![]() |
||
Русские поэты •
Биографии •
Стихи по темам
Случайное стихотворение • Случайная цитата Рейтинг русских поэтов • Рейтинг стихотворений Переводы русских поэтов на другие языки |
||
Русская поэзия >> Борис Александрович Садовской Борис Александрович Садовской (1881-1952) Все стихотворения на одной странице Август Серый, украдкой вздыхая, Август сошел на поля. Радостно ждет, отдыхая В пышном уборе, земля. Август суровый и хмурый, Неумолимый старик, Приподымает понурый И отуманенный лик. Вот он, угрюмый и дикий, Медленно в город несет Кузов с румяной брусникой, Меду янтарного сот. Яблоки рвет молчаливо, Свозит снопы на гумно. Слышишь, как он терпеливо В наше стучится окно? Хворост, согнувшись, волочит. К печке садится, кряхтя. Что он такое бормочет? Не разберу я, дитя. Дай мне холодную руку, Дай отогреть у огня. Август сулит нам разлуку. Ты не забудешь меня? 1911 Акварель Твой взор – вечерняя истома. Твой голос – нежная свирель. Ты из семейного альбома В прозрачных красках акварель. На серо-матовой странице Рисую тонкие черты: Блестят плоды, сверкают птицы, К озёрам клонятся цветы. Зачем на светлой акварели Нельзя мне вечно быть с тобой, Хотя бы в виде той газели Иль этой чайки голубой? Александр Первый Удары погребальные пробили, Кровь брызнула на царский багрянец. Поникла Русь, предчувствуя конец: Самодержавный рыцарь спит в могиле. И все на сына взоры обратили. Увы, тяжел наследственный венец: Два мученика – прадед и отец – Скитаться Александра присудили. Антихристовых ратей знамена, Париж и Вена, лесть Карамзина, Декабрьских дней грядущие тревоги. Стремился он, не зная сам, куда, Чтоб сказочно исчезнуть в Таганроге. Но призрак жив и будет жить всегда. 1919 Александру Блоку В груди поэта мертвый камень И в жилах синий лед застыл, Но вдохновение, как пламень, Над ним взвивает ярость крыл. Еще ровесником Икара Ты полюбил священный зной, В тиши полуденного жара Почуяв крылья за спиной. Они взвились над бездной синей И понесли тебя, храня. Ты мчался солнечной пустыней, И солнце не сожгло огня. Так. От земли, где в мертвом прахе Томится косная краса, Их огнедышащие взмахи. Тебя уносят в небеса. Но только к сумрачным пределам С высот вернешься ты, и вновь Сожмется сердце камнем белым, И льдом заголубеет кровь. 1910 Анне Ахматовой К воспоминаньям пригвожденный Бессонницей моих ночей, Я вижу льдистый блеск очей И яд улыбки принужденной: В душе, до срока охлажденной, Вскипает радостный ручей. Поющим зовом возбужденный, Я слышу темный плеск речей (Так звон спасительных ключей Внимает узник осужденный) И при луне новорожденной Вновь зажигаю шесть свечей. И стих дрожит, тобой рожденный. Он был моим, теперь ничей. Через пространство двух ночей Пускай летит он, осужденный Ожить в улыбке принужденной, Под ярким холодом очей. * * * Ах! Опять наплывает тоска, Как в ненастье плывут облака. Но томящая боль не резка, Мне привычна она и легка. Точит сердце тоска в тишине, Будто змей шевелится во мне. Вон касатка летит в вышине К облакам, просиявшим в огне. Я бессильно завидую ей, Вольной страннице синих зыбей. Точит сердце внимательный змей Тихим ядом знакомых скорбей. Свищут птицы и пахнет сосна, Глушь лесная покоя полна. Но тоску не рассеет весна, Только с жизнью погибнет она. Барон Барон гулял по Невскому. Барон Отменно выбрит и одет отлично. От котелка до серых панталон На нем изящно все и все прилично. Зеленый галстух на воротнике, Лимонная перчатка на руке И набалдашник у тяжелой трости Из благородной мамонтовой кости. Закат бледнел. В оконных зеркалах Пестрели сласти, зонтики, картинки, И рдели меж колбас и черепах С привозными черешнями корзинки. Трамвая беспокойный звон и гул. Еще один газетчик промелькнул, Гостиный двор веревка оградила, На думской башне десять раз пробило. Вот на углу уютный Доминик. Барон неслышно подошел к буфету, Взял пирожок, поправил воротник И развернул вечернюю газету. А между тем бледнел и таял май. На площади чугунный Николай С конем своим, танцующим на месте, Казалось, вырезан из черной жести. И снова шел по Невскому барон. Темнела Исаакия громада, И медленно лилась со всех сторон Прозрачная и нежная прохлада. Над Петербургом замер вещий сон. Который раз встает и снится он, Который раз смущает он влюбленных И сладко утешает обреченных. И дрогнула усталая душа. Как черный призрак в дымчатом эфире Барон летал по улицам, спеша. Вот на Галерной он в своей квартире. Глядят шкафы заглавиями книг. Он взял перо, задумался на миг, Занес печать над маленьким пакетом И посмотрел на ящик с пистолетом. А завтра было то же все точь-в-точь: Опять толпа и пыль на тротуарах, Опять лилась и замирала ночь, Опять шумели в кабаках и барах. И на Галерной то же, что вчера, Шкафы, портьеры, бронзовые бра, И на пакете с вензелем корона, И за столом на кресле труп барона. Бернарду Шоу Сэр, мне грустно чрезвычайно, Что в один из Ваших дней Не попали Вы случайно В монастырский наш музей. Вы б увидели, как время Ход усиливает свой, Как растёт живое семя На равнине гробовой. Как над мёртвыми костями Веселится детвора, Ожидая вместе с нами Радость светлого утра. Но в огромном этом зданье Лишь одно нехорошо, И на это Вы вниманье Обратите, мистер Шоу. За оградою музея Третий год живёт поэт. Он, здоровья не жалея, Проработал тридцать лет. Дан ему чулан убогий, Где ни печки, ни тепла. И поэт больной, безногий Просит тёплого угла. «Для тепла найдётся вата. Керосинку можно жечь!» – Вот от здешнего собрата Он какую слышит речь. Право, было б интересно Вам чуланчик этот снять. И да будет Вам известно, Что всего в нём метров пять. Поучительно для мира Заглянуть сюда зимой. Тридцать пятая квартира, Корпус, кажется, седьмой. В уездном городе Заборы, груды кирпича, Кривые улицы, домишки И за собором каланча С уснувшим сторожем на вышке. Здесь сорок лет что год один. Не знают люди перемены, Как рамки выцветших картин, Смиренно кроющие стены. А в поле, там где млеет ширь И рожь колышется волнами, Хранит кладбище монастырь, Приосененный тополями. И здесь такой же мирный сон. Как сладко спится позабытым! Лишь луч порой, упав на клен, Играет зайчиком по плитам. 1905 * * * Верни меня к истокам дней моих. Я проклял путь соблазна и порока. Многообразный мир вдали затих, Лишь колокол взывает одиноко. И в сердце разгорается заря Сияньем невечернего светила. О, вечная святыня алтаря, О, сладкий дым церковного кадила! Заря горит всё ярче и сильней. Ночь умерла и пройдены мытарства. Верни меня к истокам первых дней, Введи меня в немеркнущее царство. * * * Во сне гигантский месяц видел я. Беспечный, как дитя, как девочка, невинный Он, добродушную насмешку затая, Следил игру теней на площади пустынной. И показалось мне, что месяц сделал знак, И сразу стало всё как дважды два понятно: Конечно, смерти нет, конечно, жизнь пустяк, И человеком быть, в конце концов, приятно. Город В нечистом небе бесятся стрижи. Тускнеют лица под налетом пыли. Бесстыдно голосят автомобили. Душа, очнись и время сторожи! Пусть прошлое уходит: не тужи. О нем лесные зори не забыли. Там ландыши сияние разлили И ястреб ждет над океаном ржи. Туда перенеси свой вечный город И, сбросив пошлость, как крахмальный ворот, Ищи в полях единственных отрад. Под шепот ветра нежно-терпеливый, Под вздох лесной, под замиранья нивы Взыскуемый тебе предстанет град. 1914 * * * Ещё в небесном царстве рано. Не пел петух у входа в рай. Едва выходит из тумана Христовой ризы алый край. У розовеющего луга Очнувшись, души молча ждут: Супруга узнаёт супруга, И дети хоровод ведут. Зарёю счастия объяты, Предсмертный забывая страх, Глядят туда, где встал Крылатый С пылающим мечом в руках. * * * Жизни твоей восхитительный сон Детская память навек сохранила. Что же так тянет к тебе, Робинзон, В чём твоя тайная прелесть и сила? В белый наш зал ухожу я с тобой. К пальмам и кактусам взор устремляя, Слышу вдали океана прибой, Бег антилопы и крик попугая. Мало отрады от пёстрых картин: Небо изменчиво, море тревожно. Да, но на острове был ты один, В этом тебе позавидовать можно. Земляника Мама, дай мне земляники. Над карнизом свист и крики. Как поет оно, Как ликует птичье царство! Мама, выплесни лекарство, Отвори окно! Мама, мама, помнишь лето? В поле волны белоцвета Будто дым кадил. Вечер томен; над долиной В жарком небе взмах орлиный, Прокружив, застыл. Помнишь, мама, ветра вздохи, Соловьев последних охи, В лунных брызгах сад, Лунных сов родные клики, Земляники, земляники Спелый аромат? Земляники дай мне, мама, Что в глаза не смотришь прямо, Что твой взгляд суров? Слезы капают в тарелки. Полно плакать о безделке: Я совсем здоров. * * * К тебе, фонарному лучу, К тебе стремлюсь, тебя хочу! В сырой осенней полумгле Ты не забыл светить земле. Ушла надменная луна, Лазурь бездушная темна. Угасли хоры гордых звезд, Не вижу я любимых мест. Лишь ты один, фонарный луч, В могильной тьме, как царь, могуч. Душе унылой шлёт привет Твой тусклый, добродушный свет. * * * Карликов бесстыжих злобная порода Из ущелий адских вызывает сны. В этих снах томится полночь без восхода, Смерть без воскресенья, осень без весны. Всё они сгноили, всё испепелили: Творчество и юность, счастье и семью. Дряхлая отчизна тянется к могиле, И родного лика я не узнаю. Но не торжествуйте, злые лилипуты, Что любовь иссякла и что жизнь пуста: Это набегают новые минуты, Это проступает вечный день Христа. * * * Когда застынут берега И месяц встанет величавый, Иду в туманные луга, Где никнут млеющие травы, Где бродят трепетные сны, Мелькают призрачные лики, И там, в сиянии луны, Внимаю сов ночные крики. Понятны мне мечты лугов: Они с моей тоскою схожи. О взор луны! О крики сов! О ночь, исполненная дрожи! * * * Когда настанет Страшный суд И люди с воплем побегут В прощальный срок мгновений кратких С густых полей и кровель шатких, Оглушены трубой суда, Кто встретит на пути тогда Кружок ощипанного перья И вспомнит древнее поверье? Чей возмутится взор и дух, Увидя этот пёстрый пух? Над ним бессмысленно истратил Убийца свой предсмертный час. Последним ястребом сейчас Растерзан здесь последний дятел. Луна осенняя Октябрь застыл, угрюм и черносинь. В затишьи мрачных и немых пустынь Над площадью унылой городка Тоскою ночь нависла — ночь-тоска. Спят будки, облетевший сад молчит, Не лают псы и сторож не стучит. Взрыдает ветер и утихнет вдруг. Но неподвижен в небе яркий круг. Луна стоит и в черной тишине Подвластно все Луне, одной Луне. Украдкой, вдоль белеющих домов, Иду к тебе, Луна, на тайный зов. С холодной башни мерно полночь бьет. Протяжно медь стенящая поет. Как сердцу дорог ваш бессонный ропот И ваш упорный бездыханный шепот. Все изменило: счастье, жизнь, любовь, И только вы все те же вновь и вновь. Луне Луна, моя луна! Который раз Любуюсь я тобой в заветный час! Но в эту ночь мы встретились с тобой В стране чужой, прекрасной, но чужой. Над усмиренным морем ты всплыла. Его громада нежно замерла. Неясный вздох чуть бродит в тишине: То тихо, тихо льнет волна к волне. Над этой гладью в темно-голубом Бежит твой свет серебряным столбом И золотит небесные края. О как прекрасна ты, луна моя! 1908 * * * Мой скромный памятник не мрамор бельведерский, Не бронза вечная, не медные столпы: Надменный юноша глядит с улыбкой дерзкой На ликование толпы. Пусть весь я не умру, зато никто на свете Не остановится пред статуей моей И поздних варваров гражданственные дети Не отнесут её в музей. Слух скаредный о ней носился недалёко И замер жалобно в тот самый день, когда Кровавый враг обрушился жестоко На наши сёла и стада. И долго буду я для многих ненавистен Тем, что растерзанных знамён не опускал, Что в век бесчисленных и лживых полуистин Единой Истины искал. Но всюду и всегда: на чердаке ль забытый Или на городской бушующей тропе, Не скроет идол мой улыбки ядовитой И не поклонится толпе. Море Искры, сверкания, блестки и блики. Море то серое, то голубое. Плачутся чаек призывные крики. Брызжет соленая пена прибоя. Вечные моря звучат поцелуи. Вечно им внемлют у белых развалин Узкие, темные, острые туи, Внемлет им лавр, величаво-печален. Резко цикады сон полдня тревожат. Солнце пылает и жжет бесконечно. Волны утесы горячие гложут. Море с землею лобзается вечно. * * * Не любовь ли нас с тобою В санках уличных несла В час, когда под синей мглою Старая Москва спала? Не крылатый ли возница Гнал крылатого коня В час, когда спала столица, Позабыв тревоги дня? Помню иней над бульваром, В небе звездные рои. Из-под черной шляпы жаром Губы веяли твои. У часовни, подле кружки, Слабый огонек мигнул, Занесенный снегом Пушкин Нам задумчиво кивнул. На углу у переулка Опустелый ждал подъезд. Пронеслись трамваи гулко. Были нежны взоры звезд. Под веселый свист метели Месяц серебрил Москву. Это было в самом деле. Это было наяву. 1911 Николай Первый Ты стройно очертил волшебный круг, И Русь замкнулась над прозрачным шаром. В нем истекало солнце тихим жаром, В нем таял, растворяясь, каждый звук. Ты первый сам своим поверил чарам И всемогуществу державных рук, Тщету молитв и суету наук Отдав брезгливо мужикам и барам. Чтоб конь Петров не опустил копыт, Ты накрепко вковал его в гранит: Да повинуется царю стихия! Взлетев над безвоздушной пустотой, Как оный вождь, ты крикнул солнцу «Стой!», И в пустоте повиснула Россия. Петр Первый Державный взмах двуглавого орла На Запад мчит, и Русь затрепетала. Кто твой отец, родная мать не знала, И родина тебя не приняла. Недаром кровь стрелецкая текла И к праведному небу вопияла; Какой Москва была, какою стала, Куда твоя рука нас привела? Дыша на Русь огнем и смрадной серой, Калеча церковь и глумясь над верой, Как Ноев сын, ты предков осмеял. И перед вихрем адских наваждений Отпрянул богоносец: он узнал Предвестника последних откровений. 1917 * * * Печальная сова, Одинокая сова Плачет в башне над могилой В час вечерний, в час унылый, В час, когда растет трава. Ослепшие цветы, Помертвелые цветы Дышат грустью погребальной В час вечерний, в час печальный, В час грядущей темноты. Безумные слова, Несказанные слова Рвутся из груди холодной В час вечерний, в час бесплодный, В час, когда кричит сова. * * * Анне Ахматовой Прекрасен поздний час в собачьем душном крове, Когда весь в фонарях чертог сиять готов, Когда пред зеркалом Кузмин подводит брови, И семенит рысцой к буфету Тиняков. Прекрасен песий кров, когда шагнуло за ночь, Когда Ахматова богиней входит в зал, Потемкин пьет коньяк и Александр Иваныч О махайродусах Нагродской рассказал. Но вот уж близок день, уж месяц бледноокий, Как Конге, щурится под петушиный крик, И шубы разроняв, склоняет Одинокий Швейцару на плечо свой помертвелый лик. Пушкин Ты рассыпаешься на тысячи мгновений, Созвучий, слов и дум. Душе младенческой твой африканский гений Опасен как самум. Понятно, чьим огнем твой освящен треножник, Когда в его дыму Козлиным голосом хвалы поет безбожник Кумиру твоему. Самовар в Москве Люблю я вечером, как смолкнет говор птичий, Порою майскою под монастырь Девичий Отправиться и там, вдоль смертного пути, Жилища вечные неслышно обойти. Вблизи монастыря есть домик трехоконный, Где старый холостяк, в прошедшее влюблённый, Иконы древние развесил на стенах, Где прячутся бюро старинные в углах, Среди вещей и книг, разбросанных не втуне, Чернеются холсты Егорова и Бруни. Там столик мраморный, там люстра, там комод. Бывало, самовар с вечерен запоет И начинаются за чашкой разговоры Про годы прежние, про древние уборы, О благолепии и редкости икон, О славе родины, промчавшейся, как сон, О дивном Пушкине, о грозном Николае. В курантах часовых, в трещотках, в дальнем лае Мерещится тогда дыханье старины, И оживает всё, чем комнаты полны. В картинах, в грудах книг шевелятся их души. Вот маска Гоголя насторожила уши, Вот ожил на стене Кипренского портрет, Нахмурился Толстой, и улыбнулся Фет, И сладостно ловить над пылью кабинетной Былого тайный вздох и отзвук незаметный. 1914 * * * Смотрю и слушаю вокруг. Сбежал в овраг. Вздымаюсь бодро. С берёзы свесился паук, Полёт стрижей пророчит вёдро. Где над провалами кусты Взнеслись в огне зари последнем, С лицом Весны мелькнула ты, Зовя к вечерним синим бредням. Орешник чертит небосвод, Кривится в плясе недвижимом; Сгорая, облако плывёт И тихо стынет синим дымом. Жуков гуденье, мошек звон, Весенних птиц ночные взмахи – Всё на меня со всех сторон. Стою, дрожа в священном страхе. И ты! Опять, повсюду ты! Но явь слилась с дремотной бредней. Лишь искривлённые кусты Чертят во мгле зигзаг последний. Сова Есть особый пряный запах В лунном оклике совы, В сонных крыльях, в мягких лапах, В буро-серых пестрых крапах, В позе вещей головы. Ночи верная подруга, Я люблю тебя, сова. В грустных криках запах луга, Вздохи счастья, голос друга, Скорбной вечности слова. 1905 * * * Страшно жить без самовара: Жизнь пустая беспредельна, Мир колышется бесцельно, На земле тоска и мара. Оставляю без сознанья Бред любви и книжный ворох, Слыша скатерти шуршанье, Самовара воркованье, Чаю всыпанного шорох. Если б кончить с жизнью тяжкой У родного самовара, За фарфоровою чашкой, Тихой смертью от угара! 1913 Студенческий самовар Чужой и милый! Ты кипел недолго, Из бака налитый слугою номерным, Но я любил тебя как бы из чувства долга И ты мне сделался родным. Вздыхали фонари на розовом Арбате, Дымился древний звон, и гулкая метель Напоминала мне о роковой утрате; Ждала холодная постель. С тобой дружил узор на ледяном окошке, И как-то шли к тебе старинные часы, Варенье из дому и в радужной обложке Новорожденные «Весы». Ты вызывал стихи, и странные рыданья, Неразрешенные, вскипали невзначай, Но остывала грудь в напрасном ожиданьи, Как остывал в стакане чай. Те дни изношены, как синяя фуражка, Но все еще поет в окне моем метель, По-прежнему я жду; как прежде, сердцу тяжко, И холодна моя постель. * * * Так Вышний повелел хозяин, Чтоб были по своим грехам Социалистом первым Каин И первым демократом Хам. 1917 * * * Тебя я встретил в блеске бала. В калейдоскопе пошлых лиц Лампадой трепетной мерцала Живая тень твоих ресниц. Из пышных перьев опахало, В руках и на груди цветы. Но взоры детские склоняла Так робко и стыдливо ты. Когда же бального потока Запели волны, вальс струя, Как близко вдруг и как далеко С тобою очутился я! Как две задумчивые птицы, Кружили долго мы без слов. Дрожали тонкие ресницы, Был сладок аромат цветов. С тех пор все чаще, в обстановке Постылой жизни холостой, Я вижу тень твоей головки И два узла косы густой. В толпе чужой, в тревоге светской, Среди бесчувственных невежд, Все видится мне профиль детский, Все помнится мерцанье вежд. 1906 * * * Уж поезд, обогнув вокзал, Шипел и ждал, как змей, крылатый, Когда застенчивая в зал Походкой скромною взошла ты. Улыбки свежей серебро В румяных розах затаилось, И страусовое перо Над чёрной шляпою струилось. Ты чай рассеянно пила, Но синий взор смотрел всё строже, И в этот миг ты мне была И жизни, и мечты дороже. За мной глаза твои цвели, Лучился тихий свет улыбки А между тем вагоны шли, Уверенны и мерно-зыбки. Как грустно под колёсный гром Любимое лицо мелькнуло! Как страусовое перо Любовно к чёрной шляпе льнуло! Усталость Лежу одинокий на ворохе желтой соломы. Во взоре потухшем и в мыслях бессильная вялость. Весеннее небо! призывы твои мне знакомы, Но странная тело мое проникает усталость. В туманных мечтах безотрадно рисуются годы, Бесцельной наскучившей жизни насильное дело. Не жду откровений от вечной надменной природы, А истины вечной исканье, как бред, надоело. Я все растерял по дороге. Не помню, не знаю, Уверовать в новую жизнь не могу и не смею. Людей ненавижу, истоптанный путь презираю, Минувшим обижен, грядущего ждать не умею. Я вырос в неволе, покорным рабом под бичами! При звоне оков я забыл о ликующих струнах. И цепи распались. Бессильно, сухими глазами, Измученный путник, взираю на путников юных. И ухо не внемлет орлов пробудившихся клики, И силою львиной не жаждут исполниться руки. Усталость! Затишье! Бесстрастные бледные лики! Душа безглагольна, душа онемела от скуки. Цари и поэты Екатерину пел Державин И Александра Карамзин, Стихами Пушкина был славен Безумца Павла грозный сын. И в годы, пышные расцветом Самодержавных олеандр, Воспеты Тютчевым и Фетом Второй и Третий Александр. Лишь пред тобой немели лиры И замирал хвалебный строй, Невольник трона, раб порфиры, Несчастный Николай Второй! 1917 * * * Царица желтых роз и золотистых пчел, В лугах полуденных расцветшая под солнцем, Струи медовых кос я сам тебе заплел, Украсив их концы червонцем. Вот подвели коня к высокому крыльцу. Вступаешь медленно ты в стремя золотое, Фата твоя блестит и льется по лицу, Как желтое вино густое. Поводья тронула горячая ладонь. Ты мчишься. Далеко, под тканью золотистой Как будто розовый колышется огонь, Как будто мед струится чистый. 1910 * * * Чёрные бесы один за другим Долго кружились над ложем моим. Крылья костлявые грудь мне терзали, Когти железные сердце пронзали И уносили в безвидную мглу Божью святыню и Божью хвалу. Гость белокрылый из райских полей Пролил на раны вино и елей. Сердце забилось нежней и любовней. Стало оно благодатной часовней, Где от вечерней до ранней зари Радостный схимник поёт тропари. Всего стихотворений: 41 Количество обращений к поэту: 6399 |
||
|
russian-poetry.ru@yandex.ru | |
Русская поэзия |