Семён Исаакович Кирсанов (1906-1972)

• Биография Семёна Кирсанова

Все стихотворения Семёна Кирсанова на одной странице

- Оглавление -

Иду
в аду.
Дороги —
в берлоги,
топи, ущелья
мзды, отмщенья.
Врыты в трясины
по шеи в терцинах,
губы резинно раздвинув,
одни умирают от жажды,
кровью опившись однажды.
Ужасны порезы, раны, увечья,
в трещинах жижица человечья.
Кричат, окалечась, увечные тени:
уймите, зажмите нам кровотеченье,
мы тонем, вопим, в ущельях теснимся,
к вам, на земле, мы приходим и снимся.
Выше, спирально тела их, стеная, несутся,
моля передышки, напрасно, нет, не спасутся.
Огненный ветер любовников кружит и вертит,
по двое слипшись, тщетно они просят о смерти.
За ними! Бросаюсь к их болью пронзенному кругу,
надеясь свою среди них дорогую заметить подругу.
Мелькнула. Она ли? Одна ли? Ее ли полузакрытые веки?
И с кем она, мучась, сплелась и, любя, слепилась навеки?

Франческа? Она? Да Римини? Теперь я узнал: обманула!
К другому, тоскуя, она поцелуем болящим прильнула.
Я вспомнил: он был моим другом, надежным слугою,
он шлейф с кружевами, как паж, носил за тобою.
Я вижу: мы двое в постели, а тайно он между.
Убить? Мы в аду. Оставьте у входа надежду!
О, пытки моей беспощадная ежедневность!
Слежу, осужденный на вечную ревность.
Ревную, лететь обреченный вплотную,
вдыхать их духи, внимать поцелую.
Безжалостный к грешнику ветер
за ними волчком меня вертит
и тащит к их темному ложу,
и трет меня об их кожу,
прикосновенья — ожоги!
Нет обратной дороги
в кружащемся рое.
Ревнуй! Эти двое
наказаны тоже.
Больно, боже!
Мука, мука!
Где ход
назад?
Вот
ад.

Стоят ворота, глухие к молящим глазам и слезам.

Откройся, Сезам!
Я тебя очень прошу - откройся, Сезам!
Ну, что тебе стоит,- ну, откройся, Сезам!
Знаешь, я отвернусь,
а ты слегка приоткройся, Сезам.
Это я кому говорю - "откройся, Сезам"?
Откройся или я тебя сам открою!
Ну, что ты меня мучаешь,- ну,
откройся, Сезам, Сезам!
У меня к тебе огромная просьба: будь любезен,
не можешь ли ты
открыться, Сезам?
Сезам, откройся!
Раз, откройся, Сезам, два, откройся, Сезам, три...
Нельзя же так поступать с человеком, я опоздаю,
я очень спешу, Сезам, ну, Сезам, откройся!
Мне ненадолго, ты только откройся
и сразу закройся, Сезам...

Стоят ворота, глухие к молящим глазам и слезам.

Владимиру Маяковскому

Бой быков!
Бой быков!
Бой!
Бой!

Прошибайте
проходы
головой!

Сквозь плакаты,
билеты
номера —

веера,
эполеты,
веера!..

Бой быков!
Бой быков!
Бой!
Бой!

А в соведстве
с оркестровой трубой,
поворачивая
черный
бок,
поворачивался
черный
бык.

Он томился, стеная:
— Мм-му!..
Я бы шею отдал
ярму,
у меня перетяжки
мышц,
что твои рычаги,
тверды,-
я хочу для твоих
домищ
рыть поля и таскать
пуды-ы…

Но в оркестре гудит
труба,
и заводит печаль
скрипач,
и не слышит уже
толпа
придушенный бычачий
плач.

И толпе нипочем!
Голубым плащом
сам торреро укрыл плечо.
Надо брови ему
подчеркнуть еще
и взмахнуть
голубым плащом.

Ведь недаром улыбка
на губах той,
и награда ему
за то,
чтобы, ярче розы
перевитой,
разгорался
его задор:
— Тор
реа
дор,
веди
смелее
в бой!

Торреадор!
Торреадор!

Пускай грохочет в груди задор,
песок и кровь — твоя дорога,
взмахни плащом, торреадор,
плащом, распахнутым широко!..

Рокот кастаньетный — цок-там и так-там,
донны в ладоши подхлопывают тактам.
Встал торреадор, поклонился с тактом,-
бык!
бык!!
бык!!!

Свинцовая муть повеяла.
— Пунцовое!
— Ммм-у!
— Охейло!

А ну-ка ему, скорей — раз!
Бык бросился.
— Ммм-у!
— Торрейрос.

Арена в дыму. Парад — ах!
Бросается!
— Ммм-у…
— Торрада!

Беснуется галерея,
Тореро на…
— Ммм-у!..
— Оррейя!

Развеялась, растаяла
галерея и вся Севилья,
и в самое бычье хайло
впивается бандерилья.

И — раз,
и шпагой
в затылок
влез.

И красного черный ток,-
и птичьей стаей
с окружных мест
за белым платком
полетел платок.

Это:
— Ура!
— Браво!!
— Герой!!!
— Слава ему!
— Роза ему!

А бык
даже крикнуть не может:
ой!
Он
давится хриплым:
— Ммм-уу…
Я шею
хотел отдать
ярму,
ворочать
мышщ
шатуны,
чтоб жить
на прелом
его корму…
Мммм…
нет
у меня
во рту
слюны,
чтоб
плюнуть
в глаза
ему!..

Колокола. Коллоквиум
   колоколов.
Зарево их далекое
   оволокло.

Гром. И далекая молния.
   Сводит земля
красные и крамольные
   грани Кремля.

Спасские распружинило -
   каменный звон:
Мозер ли он? Лонжин ли он?
   Или "Омега" он?

Дальним гудкам у шлагбаумов
   в унисон -
он
   до района
        Баумана
           донесен.

"Бил я у Иоанна,-
   ан,-
звону иной регламент
   дан.

Бил я на казнях Лобного
   под барабан,
медь грудная не лопнула,-
   ан,-

буду тебе звенеть я
   ночью, в грозу.
Новоград
   и Венеция
кнесов и амбразур!"

Била молчат хвалебные,
   медь полегла.
Как колыбели, колеблемы
   колокола.

Башня в облако ввинчена -
   и она
пробует вызвонить "Интерна-
   ционал".

Дальним гудкам у шлагбаумов
   в унисон -
он
   до района
         Баумана
               донесен.

Tre Cime de Lavaredo —
Три Зуба Скалистой Глыбы
стоят над верхами елей.

Но поезд не может медлить —
он повернул по-рыбьи
и скрылся в дыре туннеля.

И вдруг почернели стекла,
и вот мы в пещере горной,
в вагоне для невидимок.

И словно во мраке щелкнул
фотоаппарат затвором,
оставив мгновенный снимок?

«Стоят над верхами елей
Три Зуба Скалистой Глыбы —
Tre Cime de Lavaredo».

Семафор
   перстом указательным
показал
на вокзал
     у Казатина.

И по шпалам пошла,
и по шпалам пошла
в путь — до Чопа,
           до Чопа —
                  до Чопа
вся команда колес
без конца и числа,
невпопад и не в ногу затопав...

И покрылось опять
              небо пятнами
перед далями
           необъятными.
И раскрыто сердце
           заранее —
удивлению,
         узнаванию.

О, город родимый!
            Приморская улица,
где я вырастал
          босяком голоштанным,
где ночью
      одним фонарем караулятся
дома и акации,
      сны и каштаны.

О, детство,
      бегущее в памяти промельком!
В огне камелька
      откипевший кофейник...
О, тихо качающиеся
            за домиком
прохладные пальмы
            кофейни!

Войдите!
      И там,
            где, столетье не белены,
висят потолки,
        табаками продымленные,
играют в очко
      худощавые эллины,
жестикулируют
      черные римляне...

Вы можете встретить
         в углу Аристотеля,
играющего
      в домино с Демосфеном.
Они свою мудрость
         давненько растратили
по битвам,
      по книгам,
            по сценам...

Вы можете встретить
            за чашкою "черного" -
глаза Архимеда,
      вступить в разговоры:
- Ну как, многодумный,
            земля перевернута?
Что?
   Найдена точка опоры?

Тоскливый скрипач
            смычком обрабатывает
на плачущей скрипке
               глухое анданте,
и часто -
        старухой,
            крючкастой,
                  горбатою,
в дверях появляется
               Данте...

Дела у поэта
      не так ослепительны
(друг дома Виргилий
         увез Беатриче)...
Он перцем торгует
            в базарной обители,
забыты
   сонеты и притчи...

Но чудится - вот-вот
              навяжется тема,
а мысль налетит
            на другую - погонщица,-
за чашкою кофе
         начнется поэма,
за чашкою кофе
         окончится...

Костяшками игр
         скликаются столики;
крива
   потолка дымовая парабола.
Скрипач на подмостках
               трясется от коликов;
Философы шепчут:
         - Какая пора была!..

О, детство,
      бегущее в памяти промельком!
В огне камелька
         откипевший кофейник...
О, тихо качающиеся
               за домиком
прохладные пальмы
               кофейни.

Стоят и не валятся
               дымные,
                    старые
лачуги,
     которым свалиться пристало...
А люди восходят
            и сходят, усталые,-
о, жизнь! -
          с твоего пьедестала!

Скорый поезд, скорый поезд, скорый поезд!
Тамбур в тамбур, буфер в буфер, дым об дым!
В тихий шелест, в южный город, в теплый пояс,
к пассажирским, грузовым и наливным!

Мчится поезд в серонебую просторность.
Всё как надо, и колеса на мази!
И сегодня никакой на свете тормоз
не сумеет мою жизнь затормозить.

Вот и ветер! Дуй сильнее! Дуй оттуда,
с волнореза, мимо теплой воркотни!
Слишком долго я терпел и горло кутал
в слишком теплый, в слишком добрый воротник.

Мы недаром то на льдине, то к Эльбрусу,
то к высотам стратосферы, то в метро!
Чтобы мысли, чтобы щеки не обрюзгли
за окошком, защищенным от ветров!

Мне кричат:- Поосторожней! Захолонешь!
Застегнись! Не простудись! Свежо к утру!-
Но не зябкий инкубаторный холеныш
я, живущий у эпохи на ветру.

Мои руки, в холодах не костенейте!
Так и надо — на окраине страны,
на оконченном у моря континенте,
жить с подветренной, открытой стороны.

Так и надо — то полетами, то песней,
то врезая в бурноводье ледокол,-
чтобы ветер наш, не теплый и не пресный,
всех тревожил, долетая далеко.

Холодный, зимний воздух
     в звездах,

с вечерними горами
     в раме,

с проложенного ближней
     лыжней,

с негромким отдаленным
     звоном.

Пусть будет этот вечер
     вечен.
Не тронь его раскатом,
     Атом.

Наши части отошли
к лесу после боя.
Дорогую горсть земли
я унес с собою.

Мина грохнулась, завыв,
чернозем вскопала,-
горсть земли — в огонь и взрыв —
около упала.

Я залег за новый вал,
за стволы лесные,
горсть земли поцеловал
в очи земляные.

Положил в платок ее,
холстяной, опрятный,
горстке слово дал свое,
что вернусь обратно;

что любую боль стерплю,
что обиду смою,
что ее опять слеплю
с остальной землею.

Один я иду
       горами
по влажному льду
       и снегу.

Повыше есть
       на граните
повисшие
       водопады

и маленький дом,
       где можно
прижаться вдвоем
       друг к другу.

Пойду я к нему
       тропинкой,
но что одному
       там делать?

Задуматься лишь
       над тишью
заснеженных крыш
       Доббиако.

А двое —
       в долине нижней,—
там рядом легли
       две лыжни.

Гостиничные окна светятся.
   Метель.
Пластинка радиолы вертится
   для двух.
Метель. Вот налетит и сдвинется
   отель.
Но держится за жизнь гостиница
   всю ночь.
Не крыльями ли машет мельница
   вокруг?
Не может ли и мне метелица
   помочь?
Пустынны в Доббиако улицы —
   метель!
А двое за столом целуются
   всю ночь.

С папироскою «Дюшес» —
девушка проносится.
Лет примерно двадцать шесть,
пенсне на переносице.

Не любимая никем
(места нет надежде!)
вдруг увидит — манекен
в «Ленинградодежде».

Дрогнет ноготь (в полусне)
лайкового пальца.
Вот он девушке в пенсне
тайно улыбается.

Ногу под ногу поджав,
и такой хорошенький!
Брючки в ёлочку, спинжак,
галстушек в горошинку.

А каштановая прядь
так спадает на лоб,
что невинность потерять
за такого мало!

Вот откинет серый плащ
(«Выйди, обними меня!»).
Подплывает к горлу плач.
«Милый мой! Любименький!»

И её со всей Москвой
затрясёт от судорог.
Девушка! Он восковой.
Уходи отсюдова!

Зашумел сад, и грибной дождь застучал в лист,
вскоре стал мир, как Эдем, свеж и опять чист.

И глядит луч из седых туч в зеркала луж —
как растет ель, как жужжит шмель, как блестит уж.

О, грибной дождь, протяни вниз хрусталя нить,
все кусты ждут — дай ветвям жить, дай цветам пить.

Приложи к ним, световой луч, миллион линз,
загляни в грунт, в корешки трав, разгляди жизнь.

Загляни, луч, и в мою глубь, объясни — как
смыть с души пыль, напоить сушь, прояснить мрак?

Но прошел дождь, и ушел в лес громыхать гром,
и, в слезах весь, из окна вдаль смотрит мой дом.

Знаете,
     где станция
"Площадь Революции"?
Там вот
     иностранца я
увидал на улице.
Не из тех,
        которые
ради интереса
шлются к нам
          конторами
кругосветных рейсов.
Не из тех,
     что, пользуясь
биржевым затишьем,
ищут
   вплоть до полюса,
где поэкзотичней.
Мой
  шагал
     в дубленой
шубе из овчины,
а глаза
     влюбленные,
и не без причины!
Смуглотой
      румянятся
скулы южной крови.
Был
  мой "иностранец" -
черно-
    угле-
        -бровый!
Он идет
     приглядывается
к людям на панели,
видит,
   как прокладываются
под землей
       туннели,
видит,
   как без долларной
ростовщицкой лепты
обгоняем -
       здорово!-
сроки пятилетки.
И горят
     глаза его,
потому что чувствует:
это все
     хозяева
по снегу похрустывают,
это те,
     что призваны
первые на свете
солнце
    коммунизма
встретить на рассвете!
Все тебе тут
          новое,
книги не налгали,
и лицо
    взволнованное
у тебя,
     болгарин!
По глазам угадываю
мысль большую
             эту:
хочешь ты
        Болгарию
повести к расцвету!
Будущность
        могучую
родине подаришь!
По такому
      случаю
руку дай,
     товарищ!

Вторая половина жизни.
Мазнуло по вискам меня
миганием зеркальной призмы
идущего к закату дня.

А листья все красней, осенней,
и станут зеленеть едва ль,
и встали на ходули тени,
все дальше удлиняясь, вдаль.

Вторая половина жизни,
как короток твой к ночи путь,
вот скоро и звезда повиснет,
чтоб перед темнотой блеснуть.

И гаснут в глубине пожара,
как толпы моих дней, тесны,
любимого Земного шара
дороги, облака и сны.

Лесом в гору,
налево от ленты шоссе:
лесом заняты Альпы,
деревьями в снежной красе.

Друг на друга идут,
опираясь ветвями, они,
озираясь назад
на вечерней деревни огни.

В гору, в ногу
с шагающим лесом, я шел,
иногда обгоняя
уже утомившийся ствол.

В дружной группе деревьев
и с юной елью вдвоем,
совершающей в гору
свой ежевечерний подъем.

Мне не нужно ни славы,
ни права рядить и судить,
только вместе с природой —
на вечные горы всходить.

Человек
	стоял и плакал,
комкая конверт.
В сто
	ступенек
		эскалатор
вез его наверх.
К подымавшимся
		колоннам,
к залу,
	где светло,
люди разные
	наклонно
		плыли
			из метро.
Видел я:
	земля уходит
из-под его ног.
Рядом плыл
	на белом своде
мраморный
	венок.
Он уже не в силах видеть
движущийся
	зал.
Со слезами,
	чтоб не выдать,
борются глаза.
Подойти?
	Спросить:
		"Что с вами?"
Просто ни к чему.
Неподвижными
	словами
не помочь ему.
Может,
	именно
		ему-то
лирика нужна.
Скорой помощью,
	в минуту,
подоспеть должна.
Пусть она
	беду чужую,
тяжесть всех забот,
муку
	самую большую
на себя возьмет.
И поправит,
	и поставит
ногу на порог,
и подняться
	в жизнь
		заставит
			лестничками
				строк.

Расчлененные в скобках подробно,
эти формулы явно мертвы.
Узнаю: эта линия — вы!
Это вы, Катерина Петровна!

Жизнь прочерчена острым углом,
в тридцать градусов пущен уклон,
и разрезан надвое я
вами, о, биссектриса моя!

Знаки смерти на тайном лице,
угол рта, хорды глаз — рассеки!
Это ж имя мое — ABC —
Александр Борисыч Сухих!

И когда я изогнут дугой,
неизвестною точкой маня,
вы проходите дальней такой
по касательной мимо меня!

Вот бок о бок поставлены мы
над пюпитрами школьных недель,-
только двум параллельным прямым
не сойтись никогда и нигде!

На снег-перевал
по кручам дорог
Кавказ-караван
взобрался и лег.

Я снег твой люблю
и в лед твой влюблюсь,
двугорый верблюд,
двугорбый Эльбрус.

Вот мордой в обрыв
нагорья лежат
в сиянье горбы
твоих Эльбружат.

О, дай мне пройти
туда, где светло,
в приют Девяти,
к тебе на седло!

Пролей родники
в походный стакан.
Дай быстрой реки
черкесский чекан!

Поезд
   с грохотом прошел,
и — ни звука.

С головою в снег ушли
Доломиты.

Ниже —
     сводчатый пролет
виадука.

Ниже —
    горною рекой
дол
 омытый.

Вечно,
   вечно бы стоять
над деревней,
как далекая сосна
               там,
                 на гребне.

Я дома не был год.
     Я не был там сто лет.
Когда ж меня вернул
     железный круг колес —
записку от судьбы
     нашел я на столе,
что Золушку мою
     убил туберкулез.

Где волк? Пропал.
     Где принц? Исчез.
     Где бал? Затих.
Кто к Сказке звал врача?
     Где Андерсен и Гримм?
Как было? Кто довел?
     Хочу спросить у них.
Боятся мне сказать.
     А все известно им.

Я ж написал ее.
     Свидетель есть — перо.
С ней знался до меня
     во Франции Перро!
И Золушкина жизнь,
     ее «жила-была» —
теперь не жизнь, а сон,
     рассказа фабула.

А я ребенком был,
     поверившим всерьез
в раскрашенный рассказ
     для маленьких детей.
Все выдумано мной:
     и волк, и дед-мороз...
Но туфелька-то вот
     и по размеру ей!

Я тоже в сказке жил.
     И мне встречался маг.
Я любоваться мог
     хрустальною горой.
И Золушку нашел...
     Ищу среди бумаг,
ищу, не разыщу,
     не напишу второй.

Освободи меня от мысли:
со мной ли ты или с другим.
Освободи меня от мысли:
любим я или не любим.

Освободи меня от жизни
с тревогой, ревностью, тоской,
и все, что с нами было,—
изничтожай безжалостной рукой.

Ни мнимой жалостью не трогай,
ни видимостью теплоты, —
открыто стань такой жестокой,
какой бываешь втайне ты.

Лес окрылен,
веером — клен.
Дело в том,
что носится стон
в лесу густом
золотом…

Это — сентябрь,
вихри взвинтя,
бросился в дебрь,
то злобен, то добр
лиственных домр
осенний тембр.

Ливня гульба
топит бульвар,
льет с крыш…
Ночная скамья,
и с зонтиком я —
летучая мышь.

Жду не дождусь.
Чей на дождю
след?..
Много скамей,
но милой моей
нет!..

Теплотой меня пои,
   поле юга - родина.
Губы нежные твои -
   красная смородина!

Погляжу в твои глаза -
   голубой крыжовник!
В них лазурь и бирюза,
   ясно, хорошо в них!

Скоро, скоро, как ни жаль,
   летняя долина,
вновь ударится в печаль
   дождик-мандолина.

Листья леса сгложет медь,
   станут звезды тонкими,
щеки станут розоветь -
   яблоки антоновки.

А когда за синью утр
   лес качнется в золоте,
дуб покажет веткой: тут
   клад рассыпан - желуди.

Лягут белые поля
   снегом на все стороны,
налетят на купола
   сарацины - вороны...

Станешь, милая, седеть,
   цвет волос изменится.
Затоскует по воде
   водяная мельница.

И начнут метели выть
   снежные - повсюду!
Только я тебя любить
   и седою буду!

Под одним небом на Земном Шаре мы с тобой жили,
где в лучах солнца облака плыли и дожди лили,

где стоял воздух, голубой, горный, в ледяных звездах,
где цвели ветви, где птенцы жили в травяных гнездах.

На Земном Шаре под одним небом мы с тобой были,
и, делясь хлебом, из одной чашки мы с тобой пили.

Помнишь день мрака, когда гул взрыва расколол счастье,
чернотой трещин - жизнь на два мира, мир на две части?

И легла пропасть поперек дома, через стол с хлебом,
разделив стены, что росли рядом, грозовым небом...

Вот плывут рядом две больших глыбы, исходя паром,
а они были, да, одним домом, да, Земным Шаром...

Но на двух глыбах тоже жить можно, и живут люди,
лишь во сне помня о Земном Шаре, о былом чуде -

там в лучах солнца облака плыли и дожди лили,
под одним небом, на одном свете мы с тобой жили.

К Земле подходит Марс,
планета красноватая.
Бубнит военный марш,
трезвонит медь набатная.

В узле золотой самовар
с хозяйкой бежит от войны;
на нем отражается Марс
и первые вспышки видны.

Обвалилась вторая стена,
от огня облака порыжели.
— Неужели это война?
— Прекрати повторять «неужели»!

Неопытны первые беженцы,
далекие гулы зловещи,
а им по дороге мерещатся
забытые нужные вещи.

Мать перепутала детей,
цепляются за юбку двое;
они пристали в темноте,
когда случилось роковое.

A может быть, надо проснуться?
Уходит на сбор человек,
он думает вскоре вернуться,
но знает жена, что навек.

На стыке государств
стоит дитя без мамы;
к нему подходит Марс
железными шагами.

Каждому из нас
         страна иная
чем-то край родной напоминает.
Первый скажет:
         этот снег альпийский
так же бел, как на Алтае, в Бийске.
А второй,—
         что горы в дымке ранней
близнецы вершин Бакуриани.
Третий,—
       что заснеженные ели
точно под Москвой после метели.

Ничего тут странного —
                  все это
просто та же самая планета.

И, наверно, в будущем мы будем
еще ближе
         здесь живущим людям.

Нет проще рева львов
и шелеста песка.
Ты просто та любовь,
которую искал.

Ты — просто та,
которую искал,
святая простота
прибоя волн у скал.

Ты просто так
пришла и подошла,
сама — как простота
земли, воды, тепла.

Пришла и подошла,
и на песке — следы
горячих львиных лап
с вкраплениями слюды.

Нет проще рева львов
и тишины у скал.
Ты просто та любовь,
которую искал.

Речь - зимостойкая семья.
Я, в сущности, мичуринец.
Над стебельками слов - моя
упорная прищуренность.

Другим - подарки сентября,
грибарий леса осени;
а мне - гербарий словаря,
лес говора разрозненный.

То стужа ветку серебрит,
то душит слякоть дряблая.
Дичок привит, и вот - гибрид!
Моягода, мояблоня!

Сто га словами поросло,
и после года первого -
уже несет плодыни слов
счасливовое дерево.

Еще закрыт горой
рассвет,
закрашен черным
белый свет.

Но виден среди Альп
в просвет
дневного спектра
слабый свет.

Все словно сдвинуто
на цвет,
и резкого раздела
нет,—

где сизый снег,
где синий свет
зари, пробившейся
чуть свет.

Но вот заре
прибавлен свет,
и небо смотрится
на свет,

а краем гор
ползет рассвет,
неся, как флаг,
свой красный цвет.

Моросит на Маросейке,
на Никольской колется…
Осень, осень-хмаросейка,
дождь ползет околицей.

Ходят конки до Таганки
то смычком, то скрипкою…
У Горшанова цыганки
в бубны бьют и вскрикивают!..

Вот и вечер. Сколько слякоти
ваши туфли отпили!
Заболейте, милый, слягте —
до ближайшей оттепели!

Сказали мне,
       что я стонал
  во сне.
Но я не слышал,
              я не знал,
что я стонал
          во сне.
Я не видал
       ни снов,
              ни слов
я не слыхал —
          я спал,—
без сновидений сон.
Товарищ утром
           мне сказал,
что слышал
       долгий стон,
как будто
       больно было мне —
так
  я стонал
         во сне,
Да,
  все, что сдерживалось днем,
затихшее
       в быту дневном,
уже давно
       не боль,
не рана,
    а спокойный шрам,
рубец,
    стянувшийся по швам,—
а что
   для шрама соль?
Да!
 Я забыл
       луга в цвету
и не стонал
         о ней,—
я стал считать
             ту,
       что любил,
почти
    любовью детских дней.
Но если б знали вы —
как это все
       взошло со дна,
очнулось
       смутной раной сна
и разошлось,
          как швы.
Но я
  не видел ничего
во сне.
       Я спал
              без снов.
Товарищ
       в доме ночевал,
и это
   я узнал
        со слов...
Как мог
     таким я скрытным стать
и спрятать от себя
боль
   и бездумно спать?
Но боль живет,
       и как ни спишь,
и как ни крепок сон,
какую б ночь
       ни стлала тишь —
все слышит,
       знает стон,
все помнит стон,
              он не забыл
ту,
  что бессонно я любил
в дали
       ушедших дней,
стон
   мне
     напоминал о ней,
чтоб днем
       не больно было мне,
чтоб я стонал
          во сне.

Жил да был
         Телефон
Телефонович.
Черномаз
      целиком,
вроде полночи.

От него
       провода
телефонные,
голосами
       всегда
переполненные.

То гудки,
       то слова
в проволоке узкой,
как моя голова —
то слова,
       то музыка.

Раз читал
       сам себе
новые стихи я
(у поэта
       в судьбе
есть дела такие).

Это лирика была,
мне скрывать
       нечего —
трубка
      вдруг
           подняла
ухо гуттаперчевое.

То ли
   ловкая трель
(это, впрочем, все равно),—
Телефон
      посмотрел
заинтересованно.

Если
   слово поет,
если
   рифмы лучшие,
трубка
      выше
          встает —
внимательней слушает.

А потом уж —
             дела,
разговоры
       длинные...
А не ты ли
         была
в те часы
       на линии?..

Танцуют лыжники,
          танцуют странно,
танцуют
      в узком холле ресторана,

сосредоточенно,
          с серьезным видом
перед окном
          с высокогорным видом,

танцуют,
        выворачивая ноги,
как ходят вверх,
             взбираясь на отроги,

и ставят грузно
          лыжные ботинки
под резкую мелодию
             пластинки.

Их девушки,
         качаемые румбой,
прижались к свитерам
            из шерсти грубой.

Они на мощных шеях
               повисают,
закрыв глаза,
      как будто их спасают,

как будто в лапах
        медленного танца
им на всю жизнь
        хотелось бы остаться,

но все ж на шаг отходят,
                  недотроги,
с лицом
     остерегающим и строгим.

В обтяжку брюки
       на прямых фигурках,
лежат их руки
      на альпийских куртках,

на их лежащие
       у стен рюкзаки
нашиты
    геральдические знаки

Канады, и Тироля, и Давоса...
Танцуют в городке
           среди заносов.

И на простой
        и пуританский танец
у стойки бара
        смотрит чужестранец,

из снеговой
        приехавший России.
Он с добротой взирает
               на простые

движенья и объятья,
             о которых
еще не знают
      в северных просторах.

Танцуют лыжники,
          танцуют в холле,
в Доббиако,
      в Доломитовом Тироле.

Роза, сиделка и россыпь румянца.
Тихой гвоздики в стакане цвет.
Дальний полет фортепьянных романсов.
Туберкулезный рассвет.

Россыпь румянца, сиделка, роза,
крашенной в осень палаты куб.
Белые бабочки туберкулеза
с вялых тычинок-губ.

Роза, сиделка, румянец... Втайне:
"Вот приподняться б и "Чайку" спеть!.."
Вспышки, мигания, затуханья
жизни, которой смерть.

Россыпь румянца, роза, сиделка,
в списках больничных которой нет!
(Тот посетитель, взглянув, поседел, как
зимний седой рассвет!)

Роза. Румянец. Сиделка. Ох, как
в затхлых легких твоих легко
бронхам, чахотке, палочкам Коха.
Док-тора. Кох-ха. Коха. Кохх...

Вот Новодевичье кладбище,
прохлада сырой травы.
Не видно ни девочки плачущей,
ни траурной вдовы.

Опавшее золото луковиц,
венчающих мир мирской.
Твоей поэмы
        рукопись —
за мраморной доской.

Урны кое-как слеплены,
и много цветов сухих.
Тут прошлое наше пепельное,
ушедшее в стихи.

Ушедшее,
       чтоб нигде уже
не стать никогда, никак
смеющейся жизнью девушки
с охапкой цветов в руках.

Хоть умирай от жажды,
хоть заклинай природу,
а не войдешь ты дважды
в одну и ту же воду.
И в ту любовь, которая
течет, как Млечный Путь,
нет, не смогу повторно я,
покуда жив, шагнуть.
А горизонт так смутен,
грозой чреваты годы…
Хоть вы бессмертны будьте,
рассветы,
реки,
воды!

1

Сад, где б я жил,— я б расцветил тобой,
дом, где б я спал,— тобою бы обставил,
созвездия б сиять тобой заставил
и листьям дал бы дальний голос твой.

Твою походку вделал бы в прибой
и в крылья птиц твои б ладони вправил,
и в небо я б лицо твое оправил,
когда бы правил звездною судьбой.

И жил бы тут, где всюду ты и ты:
ты — дом, ты — сад, ты — море, ты — кусты,
прибой и с неба машущая птица,

где слова нет, чтоб молвить: «Тебя нет»,—
сомненья нет, что это может сбыться,
и все-таки — моей мечты сонет

2

не сбудется. Осенний, голый сад
с ней очень мало общего имеет,
и воздух голосом ее не веет,
и звезды неба ею не блестят,

и листья ее слов не шелестят,
и море шагу сделать не посмеет,
крыло воронье у трубы чернеет,
и с неба клочья тусклые висят.

Тут осень мне пустынная дана,
где дом, и куст, и море — не она,
где сделалось утратой расставанье,

где даже нет следа от слова «ты»,
царапинки ее существованья,
и все-таки — сонет моей мечты

3

опять звенит. Возможно, что не тут,
а где-нибудь — она в спокойной дреме,
ее слова, ее дыханье в доме,
и к ней руками — фикусы растут,

Она живет. Ее с обедом ждут.
Приходит в дом. И нет лица знакомей.
Рука лежит на лермонтовском томе,
глаза, как прежде карие, живут.

Тут знает тишь о голосе твоем,
и всякий день тебя встречает дом,
не дом — так лес, не лес — так вроде луга.

С тобою часто ходит вдоль полей —
не я — так он, не он — твоя подруга,
и все-таки — сонет мечты моей

4

лишь вымысел. Найди я правду в нем,
я б кинул все — и жизнь и славу эту,
и странником я б зашагал по свету,
обшарить каждый луг, и лес, и дом.

Прошел бы я по снегу босиком,
без шапки по тропическому лету,
у окон ждать от сумерек к рассвету,
под солнцем, градом, снегом и дождем.

И если есть похожий дом такой,
я к старости б достал его рукой:
«Узнай меня, любимая, по стуку!..»

Пусть мне ответят: «В доме ее нет!»
К дверям прижму иссеченную руку
и допишу моей мечты сонет.

Счастье - быть
частью материи,
жить, где нить
нижут бактерии;

жить, где жизнь
выжить надеется,
жить, где слизь
ядрами делится;

где улит
липкие ижицы
к листьям лип
медленно движутся.

Счастье - жить
в мире осознанном,
воздух пить,
соснами созданный;

быть, стоять
около вечности,
знать, что я
часть человечества;

часть мольбы
голосом любящим,
часть любви
в прошлом и будущем;

часть страны,
леса и улицы,
часть страниц
о революции.

Счастье - дом,
снегом заваленный,
где вдвоем
рано вставали мы;

где среди
лисьих и заячьих
есть следы
лыж ускользающих...

Шар земной,
мчащийся по небу!
Будет мной
в будущем кто-нибудь!

Дел и снов
многое множество
все равно
не уничтожится!

Нет, не быть
Раю - Потерянным!
Счастье - быть
частью материи.

Всего стихотворений: 40