Все стихотворения на одной странице

Серый, украдкой вздыхая, 
Август сошел на поля. 
Радостно ждет, отдыхая 
В пышном уборе, земля. 
  
Август суровый и хмурый, 
Неумолимый старик, 
Приподымает понурый 
И отуманенный лик. 
  
Вот он, угрюмый и дикий, 
Медленно в город несет 
Кузов с румяной брусникой, 
Меду янтарного сот. 
  
Яблоки рвет молчаливо, 
Свозит снопы на гумно. 
Слышишь, как он терпеливо 
В наше стучится окно? 
  
Хворост, согнувшись, волочит. 
К печке садится, кряхтя. 
Что он такое бормочет? 
Не разберу я, дитя. 
  
Дай мне холодную руку, 
Дай отогреть у огня. 
Август сулит нам разлуку. 
Ты не забудешь меня?

Твой взор – вечерняя истома.
Твой голос – нежная свирель.
Ты из семейного альбома
В прозрачных красках акварель.

На серо-матовой странице
Рисую тонкие черты:
Блестят плоды, сверкают птицы,
К озёрам клонятся цветы.

Зачем на светлой акварели
Нельзя мне вечно быть с тобой,
Хотя бы в виде той газели
Иль этой чайки голубой? 

Удары погребальные пробили, 
Кровь брызнула на царский багрянец. 
Поникла Русь, предчувствуя конец: 
Самодержавный рыцарь спит в могиле. 
  
И все на сына взоры обратили. 
Увы, тяжел наследственный венец: 
Два мученика – прадед и отец – 
Скитаться Александра присудили. 
  
Антихристовых ратей знамена, 
Париж и Вена, лесть Карамзина, 
Декабрьских дней грядущие тревоги. 
  
Стремился он, не зная сам, куда, 
Чтоб сказочно исчезнуть в Таганроге. 
Но призрак жив и будет жить всегда.

В груди поэта мертвый камень 
И в жилах синий лед застыл, 
Но вдохновение, как пламень, 
Над ним взвивает ярость крыл. 
  
Еще ровесником Икара 
Ты полюбил священный зной, 
В тиши полуденного жара 
Почуяв крылья за спиной. 
  
Они взвились над бездной синей 
И понесли тебя, храня. 
Ты мчался солнечной пустыней, 
И солнце не сожгло огня. 
  
Так. От земли, где в мертвом прахе 
Томится косная краса, 
Их огнедышащие взмахи. 
Тебя уносят в небеса. 
  
Но только к сумрачным пределам 
С высот вернешься ты, и вновь 
Сожмется сердце камнем белым, 
И льдом заголубеет кровь.

К воспоминаньям пригвожденный
Бессонницей моих ночей,
Я вижу льдистый блеск очей
И яд улыбки принужденной:
В душе, до срока охлажденной,
Вскипает радостный ручей.

Поющим зовом возбужденный,
Я слышу темный плеск речей
(Так звон спасительных ключей
Внимает узник осужденный)
И при луне новорожденной
Вновь зажигаю шесть свечей.

И стих дрожит, тобой рожденный.
Он был моим, теперь ничей.
Через пространство двух ночей
Пускай летит он, осужденный
Ожить в улыбке принужденной,
Под ярким холодом очей. 

Ах! Опять наплывает тоска,
Как в ненастье плывут облака.
Но томящая боль не резка,
Мне привычна она и легка.

Точит сердце тоска в тишине,
Будто змей шевелится во мне.
Вон касатка летит в вышине
К облакам, просиявшим в огне.

Я бессильно завидую ей,
Вольной страннице синих зыбей.
Точит сердце внимательный змей
Тихим ядом знакомых скорбей.

Свищут птицы и пахнет сосна,
Глушь лесная покоя полна.
Но тоску не рассеет весна,
Только с жизнью погибнет она. 

Барон гулял по Невскому. Барон
Отменно выбрит и одет отлично.
От котелка до серых панталон
На нем изящно все и все прилично.
Зеленый галстух на воротнике,
Лимонная перчатка на руке
И набалдашник у тяжелой трости
Из благородной мамонтовой кости.

Закат бледнел. В оконных зеркалах
Пестрели сласти, зонтики, картинки,
И рдели меж колбас и черепах
С привозными черешнями корзинки.
Трамвая беспокойный звон и гул.
Еще один газетчик промелькнул,
Гостиный двор веревка оградила,
На думской башне десять раз пробило.

Вот на углу уютный Доминик.
Барон неслышно подошел к буфету,
Взял пирожок, поправил воротник
И развернул вечернюю газету.
А между тем бледнел и таял май.
На площади чугунный Николай
С конем своим, танцующим на месте,
Казалось, вырезан из черной жести.

И снова шел по Невскому барон.
Темнела Исаакия громада,
И медленно лилась со всех сторон
Прозрачная и нежная прохлада.
Над Петербургом замер вещий сон.
Который раз встает и снится он,
Который раз смущает он влюбленных
И сладко утешает обреченных.

И дрогнула усталая душа.
Как черный призрак в дымчатом эфире
Барон летал по улицам, спеша.
Вот на Галерной он в своей квартире.
Глядят шкафы заглавиями книг.
Он взял перо, задумался на миг,
Занес печать над маленьким пакетом
И посмотрел на ящик с пистолетом.

А завтра было то же все точь-в-точь:
Опять толпа и пыль на тротуарах,
Опять лилась и замирала ночь,
Опять шумели в кабаках и барах.
И на Галерной то же, что вчера,
Шкафы, портьеры, бронзовые бра,
И на пакете с вензелем корона,
И за столом на кресле труп барона. 

Сэр, мне грустно чрезвычайно,
Что в один из Ваших дней
Не попали Вы случайно
В монастырский наш музей.

Вы б увидели, как время
Ход усиливает свой,
Как растёт живое семя
На равнине гробовой.

Как над мёртвыми костями
Веселится детвора,
Ожидая вместе с нами
Радость светлого утра.

Но в огромном этом зданье
Лишь одно нехорошо,
И на это Вы вниманье
Обратите, мистер Шоу.

За оградою музея
Третий год живёт поэт.
Он, здоровья не жалея,
Проработал тридцать лет.

Дан ему чулан убогий,
Где ни печки, ни тепла.
И поэт больной, безногий
Просит тёплого угла.

«Для тепла найдётся вата.
Керосинку можно жечь!» –
Вот от здешнего собрата
Он какую слышит речь.

Право, было б интересно
Вам чуланчик этот снять.
И да будет Вам известно,
Что всего в нём метров пять.

Поучительно для мира
Заглянуть сюда зимой.
Тридцать пятая квартира,
Корпус, кажется, седьмой. 

Заборы, груды кирпича, 
Кривые улицы, домишки 
И за собором каланча 
С уснувшим сторожем на вышке. 

Здесь сорок лет что год один. 
Не знают люди перемены, 
Как рамки выцветших картин, 
Смиренно кроющие стены. 

А в поле, там где млеет ширь 
И рожь колышется волнами, 
Хранит кладбище монастырь, 
Приосененный тополями. 

И здесь такой же мирный сон. 
Как сладко спится позабытым! 
Лишь луч порой, упав на клен, 
Играет зайчиком по плитам.

Верни меня к истокам дней моих.
Я проклял путь соблазна и порока.
Многообразный мир вдали затих,
Лишь колокол взывает одиноко.

И в сердце разгорается заря
Сияньем невечернего светила.
О, вечная святыня алтаря,
О, сладкий дым церковного кадила!

Заря горит всё ярче и сильней.
Ночь умерла и пройдены мытарства.
Верни меня к истокам первых дней,
Введи меня в немеркнущее царство. 

Во сне гигантский месяц видел я.
Беспечный, как дитя, как девочка, невинный
Он, добродушную насмешку затая,
Следил игру теней на площади пустынной.
И показалось мне, что месяц сделал знак,
И сразу стало всё как дважды два понятно:
Конечно, смерти нет, конечно, жизнь пустяк,
И человеком быть, в конце концов, приятно.

В нечистом небе бесятся стрижи. 
Тускнеют лица под налетом пыли. 
Бесстыдно голосят автомобили. 
Душа, очнись и время сторожи! 

Пусть прошлое уходит: не тужи. 
О нем лесные зори не забыли. 
Там ландыши сияние разлили 
И ястреб ждет над океаном ржи. 

Туда перенеси свой вечный город 
И, сбросив пошлость, как крахмальный ворот, 
Ищи в полях единственных отрад. 

Под шепот ветра нежно-терпеливый, 
Под вздох лесной, под замиранья нивы 
Взыскуемый тебе предстанет град. 

Ещё в небесном царстве рано.
Не пел петух у входа в рай.
Едва выходит из тумана
Христовой ризы алый край.

У розовеющего луга
Очнувшись, души молча ждут:
Супруга узнаёт супруга,
И дети хоровод ведут.

Зарёю счастия объяты,
Предсмертный забывая страх,
Глядят туда, где встал Крылатый
С пылающим мечом в руках. 

Жизни твоей восхитительный сон
Детская память навек сохранила.
Что же так тянет к тебе, Робинзон,
В чём твоя тайная прелесть и сила?

В белый наш зал ухожу я с тобой.
К пальмам и кактусам взор устремляя,
Слышу вдали океана прибой,
Бег антилопы и крик попугая.

Мало отрады от пёстрых картин:
Небо изменчиво, море тревожно.
Да, но на острове был ты один,
В этом тебе позавидовать можно. 

Мама, дай мне земляники.
Над карнизом свист и крики.
Как поет оно,
Как ликует птичье царство!
Мама, выплесни лекарство,
Отвори окно!
Мама, мама, помнишь лето?
В поле волны белоцвета
Будто дым кадил.
Вечер томен; над долиной
В жарком небе взмах орлиный,
Прокружив, застыл.
Помнишь, мама, ветра вздохи,
Соловьев последних охи,
В лунных брызгах сад,
Лунных сов родные клики,
Земляники, земляники
Спелый аромат?
Земляники дай мне, мама,
Что в глаза не смотришь прямо,
Что твой взгляд суров?
Слезы капают в тарелки.
Полно плакать о безделке:
Я совсем здоров.

К тебе, фонарному лучу,
К тебе стремлюсь, тебя хочу!

В сырой осенней полумгле
Ты не забыл светить земле.

Ушла надменная луна,
Лазурь бездушная темна.

Угасли хоры гордых звезд,
Не вижу я любимых мест.

Лишь ты один, фонарный луч,
В могильной тьме, как царь, могуч.

Душе унылой шлёт привет
Твой тусклый, добродушный свет.

Карликов бесстыжих злобная порода
Из ущелий адских вызывает сны.
В этих снах томится полночь без восхода,
Смерть без воскресенья, осень без весны.

Всё они сгноили, всё испепелили:
Творчество и юность, счастье и семью.
Дряхлая отчизна тянется к могиле,
И родного лика я не узнаю.

Но не торжествуйте, злые лилипуты,
Что любовь иссякла и что жизнь пуста:
Это набегают новые минуты,
Это проступает вечный день Христа. 

Когда застынут берега
И месяц встанет величавый,
Иду в туманные луга,
Где никнут млеющие травы,

Где бродят трепетные сны,
Мелькают призрачные лики,
И там, в сиянии луны,
Внимаю сов ночные крики.

Понятны мне мечты лугов:
Они с моей тоскою схожи.
О взор луны! О крики сов!
О ночь, исполненная дрожи!

Когда настанет Страшный суд
И люди с воплем побегут
В прощальный срок мгновений кратких
С густых полей и кровель шатких,
Оглушены трубой суда,
Кто встретит на пути тогда
Кружок ощипанного перья
И вспомнит древнее поверье?
Чей возмутится взор и дух,
Увидя этот пёстрый пух?
Над ним бессмысленно истратил
Убийца свой предсмертный час.

Последним ястребом сейчас
Растерзан здесь последний дятел. 

Октябрь застыл, угрюм и черносинь.
В затишьи мрачных и немых пустынь

Над площадью унылой городка
Тоскою ночь нависла — ночь-тоска.

Спят будки, облетевший сад молчит,
Не лают псы и сторож не стучит.

Взрыдает ветер и утихнет вдруг.
Но неподвижен в небе яркий круг.

Луна стоит и в черной тишине
Подвластно все Луне, одной Луне.

Украдкой, вдоль белеющих домов,
Иду к тебе, Луна, на тайный зов.

С холодной башни мерно полночь бьет.
Протяжно медь стенящая поет.

Как сердцу дорог ваш бессонный ропот
И ваш упорный бездыханный шепот.

Все изменило: счастье, жизнь, любовь,
И только вы все те же вновь и вновь. 

Луна, моя луна! Который раз 
Любуюсь я тобой в заветный час! 
Но в эту ночь мы встретились с тобой 
В стране чужой, прекрасной, но чужой. 
  
Над усмиренным морем ты всплыла. 
Его громада нежно замерла. 
Неясный вздох чуть бродит в тишине: 
То тихо, тихо льнет волна к волне. 
  
Над этой гладью в темно-голубом 
Бежит твой свет серебряным столбом 
И золотит небесные края. 
О как прекрасна ты, луна моя!

Мой скромный памятник не мрамор бельведерский,
Не бронза вечная, не медные столпы:
Надменный юноша глядит с улыбкой дерзкой
На ликование толпы.

Пусть весь я не умру, зато никто на свете
Не остановится пред статуей моей
И поздних варваров гражданственные дети
Не отнесут её в музей.

Слух скаредный о ней носился недалёко
И замер жалобно в тот самый день, когда
Кровавый враг обрушился жестоко
На наши сёла и стада.

И долго буду я для многих ненавистен
Тем, что растерзанных знамён не опускал,
Что в век бесчисленных и лживых полуистин
Единой Истины искал.

Но всюду и всегда: на чердаке ль забытый
Или на городской бушующей тропе,
Не скроет идол мой улыбки ядовитой
И не поклонится толпе. 

Искры, сверкания, блестки и блики.
Море то серое, то голубое.
Плачутся чаек призывные крики.
Брызжет соленая пена прибоя.

Вечные моря звучат поцелуи.
Вечно им внемлют у белых развалин
Узкие, темные, острые туи,
Внемлет им лавр, величаво-печален.

Резко цикады сон полдня тревожат.
Солнце пылает и жжет бесконечно.
Волны утесы горячие гложут.
Море с землею лобзается вечно. 

Не любовь ли нас с тобою 
В санках уличных несла 
В час, когда под синей мглою 
Старая Москва спала? 
  
Не крылатый ли возница 
Гнал крылатого коня 
В час, когда спала столица, 
Позабыв тревоги дня? 
  
Помню иней над бульваром, 
В небе звездные рои. 
Из-под черной шляпы жаром 
Губы веяли твои. 
  
У часовни, подле кружки, 
Слабый огонек мигнул, 
Занесенный снегом Пушкин 
Нам задумчиво кивнул. 
  
На углу у переулка 
Опустелый ждал подъезд. 
Пронеслись трамваи гулко. 
Были нежны взоры звезд. 
  
Под веселый свист метели 
Месяц серебрил Москву. 
Это было в самом деле. 
Это было наяву.

Ты стройно очертил волшебный круг,
И Русь замкнулась над прозрачным шаром.
В нем истекало солнце тихим жаром,
В нем таял, растворяясь, каждый звук.

Ты первый сам своим поверил чарам
И всемогуществу державных рук,
Тщету молитв и суету наук
Отдав брезгливо мужикам и барам.

Чтоб конь Петров не опустил копыт,
Ты накрепко вковал его в гранит:
Да повинуется царю стихия!

Взлетев над безвоздушной пустотой,
Как оный вождь, ты крикнул солнцу «Стой!»,
И в пустоте повиснула Россия. 

Державный взмах двуглавого орла 
На Запад мчит, и Русь затрепетала. 
Кто твой отец, родная мать не знала, 
И родина тебя не приняла. 
  
Недаром кровь стрелецкая текла 
И к праведному небу вопияла; 
Какой Москва была, какою стала, 
Куда твоя рука нас привела? 
  
Дыша на Русь огнем и смрадной серой, 
Калеча церковь и глумясь над верой, 
Как Ноев сын, ты предков осмеял. 
  
И перед вихрем адских наваждений 
Отпрянул богоносец: он узнал 
Предвестника последних откровений.

Печальная сова, 
Одинокая сова 
Плачет в башне над могилой 
В час вечерний, в час унылый, 
В час, когда растет трава. 

Ослепшие цветы, 
Помертвелые цветы 
Дышат грустью погребальной 
В час вечерний, в час печальный, 
В час грядущей темноты. 

Безумные слова, 
Несказанные слова 
Рвутся из груди холодной 
В час вечерний, в час бесплодный, 
В час, когда кричит сова.

    Анне Ахматовой

Прекрасен поздний час в собачьем душном крове,
Когда весь в фонарях чертог сиять готов,
Когда пред зеркалом Кузмин подводит брови,
И семенит рысцой к буфету Тиняков.
Прекрасен песий кров, когда шагнуло за ночь,
Когда Ахматова богиней входит в зал,
Потемкин пьет коньяк и Александр Иваныч
О махайродусах Нагродской рассказал.
Но вот уж близок день, уж месяц бледноокий,
Как Конге, щурится под петушиный крик,
И шубы разроняв, склоняет Одинокий
Швейцару на плечо свой помертвелый лик.

Ты рассыпаешься на тысячи мгновений,
Созвучий, слов и дум.
Душе младенческой твой африканский гений
Опасен как самум.
Понятно, чьим огнем твой освящен треножник,
Когда в его дыму
Козлиным голосом хвалы поет безбожник
Кумиру твоему.

Люблю я вечером, как смолкнет говор птичий, 
Порою майскою под монастырь Девичий 
Отправиться и там, вдоль смертного пути, 
Жилища вечные неслышно обойти. 

Вблизи монастыря есть домик трехоконный, 
Где старый холостяк, в прошедшее влюблённый, 
Иконы древние развесил на стенах, 
Где прячутся бюро старинные в углах, 
Среди вещей и книг, разбросанных не втуне, 
Чернеются холсты Егорова и Бруни. 
Там столик мраморный, там люстра, там комод. 

Бывало, самовар с вечерен запоет 
И начинаются за чашкой разговоры 
Про годы прежние, про древние уборы, 
О благолепии и редкости икон, 
О славе родины, промчавшейся, как сон, 
О дивном Пушкине, о грозном Николае. 

В курантах часовых, в трещотках, в дальнем лае 
Мерещится тогда дыханье старины, 
И оживает всё, чем комнаты полны. 
В картинах, в грудах книг шевелятся их души. 

Вот маска Гоголя насторожила уши, 
Вот ожил на стене Кипренского портрет, 
Нахмурился Толстой, и улыбнулся Фет, 
И сладостно ловить над пылью кабинетной 
Былого тайный вздох и отзвук незаметный.

Смотрю и слушаю вокруг.
Сбежал в овраг. Вздымаюсь бодро.
С берёзы свесился паук,
Полёт стрижей пророчит вёдро.

Где над провалами кусты
Взнеслись в огне зари последнем,
С лицом Весны мелькнула ты,
Зовя к вечерним синим бредням.

Орешник чертит небосвод,
Кривится в плясе недвижимом;
Сгорая, облако плывёт
И тихо стынет синим дымом.

Жуков гуденье, мошек звон,
Весенних птиц ночные взмахи –
Всё на меня со всех сторон.
Стою, дрожа в священном страхе.

И ты! Опять, повсюду ты!
Но явь слилась с дремотной бредней.
Лишь искривлённые кусты
Чертят во мгле зигзаг последний.

Есть особый пряный запах 
В лунном оклике совы, 
В сонных крыльях, в мягких лапах, 
В буро-серых пестрых крапах, 
В позе вещей головы. 
  
Ночи верная подруга, 
Я люблю тебя, сова. 
В грустных криках запах луга, 
Вздохи счастья, голос друга, 
Скорбной вечности слова.

Страшно жить без самовара: 
Жизнь пустая беспредельна, 
Мир колышется бесцельно, 
На земле тоска и мара. 

Оставляю без сознанья 
Бред любви и книжный ворох, 
Слыша скатерти шуршанье, 
Самовара воркованье, 
Чаю всыпанного шорох. 

Если б кончить с жизнью тяжкой 
У родного самовара, 
За фарфоровою чашкой, 
Тихой смертью от угара! 

Чужой и милый! Ты кипел недолго,
Из бака налитый слугою номерным,
Но я любил тебя как бы из чувства долга
И ты мне сделался родным.

Вздыхали фонари на розовом Арбате,
Дымился древний звон, и гулкая метель
Напоминала мне о роковой утрате;
Ждала холодная постель.

С тобой дружил узор на ледяном окошке,
И как-то шли к тебе старинные часы,
Варенье из дому и в радужной обложке
Новорожденные «Весы».

Ты вызывал стихи, и странные рыданья,
Неразрешенные, вскипали невзначай,
Но остывала грудь в напрасном ожиданьи,
Как остывал в стакане чай.

Те дни изношены, как синяя фуражка,
Но все еще поет в окне моем метель,
По-прежнему я жду; как прежде, сердцу тяжко,
И холодна моя постель.

Так Вышний повелел хозяин, 
Чтоб были по своим грехам 
Социалистом первым Каин 
И первым демократом Хам. 

Тебя я встретил в блеске бала. 
В калейдоскопе пошлых лиц 
Лампадой трепетной мерцала 
Живая тень твоих ресниц. 
  
Из пышных перьев опахало, 
В руках и на груди цветы. 
Но взоры детские склоняла 
Так робко и стыдливо ты. 
  
Когда же бального потока 
Запели волны, вальс струя, 
Как близко вдруг и как далеко 
С тобою очутился я! 
  
Как две задумчивые птицы, 
Кружили долго мы без слов. 
Дрожали тонкие ресницы, 
Был сладок аромат цветов. 
  
С тех пор все чаще, в обстановке 
Постылой жизни холостой, 
Я вижу тень твоей головки 
И два узла косы густой. 
  
В толпе чужой, в тревоге светской, 
Среди бесчувственных невежд, 
Все видится мне профиль детский, 
Все помнится мерцанье вежд.

Уж поезд, обогнув вокзал,
Шипел и ждал, как змей, крылатый,
Когда застенчивая в зал
Походкой скромною взошла ты.

Улыбки свежей серебро
В румяных розах затаилось,
И страусовое перо
Над чёрной шляпою струилось.

Ты чай рассеянно пила,
Но синий взор смотрел всё строже,
И в этот миг ты мне была
И жизни, и мечты дороже.

За мной глаза твои цвели,
Лучился тихий свет улыбки
А между тем вагоны шли,
Уверенны и мерно-зыбки.

Как грустно под колёсный гром
Любимое лицо мелькнуло!
Как страусовое перо
Любовно к чёрной шляпе льнуло! 

Лежу одинокий на ворохе желтой соломы.
Во взоре потухшем и в мыслях бессильная вялость.
Весеннее небо! призывы твои мне знакомы,
Но странная тело мое проникает усталость.

В туманных мечтах безотрадно рисуются годы,
Бесцельной наскучившей жизни насильное дело.
Не жду откровений от вечной надменной природы,
А истины вечной исканье, как бред, надоело.

Я все растерял по дороге. Не помню, не знаю,
Уверовать в новую жизнь не могу и не смею.
Людей ненавижу, истоптанный путь презираю,
Минувшим обижен, грядущего ждать не умею.

Я вырос в неволе, покорным рабом под бичами!
При звоне оков я забыл о ликующих струнах.
И цепи распались. Бессильно, сухими глазами,
Измученный путник, взираю на путников юных.

И ухо не внемлет орлов пробудившихся клики,
И силою львиной не жаждут исполниться руки.
Усталость! Затишье! Бесстрастные бледные лики!
Душа безглагольна, душа онемела от скуки. 

Екатерину пел Державин 
И Александра Карамзин, 
Стихами Пушкина был славен 
Безумца Павла грозный сын. 

И в годы, пышные расцветом 
Самодержавных олеандр, 
Воспеты Тютчевым и Фетом 
Второй и Третий Александр. 

Лишь пред тобой немели лиры 
И замирал хвалебный строй, 
Невольник трона, раб порфиры, 
Несчастный Николай Второй!

Царица желтых роз и золотистых пчел, 
В лугах полуденных расцветшая под 
     солнцем, 
Струи медовых кос я сам тебе заплел, 
Украсив их концы червонцем. 
  
Вот подвели коня к высокому крыльцу. 
Вступаешь медленно ты в стремя золотое, 
Фата твоя блестит и льется по лицу, 
Как желтое вино густое. 
  
Поводья тронула горячая ладонь. 
Ты мчишься. Далеко, под тканью 
     золотистой 
Как будто розовый колышется огонь, 
Как будто мед струится чистый.

Чёрные бесы один за другим
Долго кружились над ложем моим.
Крылья костлявые грудь мне терзали,
Когти железные сердце пронзали
И уносили в безвидную мглу
Божью святыню и Божью хвалу.

Гость белокрылый из райских полей
Пролил на раны вино и елей.
Сердце забилось нежней и любовней.
Стало оно благодатной часовней,
Где от вечерней до ранней зари
Радостный схимник поёт тропари. 

Всего стихотворений: 41