинней
И гоню вас, словно стадо, в небесах.

Под ногами — золотые дерева.
Под босыми — пустыри да журавли…
Уводи своей дорогой, синева,
Стадо Ладино далече от земли!

Вы идите же, коровушки мои,
За далекий, огневой, осенний лес,
Киньте пастбища привольные свои
Средь лазоревых и розовых небес.

Во палате, пришлым фрязином воздвигнутой,
Стройно-сводчатой, искуснейше расписанной,
Что просторна по-заморски и светла
От сквозного венецейского стекла.
В кресле стольном, что из красна древа выгнуто,
На лазоревой подушке изунизанной
Князь московский с нарочитым торжеством
Пред ордынским появляется послом.

Жемчужин индейских - княжее огорлие,
Из персидских бирюзин - его оплечие,
Шапка бархатная с греческим крестом,
За спиною византийский герб орлом.
Очи исчерна-блистучи, тоже орлий,
Сам надменен, с молвью, полной велеречия, -
Всяк спознает - и не токмо что вблизи:
Это князь и государь всея Руси!

Позади, на плитах пола ало-застланных, -
Ряд бояр ему послушных, им приблизенных,
Дьяки думные с гусиным со пером,
Рынды рослые с секирой-серебром.
Дороги-духи в кудрях златистых масляных,
Соболь тысячный на розоватых лысинах,
А парчам, от коих ферязи пышны, -
Винным, вишневым, червчатым - нет цены!

Посреди ж - посольство дикое Ахматово:
Неподобье лиц скуластых, ртов оскаленных,
Узких глазок и приплюснутых носов -
Сам баскак среди даругов и писцов -
В малахаях меха волчьего лохматого
Иль в халатах полосатых да засаленных...
И такие-то дерзают, вишь, опять
Дани требовать с Руси и угрожать!

Дрогнул-вспыхнул Иоанн от гнева ярого,
Встал и вырвал золотую басму ханскую
Да как кинет ее наземь!.. А потом
Как растопчет узким красным сапожком:
- Не бывать-де по-бывалому, татарове!
Не владети уж вам Русью христианскою! -
Под одним ей осударем быти днесь -
Во одно соединившим край наш весь!

И... как не было орды и ига срамного.
Вновь стройна, светла Палата Грановитая,
Благовоньем стран чужих напоена,
Ярким солнцем святорусским пронзена...
А из тайного оконца круглорамного
Наблюдает византийка, в шелк увитая,
И гордится мужем царственным своим,
Возрождающим в Московье Третий Рим!

В роще березовой
Лада родится —
Юная, сонная
В люльке лежит.
Лик у ней — розовый,
Как поднебесье,
Очи — зеленые,
Как чернолесье.
Лень пробудиться…
Глянуть ей — стыд…

Смотрит и застится
Вся золотая,
Вся потаенная
В русой косе.
К солнышку ластятся
Смуглые пальцы.
С шеи червонные
Блещут бряцальцы.
Плоть — молодая,
Губы — в росе.

Все улыбается,
Спит да играет —
Дивной улыбою
В чаще растет.
Зверь к ней ласкается,
Цвет ее тешит,
Птица же с рыбою
Моет и чешет,
Пчелка питает:
Мед свой дает.

Станет красавицей
Дитятко Лада,
Тонкие пелены
Скинет она:
Сразу объявится
Девичье тело
В листьях, что зелены,
Красно и бело…
Все ему радо.
Это — весна.

Лампаду синюю заправила
Перед московскою иконой,
Благословенной, серебренной,
И встала около за правило
Творить молитвы и поклоны.

Вдруг воздух комнаты натопленной
Запах знакомой чайной розой
И лёгкой — русской — папиросой…
Качнулась, ахнула озлобленно,
Взглянула, полная вопроса…

Два слова. Два лишь! И… всё брошено.
Вновь — мир, и лунный хлад крещенский,
И санный путь, наш деревенский,
И лик твой нежный, запорошенный,
Тот лик таинственнейше женский!..

Кафе: убитые латании,
Хромающие уанстепы.
И мнилось — вдруг леса и степи,
И птичий свист, и пчёл летания!..
Нет, не порвать мне наши цепи.

Весной московской, волжской, крымскою
Мы связаны нерасторжимо.
Прости, Господь! Одной земли мы, —
Сквозь грех и радость серафимскую
Несём обет свой нерушимо.

Нет ничего-то милее мне
Отчизны и Друга крылатого…
Памятью верной лелеемы,
Манят они, раня и радуя.

Как бы забыть их пыталась я?
И как бы могла их отринуть я?
С этою страстью и жалостью
И сердце моё было б вынуто…

Ах, хоть пред смертью послушать бы
Наш благовест, важный, малиновый,
Трельки жалейки пастушеской
И жаворонков, и малиновок…

Ах, повидать хоть глазочком бы
Покос наш цветасто-слепительный,
Ширь с голубыми лесочками,
Жар-купол на храме Спасителя…

Миром дохнуть бы и кашкою,
Костром и кадильными дымами…
Съесть хоть пол-ломтика нашего —
Ах! — чёрного хлеба сладимого…

И ещё раз насмотреться бы
На Лик, что любила единственно
Там… и в Болгарии, Греции,
В дни сказки… и горестной истины…

Светлые веси московские
Да Лик тот с чертами медвянами
Ангела образ Рублёвского —
Нет ничего их желанней мне.

Идут дожди серебряные, рясные.
Быть урожаям богатым!
Пашни рудые, златые и красные
Скатерти стелют по скатам.

Нет соловьев уже, тут еще - чижики,
Машут крылами ветрянки.
Пахнут разымчиво яркие рыжики,
Боровики и поганки.

В алых повойниках бабы веселые
Все запасаются слетьем:
Рубят кочны голубые, тяжелые,
Прячут орехи по клетям.

Девки румяные треплют на солнышке
Льна золотистые мочки,
Сладко грызут на засидках подсолнушки
В долгие, черные ночки.

А на задах мужиками матерыми
Режутся жирные свиньи.
Огненный хмель заплелся над просторами
Вязью сусальной над синью.

Голубые — в поднебесье — купола
Зачинают всеми звездами блестеть.
Золотые — в тишине — колокола
Зачинают с перезвонами гудеть.
И расходятся по зелени лугов
Бирюзовая студеная вода,
Песни девичьих высоких голосов
И овечьи, и гусиные стада.
Зачинаю в хороводе я ходить,
Плат мой — белый, синий, синий — сарафан,
Зачинает меня юныш мой любить,
Ликом светел, духом буев, силой пьян.
На лице моем святая красота
Рассветает жарким розовым лучем,
А по телу молодая могота
Разливается лазоревым ручьем!

С полой водою реками бурливыми
Тянутся плотовщики.
Плесы чертят золотыми извивами,
Рыбу сгоняют в пески.

Старые сосны с стволиною розовой
Рушат они у воды.
Ржавой скобою и вицей березовой
Шумно сбивают в плоты.

После несутся ватагою сплоченой
Вдоль поворотов речных —
Рыжие, ражие, вечно промочены
В алых рубахах своих.

Бабы у них молодые, гулливые,
Телом крепки и толсты.
В темном загаре их лица красивые,
В ярких заплатах холсты.

Днем, платомоями да кашеварами,
Все они держатся врозь.
Вечером сходятся с ласками ярыми,
Любятся с тем, с кем пришлось.

Вслед за баржами, белянами, сплавами
Тихо на низ уплывут…
Под городищами золотоглавыми
Стерляди вновь заживут.

Между нами - им и мною - не было
   Никогда и ничего.
Но вчера - запело звоном небо ли,
Запорхал ли снег наш - не нелепо ли?
   Вспомнила его.

Под фуражкой узкой ученической -
   Лик нежданно-дорогой
Прелести иконной и девической
В кудрях светлых, взвеянных вакхической
   Русскою пургой...

Смутно помню там, в его училище,
   Бал-концерт и выход мой.
Помню мчащийся автомобиль еще,
Где в какой-то радости бессилящей
   Ехала домой...

Вся Москва, по-зимнему затейная,
   Там, за стеклами неслась, -
Инейная, бисерно-кисейная,
Милая, узывная, увейная,
   Закружила нас!

Слишком пахло, видно, розой чайною
   От букета и от меня,
Слишком встреча не была случайною,
Но пронзала нас с ним нежность тайная,
   Дивно единя.

А потом, в дни, дышащие скверною,
   Вдруг - письмо, как цветик лип,
Грустное, Руси и мне столь верное...
Ах! с тоски, от пули револьверной ли -
   Знаю - он погиб.

Слишком чист он был в наш век разнузданный,
   Мог ли зла он не робеть?
Жить бы ему послушником в пустыни,
Ельничком-березничком похрустывать
   Да стихиры петь...

Но не знаю, взявши поминание,
   Даже имени его.
Не было ж ни слова! ни лобзания! -
На земле двух бедных душ свидание...
   Больше ничего.

В лазури — спешный птицелет,
В лесах — соборованье золотом.
Мой дух земной страшится-ждет
Под вскинутым осенним молотом.

Печалясь вянут тополя,
Но птицам облачность раздвинута!
Больная, нищая земля
Для гнезд лазоревых покинута…

Над головой шуршанье крыл —
Летят и ловкие и валкие…
— А ты, мой разум, много ль сил —
В тебе, чтоб сторгнуть страхи жалкие?

Ужель тебя своей судьбой
Скитальцы воздуха не радуют?… —
Птенец жемчужноголубой
К моим ногам внезапно падает.

Застыл агатовый глазок
В тоске мертвеющей усталости,
А птичий рой далек, высок
Над ним пронесся чуждый жалости.

Застыть и мне средь нив-пустынь?
Иль гласом осени приказано,
Дерзнуть — взлететь в Святую Синь,
С которой древле сердце связано?!

Увы! Мой дух страшится, ждет…
Как жажду, жажду детской веры я!
Над головой эфиромет
Вздымают крылья желтосерые.

Мчат облаков белобокие челны
Вольной, гулливой, рыбачьей ватагой.
В розовых отмелях бурые волны
Бродят, как в липовых ковшиках брага.

В волнах ныряют под парусом лодки,
В волнах на веслах ползут плоскодонки.
Идут беляны, стройны и неходки,
Идут буксиры, проворны и звонки.

И проплывают баржи смоляные,
Полные тягостным тысячным грузом:
Есть дровяные тут, есть нефтяные,
С хлебом и рыбой, с углем и арбузом.

А с берегов на речные просторы
Пристани смотрят, махая флажками,
Нагромоздив под навесом заторы
Кожи с кулями, рогожи с мешками.

С оползней смотрят туда же лачужки,
Ярко — червонные в свете захода,
Древяне, древние смотрят старушки
Вниз за бурлящей кормой парохода.

Светятся звезд фонари голубые
С мачт на небесных невидимых барках.
В ярах песчанистых волны рябые
Бродят, как мед в позолоченных чарках.

В душу чудное сходит отишие, —
Унялась в ней уныния боль…
Не свирель ли в ушах своих слышу я?
А в светёлке-то нищей под крышею
Как от света бело ль, голубо ль!..

Кто в ней движется, чуть затуманенный,
Теплит в сгасшей лампаде огонь? —
Лик от венчика роз орумянный…
И была, видно, некогда ранена
Засквозивгая алым ладонь…

Ах! Грустнейшее око проникнуло
Всю меня, как поваленный гроб.
И стыдом нестерпимым я вспыхнула,
И с постели вскочила… И стихнула
У фиалкою пахнущих стоп.

Как учил Ты? И помню ль ученье?
Но его я постигла теперь:
Царство Божье предвечно-весеннее,
Крины, птицы, и слово, и пение,
И любовь, победившая смерть!

Дума гордые и любодейные
Ты развеял, сверхмудр и сладчайш…
И сошла сюда тихость келейная,
И поднялися чаши лилейные
Из убогих, из глиняных чаш…

Кроме этой, не будет зари иной!
И свирели, что дал Ты, любя.
Вновь начну житие с ней Мариино, —
И исполнится новой игры она,
Славословя, Сладчайший, Тебя!

К месту, издавна славному, — к Троице,
К распрекрасному месту средь ельника,
Где, бывало, нетленно покоятся
Мощи — Божьего друга, — отшельника,
Где искусный звон,
Что родник, певуч,
А целебный ключ
Серебрист, как он,
Вот куда чрез болота и чащицы
Русь, бывало, в скорбях своих тащится…

Брички бойкие с дужкой расписанной
И рыдваны с гербами тяжёлые,
Барин пудренный, парень прилизанный,
Баба хворая, баба дебелая
И святой простец
В колпаке литом,
И в шитье златом
Удалой боец, —
Едут, идут из сёл, из поместьица…
И вдруг встанут. И радостно крестятся.

Бог привёл!.. Вон — над светлыми взгорками —
Колокольня, что пасха затейная.
Купола — золотыми просфорками,
Кровля трапезной пестро-тавлейная…
А внизу торжок —
Образки, коржи,
Пояски, ковши,
Куклы с глянцем щёк…
Все — с крестом, с узорочьем, с улыбкою,
Пахнет льном, кипарисом и липкою!

Много трав придорожных повымнется,
Много горя здесь, в лавре, покинется
Нищим высохшим и странноприимнице,
А купчихой дородной в гостинице,
Где меж постных блюд
Самовар поёт,
И монах ведёт
Речь о Сущем тут.
День отходит в тиши, розоватости,
С духом ландышей, ладана, святости…

А проходит день в чащах кудрявистых,
Среди ельника, можжевельника,
В непрерывных молебнах, акафистах
Возле — русского Друга — отшельника.
За снопами свеч,
Под венками лампад
Он, как пастырь стад,
Бдит, чтоб всех сберечь.
Исцеляется, — кто удостоится,
Кто спокается, тот успокоится, —
И пошли домой
Уж с иной душой,
Побывавши, бывало, у Троицы.

Холодно… Кутаюсь в белый пуховый платок…

В мрачном саду скорбно никнет беседка нагая,
Пурпурный плющ ее бросил одну, увядая.
Зябнет. Тоскует. Шлет красному другу упрек.

Холодно… Кутаюсь в белый пуховый платок…

Печь веселится, искрит пересветом обои.
В мрачном саду умирают покорно левкои.
Грустный паук вьет последний лучистый моток.

Холодно… Кутаюсь в белый пуховый платок…

Нет его… Нет. Согревал, но огня не дождался.
Красным устал быть… Ушел… Побледнев, оторвался.
Сердце тоскует. Шлет дальнему другу упрек…

Холодно… Кутаюсь в белый пуховый платок…

Чудесен лес наш, лес берёзовый
На всхолми, как и в болоте,
В начале года иль в конце, —
Весной — в русальной зеленце,
Потом — в иконной позолоте,
И после — оголено-розовый…

Хорош, прямится ль, солнцем залитый,
Меж ландышей бело атласясь,
Средь снежных никнет ли зыбей,
Качая алых снегирей,
Иль, кистью осени окрасясь,
Роняет лист, развитый за — лето…

Но всё ж чудесный лес хоругвенный,
В Москве, в Архангельском соборе,
В таинственнейшей тьме и тле, —
Лес, выросший не на земле,
А в воздухе при ратном споре —
Лес безглагольно-златобуквенный!

В бахромах, бисерах оборванных,
В шелках поблекло-бирюзовых,
В истлело-розовых парчах, —
Шумит он о щитах, мечах,
Победных кличах, смертных зовах,
О вороных конях и воронах…

Шумит о днях Царьграда, Киева,
Бородина и Куликова,
О блеске дел, престолов, глав…
Он — летописец русских слав!
И стягов новых, рати новой
Ждут не склонённые древки его.

Его взрастили наши прадеды,
И он, их кровью щедро полит,
Удержан тысячами рук, —
Баян великих русских мук…
О, как душа горит и волит
Принять те ж муки и награды те!

Во светлице дворца обособленной,
Им для роздыхов царских излюбленной,
В свете розово-долгой свечи
Близ изращатой жаркой печи,
Что сегодня вдругорядь натоплена,
По-над грудой у греков закупленной
Рукописных и редкостных книг
Алексей - царь Тишайший - поник.

На персте - изумруда миндшшна,
Стан изнеженно-полный - в бугайчике
Из тафты выписной голубой,
Горностаево-снежный подбой...
Благолепно, добро-запечаленно,
Что икона- лицо... И угадчики
Не поймут всех раздумий чела,
Где уж проседь сквозь чернь пролегла!

Подле самой руки государевой
Мед ухает, гвоздикою сдобренный, -
Но не тронут им жбан золотой...
В щелку дверцы, невплоть припертой,
Льется запах стерляжьего варева -
Все для ужина в стольной, чай, собрано, -
Царь не тронется... Тишь и теплынь.
Иней в окнах, что пальмы пустынь.

Взгляд прикован старинною книжицей,
Где столь складно и сладко рассказано
От Аркадского царства житье,
Где змеею и павой в листье
Буквы вьются иль бисером нижутся...
Зачитался и... вспомнил вдруг Разина,
Что в его государство внес смерть,
Лепоту всю порушил в нем, смерд!

Что-то там по-над Волгой разбойничьей,
У злосчастного града Царицына?..
И, под временным лихом склонен,
Царь не видит уж вечных письмен.
Вдруг - белеет, плечо его тронучи,
Златокольцая ручка царицына.
И сама она - тут, позади,
С сыном любым его у груди.

Грудь та - яблок янтарный анисовый!
И головкой - что кисть виноградная -
Крутокудрый прижался к ней Петр.
Встал Тишайший, вновь ясен и бодр,
И взглянул на киот кипарисовый:
- Царь и Бог мой! Нескверное, ладное
Житие на Руси сотвори
И Крепчайшего дай ей в цари!

Я стала старше, зорче,
Но стала ли мудрей?
Все мил мне щебет скворчий
И запах моря горче
Весенних пустырей.

Крыла мои связали,
И все же мыслю я
Достичь чрез год, года ли,
Твоей заветной дали
Московская земля.

Увидеть вновь церковки,
Любимые с пелен,
В резьбе и разрисовке,
Чьи главки златоковки,
Чей златочуден звон.

Ах! Слышать с башни Спасской
Хоть бы последний час!..
Дохнуть святою сказкой,
Возликовать, как в Пасху,
Простив и повинясь...

Затем к усадьбе отчей
Под вечер подойти,
Купая в зорях очи,
Цветы, всех проще, кротче,
Срывая по пути.

А там... Все, что знакомо,
Узнать... всплакнуть, запеть,
Припасть меж алой дремы
К родному чернозему...
И все. И умереть.

Всего стихотворений: 34