Русская поэзия
Русские поэтыБиографииСтихи по темам
Случайное стихотворениеСлучайная цитата
Рейтинг русских поэтовРейтинг стихотворений
Переводы русских поэтов на другие языки

Русская поэзия >> Анатолий Владимирович Жигулин

Анатолий Владимирович Жигулин (1930-2000)


Все стихотворения Анатолия Жигулина на одной странице


Архангельское

Осинники да черные стога.
Забор нависшей над обрывом дачи.
Да синим льдом обмерзли берега.
И белый луг ветлою обозначен.

И с высоты — туманным молоком
Подернуты леса, овраги, реки…
А здесь, в церквушке,— выставка икон,
Написанных в каком-то дальнем веке.

Какое буйство красок и любви,
Какие удивительные блики!
Не верится, что созданы людьми
Бессмертные возвышенные лики.

Каким путем сюда они пришли
И почему их власть с веками крепла?
Их на кострах совсем недавно жгли.
Но вот они — восставшие из пепла.

И снова нынче, семь веков спустя,
В сиянии из золотистых пятен
С какой тревогой за свое дитя
Владимирская смотрит Богоматерь!

Что вдохновляло древних мастеров,
Что виделось им в окна слюдяные?
Конечно, бог — задумчив и суров.
Но и простые радости земные.

Далекое предчувствие весны.
Любовь, что так кротка и терпелива.
Тревожный ветер.
Мокрый ствол сосны.
И эта даль холодная — с обрыва.



Белый лебедь

Ян Стефанович Раевский,
Дальний-дальний пращур мой!
Почему кружится лебедь
Над моею головой?

Ваша дерзость, Ваша ревность,
Ваша ненависть к врагам.
Древний род!
Какая древность —
Близится к пяти векам!

Стольники и воеводы…
Генерал…
И декабрист.
У него в лихие годы —
Путь и страшен, и тернист.

Генерал — герой Монмартра
И герой Бородина.
Декабристу вышла карта
Холодна и ледяна.

Только стуже не завеять
Гордый путь его прямой.
Кружит, кружит белый лебедь
Над иркутскою тайгой.

Даль холодная сияет.
Облака — как серебро.
Кружит лебедь и роняет
Золотистое перо.

Трубы грозные трубили
На закат и на восход.
Всех Раевских перебили,
И пресекся древний род —

На равнине югославской,
Под Ельцом и под Москвой —
На германской,
На гражданской,
На последней мировой.

Но сложилося веками:
Коль уж нет в роду мужчин,
Принимает герб и знамя
Ваших дочек
Старший сын.

Но не хочет всех лелеять
Век двадцатый, век другой.
И опять кружится лебедь
Над иркутскою тайгой.

И легко мне с болью резкой
Было жить в судьбе земной.
Я по матери — Раевский.
Этот лебедь — надо мной.

Даль холодная сияет.
Облака — как серебро.
Кружит лебедь и роняет
Золотистое перо.



Бурундук

Раз под осень в глухой долине,
Где шумит Колыма-река,
На склоненной к воде лесине
Мы поймали бурундука.

По откосу скрепер проехал
И валежник ковшом растряс,
И посыпались вниз орехи,
Те, что на зиму он запас.

А зверек заметался, бедный,
По коряжинам у реки.
Видно, думал:
"Убьют, наверно,
Эти грубые мужики".

- Чем зимой-то будешь кормиться?
Ишь ты,
Рыжий какой шустряк!..-
Кто-то взял зверька в рукавицу
И под вечер принес в барак.

Тосковал он сперва немножко
По родимой тайге тужил.
Мы прозвали зверька Тимошкой,
Так в бараке у нас и жил.

А нарядчик, чудак-детина,
Хохотал, увидав зверька:
- Надо номер ему на спину.
Он ведь тоже у нас - зека!..

Каждый сытым давненько не был,
Но до самых теплых деньков
Мы кормили Тимошу хлебом
Из казенных своих пайков.

А весной, повздыхав о доле,
На делянке под птичий щелк
Отпустили зверька на волю.
В этом мы понимали толк.


1963


* * *

В округе бродит холод синий
И жмется к дымному костру.
И куст серебряной полыни
Дрожит в кювете на ветру.

В такие дни
В полях покатых
От влаги чернозем тяжел...
И видно дали,
Что когда-то
Путями горькими прошел.

А если вдруг махры закуришь,
Затеплишь робкий огонек,
То встанет рядом
Ванька Кураш,
Тщедушный "львiвский" паренек.

Я презирал его, "бандеру".
Я был воспитан - будь здоров!
Ругал я крест его и веру,
Я с ним отменно был суров.

Он был оборван и простужен.
А впереди - нелегкий срок.
И так ему был, видно, нужен
Махорки жиденький глоток.

Но я не дал ему махорки,
Не дал жестоко, как врагу.
Его упрек безмолвно-горький
С тех пор забыть я не могу.

И только лишь опустишь веки -
И сразу видится вдали,
Как два солдата
С лесосеки
Его убитого несли.

Сосна тяжелая упала,
Хлестнула кроной по росе.
И Ваньки Кураша не стало,
Как будто не было совсем.

Жива ли мать его - не знаю...
Наверно, в час,
Когда роса,
Один лишь я и вспоминаю
Его усталые глаза...

А осень бродит в чистом поле.
Стерня упруга, как струна.
И жизнь очищена от боли.
И только
Памятью
Полна.


1964


Вина

Среди невзгод судьбы тревожной
Уже без боли и тоски
Мне вспоминается таежный
Поселок странный у реки.

Там петухи с зарей не пели,
Но по утрам в любые дни
Ворота громкие скрипели,
На весь поселок тот — одни.

В морозной мгле дымили трубы.
По рельсу били — на развод,
И выходили лесорубы
Нечетким строем из ворот.

Звучало:
«Первая! Вторая!..»
Под строгий счет шеренги шли.
И сосны, ругань повторяя,
В тумане прятались вдали…

Немало судеб самых разных
Соединил печальный строй.
Здесь был мальчишка, мой соклассник,
И Брестской крепости герой.

В худых заплатанных бушлатах,
В сугробах, на краю страны —
Здесь было мало виноватых,
Здесь было больше —
Без вины.

Мне нынче видится иною
Картина горестных потерь:
Здесь были люди
С той виною,
Что стала правдою теперь.

Здесь был колхозник,
Виноватый
В том, что, подняв мякины куль,
В «отца народов» ухнул матом
(Тогда не знали слова «культ»)…

Смотри, читатель:
Вьюга злится.
Над зоной фонари горят.
Тряпьем прикрыв худые лица,
Они идут
За рядом — ряд.

А вот и я.
В фуражке летней.
Под чей-то плач, под чей-то смех
Иду — худой, двадцатилетний —
И кровью харкаю на снег.

Да, это я.
Я помню твердо
И лай собак в рассветный час,
И номер свой пятьсот четвертый,
И как по снегу гнали нас,

Как над тайгой
С оттенком крови
Вставала мутная заря…
Вина!..
Я тоже был виновен.
Я арестован был не зря.

Все, что сегодня с боем взято,
С большой трибуны нам дано,
Я слышал в юности когда-то,
Я смутно знал давным-давно.

Вы что, не верите?
Проверьте —
Есть в деле, спрятанном в архив,
Слова — и тех, кто предан смерти,
И тех, кто ныне, к счастью, жив.

О, дело судеб невеселых!
О нем — особая глава.
Пока скажу,
Что в протоколах
Хранятся и мои слова.

Быть может, трепетно,
Но ясно
Я тоже знал в той дальней мгле,
Что поклоняются напрасно
Живому богу на земле.

Вина!
Она была, конечно.
Мы были той виной сильны.
Нам, виноватым, было легче,
Чем взятым вовсе без вины.

Я не забыл:
В бригаде БУРа
В одном строю со мной шагал
Тот, кто еще из царских тюрем
По этим сопкам убегал.

Он лес пилил со мною вместе,
Железной воли человек,
Сказавший «нет» на громком съезде
И вдруг исчезнувший навек.

Я с ним табак делил, как равный,
Мы рядом шли в метельный свист:
Совсем юнец, студент недавний
И знавший Ленина чекист…

О, люди!
Люди с номерами.
Вы были люди, не рабы.
Вы были выше и упрямей
Своей трагической судьбы.

Я с вами шел в те злые годы,
И с вами был не страшен мне
Жестокий титул «враг народа»
И черный
Номер
На спине.



* * *

Воронеж!.. Родина. Любовь.
Все это здесь соединилось.
В мой краткий век,
Что так суров,
Я принимаю, словно милость,
Твоей листвы звенящий кров.

Согрей меня скупою лаской,
Загладь печальные следы.
И приведи на мост Чернавский,
К раскатам солнечной воды.

И как навязчивая морочь,
Как синих чаек дальний плач,
Растает вдруг пустая горечь
Московских бед и неудач.

И что ты там, судьба, городишь?!
Тебе вовек не сдамся я,
Пока на свете
Есть Воронеж —
Любовь и родина моя.



* * *

Вот и снова мне осень нужна,
Красных листьев скупое веселье,
Словно добрая стопка вина
В час тяжелого, злого похмелья.

Вот и снова готов я шагать
По хрустящим бурьянам за город,
Чтобы долго и жадно вдыхать
Этот чистый целительный холод…

Тяжелее струится вода,
Горизонт недалек и прозрачен.
И полоскою тонкого льда
Тихий берег вдали обозначен.

А вокруг ни единой души.
И обрывы от инея белы.
И в заливе дрожат камыши,
Словно в сердце вонзенные стрелы.



* * *

Вспоминаются черные дни.
Вспоминаются белые ночи.
И дорога в те дали - короче,
Удивительно близки они.

Вспоминается мутный залив.
На воде нефтяные разводы.
И кричат,
И кричат пароходы,
Груз печали на плечи взвалив.

Снова видится дым вдалеке.
Снова ветер упругий и жесткий.
И тяжелые желтые блестки
На моей загрубевшей руке.

Я вернулся домой без гроша...
Только в памяти билось и пело
И березы дрожащее тело,
И костра золотая душа.

Я и нынче тебя не забыл.
Это с той нависающей тропки,
Словно даль с голубеющей сопки,
Жизнь открылась
До самых глубин.

Магадан, Магадан, Магадан!
Давний символ беды и ненастья.
Может быть, не на горе -
На счастье
Ты однажды судьбою мне дан?..



Град

Побило градом яблони,
Ударило из мглы,
Сломало, словно ядрами,
Некрепкие стволы.

В лохмотья измочалена
Зеленая кора.
Стояли и молчали мы
Над грудой серебра.

Обняв руками деревце,
Разбитое вконец:
— И что же это деется?..—
Чуть выдохнул отец.

Погибла в утро летнее
С деревьями в соку
Мечта его.
Последняя,
Быть может, на веку…

О, градины небесные!
Вы очень нам горьки.
Но били нас увесистей
Земные кулаки.

До сей поры не найдены,
В метели и в дожди
Болят шальные градины
Под ребрами в груди.

Войною ли,
Обидами,
Пайком гнилой крупы —
Сполна нам было выдано
Ударов от судьбы.

…Настанут дни погожие,
Добавим в грунт золы,
Закутаем рогожами
Разбитые стволы.

Наплывами затянется
Кора, где выбил град.
И выдюжит,
Поправится
Наш перебитый сад.



* * *

Гулко эхо от ранних шагов.
Треск мороза — как стук карабина.
И сквозь белую марлю снегов
Просочилась,
Пробилась рябина.

А вдали, где серебряный дым,—
Красноклювые краны, как гуси.
И столбов телеграфные гусли
Всё тоскуют над полем седым.

У дороги, у елок густых,
Если в зыбкую чащу вглядеться,
Вдруг кольнет задрожавшее сердце
Обелиска синеющий штык.

А простор —
Величав и открыт,
Словно не было крови и грусти.
И над белой сверкающей Русью
Красно солнышко
В небе горит.


1966


Дирижабль

Один и тот же незабытый
Я вижу полдень вдалеке:
Бегу босой по теплым плитам
К нагретой солнечной реке.

Туда, где лодки пахнут краской,
Где на лугу стоит яхт-клуб,
Где довоенный мост Чернавский
С перилами из старых труб.

Бегу с бугра тропой полынной
В дремучей чаще лебеды.
В моей руке пятак старинный,
Позеленевший от воды.

И все доступно,
Все открыто,
И ничего еще не жаль.
И надо мной плывет, как рыба,
Огромный сонный дирижабль.

Куда он плыл светло и прямо —
На дальний полюс, на парад,—
Забытый, вымерший, как мамонт,
Несовершенный аппарат?

Канатов черные обрывки
Под ним чертили высоту.
И было видно на обшивке
Ряды заклепок
И звезду.

Он пролетел над лугом желтым,
Где в лужах светится вода,
И утонул за горизонтом
В дрожащей дымке —
Навсегда.

А я его так ясно помню.
А я всю жизнь за ним бегу.
В мир непонятный
И огромный
С былинкой тонкой на лугу.



* * *

Жизнь! Нечаянная радость.
Счастье, выпавшее мне.
Зорь вечерняя прохладность,
Белый иней на стерне.

И война, и лютый голод.
И тайга - сибирский бор.
И колючий, жгучий холод
Ледяных гранитных гор.

Всяко было, трудно было
На земле твоих дорог.
Было так, что уходила
И сама ты из-под ног.

Как бы ни было тревожно,
Говорил себе: держись!
Ведь иначе невозможно,
Потому что это - жизнь.

Все приму, что мчится мимо
По дорогам бытия...
Жаль, что ты неповторима,
Жизнь прекрасная моя.


1976


Земля

Мы сначала снимали
Твой снежный покров.
Кисти мерзлой брусники
Алели, как кровь.

Корни сосен рубили
Потом
Топором
И тебя обжигали
Горячим костром.

А потом мы ругались,
Суглинок кайля:
До чего ж ты упряма,
Родная земля!

Наконец ты сдавалась,
Дымясь и скорбя.
Мы ведь люди, земля!
Мы сильнее тебя.


1961


Золото

Глыбу кварца разбили молотом,
И, веселым огнем горя,
Заблестели крупинки золота
В свете тусклого фонаря.

И вокруг собрались откатчики:
Редкий случай, чтоб так, в руде!
И от ламп заплясали зайчики,
Отражаясь в черной воде…

Мы стояли вокруг.
Курили,
Прислонившись к мокрой стене,
И мечтательно говорили
Не о золоте — о весне.

И о том, что скоро, наверно,
На заливе вспотеет лед
И, снега огласив сиреной,
Наконец придет пароход…

Покурили еще немного,
Золотинки в кисет смели
И опять — по своим дорогам,
К вагонеткам своим пошли.

Что нам золото? В дни тяжелые
Я от жадности злой не слеп.
Самородки большие, желтые
Отдавал за табак и хлеб.

Не о золоте были мысли…
В ночь таежную у костра
Есть над чем поразмыслить в жизни,
Кроме
Золота-серебра.



Из больничной тетради

Ничего не могу и не значу.
Словно хрустнуло что-то во мне.
От судьбы получаю в придачу
Психбольницу -
К моей Колыме.

Отчужденные, странные лица.
Настроение - хоть удушись.
Что поделать - такая больница
И такая "веселая" жизнь.

Ничего, постепенно привыкну.
Ну, а если начнут донимать,
Оглушительным голосом крикну:
- Расшиби вашу в Сталина мать!

Впрочем, дудки! Привяжут к кровати.
С этим делом давно я знаком.
Санитар в грязно-белом халате
Приголубит в живот кулаком.

Шум и выкрики как на вокзале.
Целый день - матюки, сквозняки.
Вот уже одного привязали,
Притянули в четыре руки.

Вот он мечется в белой горячке -
Изможденный алкаш-инвалид:
- Расстреляйте, убейте, упрячьте!
Тридцать лет мое сердце болит!

У меня боевые награды,
Золотые мои ордена...
Ну, стреляйте, стреляйте же, гады!
Только дайте глоточек вина...

Не касайся меня, пропадлина!..
Я великой Победе помог.
Я ногами дошел до Берлина,
И приехал оттуда без ног!..

- Ну-ка, батя, кончай горлопанить!
Это, батя, тебе не война!..
- Отключите, пожалуйста, память
Или дайте глоточек вина!..

Рядом койка другого больного.
Отрешенно за всей суетой
Наблюдает глазами святого
Вор-карманник по кличке Святой.

В сорок пятом начал с "малолетки".
Он ГУЛАГа безропотный сын.
Он прилежно глотает таблетки:
Френолон, терален, тизерцин.

Только нет, к сожалению, средства,
Чтобы жить, никого не коря,
Чтоб забыть беспризорное детство,
Пересылки, суды, лагеря...

Гаснут дали в проеме оконном...
Психбольница, она - как тюрьма.
И слегка призабытым жаргоном
Примерещилась вдруг Колыма...

...От жестокого времени спрячу
Эти строки в худую суму.
Ничего не могу и не значу
И не нужен уже никому.

Лишь какой-то товарищ неблизкий
Вдруг попросит, прогнав мелюзгу:
- Толик, сделай чифир по-колымски!..
Это я еще, точно, смогу.

Все смогу! Постепенно привыкну.
Не умолкнут мои соловьи.
Оглушительным голосом крикну:
- Ни хрена, дорогие мои!..


1975


Колымская песня

Я поеду один
К тем заснеженным скалам,
Где когда-то давно
Под конвоем ходил.
Я поеду один,
Чтоб ты снова меня не искала,
На реку Колыму
Я поеду один.

Я поеду туда
Не в тюремном вагоне
И не в трюме глухом,
Не в стальных кандалах,
Я туда полечу,
Словно лебедь в алмазной короне,-
На сверкающем "Ту"
В золотых облаках.

Четверть века прошло,
А природа все та же -
Полутемный распадок
За сопкой кривой.
Лишь чего-то слегка
Не хватает в знакомом пейзаже -
Это там, на горе,
Не стоит часовой.

Я увижу рудник
За истлевшим бараком,
Где привольно растет
Голубая лоза.
И душа, как тогда,
Переполнится болью и мраком,
И с небес упадет,
Как дождинка - слеза.

Я поеду туда
Не в тюремном вагоне
И не в трюме глухом,
Не в стальных кандалах.
Я туда полечу,
Словно лебедь в алмазной короне,-
На сверкающем "Ту"
В золотых облаках.


1974


* * *

         В. М. Раевской

Крещение. Солнце играет.
И нету беды оттого,
Что жизнь постепенно сгорает -
Такое вокруг торжество!
И елок пушистые шпили,
И дымная прорубь во льду...
Меня в эту пору крестили
В далеком тридцатом году.

Была золотая погодка,
Такой же играющий свет.
И крестною матерью - тетка,
Девчонка пятнадцати лет.

И жребий наметился точный
Под сенью невидимых крыл -
Святой Анатолий Восточный
Изгнанник и мученик был.

Далекий заоблачный житель,
Со мной разделивший тропу,
Таинственный ангел-хранитель,
Спасибо тебе за судьбу!

За годы терзаний и болей
Не раз я себя хоронил...
Спасибо тебе, Анатолий,-
Ты вправду меня сохранил.


1976


Марта

Сгорели в памяти дотла
Костры сибирской лесосеки.
Но в тайниках ее навеки
Осталась теплая зола.

И лишь подует горький ветер
С далеких, выжженных полян,
Как затрещат сухие ветви,
Метнутся тени по стволам.

Сохатый бросится, испуган,
Рванет по зарослям густым.
И ругань, ругань, ругань, ругань
Повиснет в воздухе, как дым.

Взметнутся кони на ухабы,
Таща корявый сухостой.
И кто-то крикнет:
— Бабы! Бабы!
Гляди-ка, бабы, с ноль шестой!..

Она запомнилась навеки...
По хрусткой наледи скользя,
Она несла по лесосеке
Большие юные глаза.

Она искала земляков,
Она просила: — Отзовитесь.—
И повторяла:
— Лабас ритас!.. —
     не слыхал печальней слов.

Она сидела у огня,
Ладони маленькие грела
И неотрывно на меня
Сквозь пламя желтое смотрела.

Густым туманом по ручью
Стелилось пасмурное небо...
И я сказал ей:
— Хочешь хлеба? —
Она ответила:
— Хочу.

И я отдал ей все до крошки.
Был слышен где-то крик совы.
Желтели ягоды морошки
Среди оттаявшей травы...

И было странно мне тогда,
Что нас двоих,
Таких неблизких,
В седой глуши лесов сибирских
Свела не радость,
А беда.


1965


* * *

       В.Филину

Мне помнится
Рудник Бутугычаг
И горе
У товарищей в очах.

Скупая радость,
Щедрая беда
И голубая
Звонкая руда.

Я помню тех,
Кто навсегда зачах
В долине,
Где рудник Бутугычаг.

И вот узнал я
Нынче из газет,
Что там давно
Ни зон, ни вышек нет.

Что по хребту
До самой высоты
Растут большие
Белые цветы...

О, самородки
Незабытых дней
В пустых отвалах
Памяти моей!

Я вас ищу,
Я вновь спешу туда,
Где голубая
Пыльная руда.

Привет тебе,
Заброшенный рудник,
Что к серой сопке
В тишине приник!

Я помню твой
Густой неровный гул.
Ты жизнь мою тогда
Перевернул.

Привет тебе,
Судьбы моей рычаг,
Урановый рудник
Бутугычаг!


1964


Москва

Я в первый раз в Москву приехал
Тринадцать лет тому назад
Мне в память врезан
Скорбной вехой
Тюрьмы облупленный фасад.

Солдат конвойных злые лица.
Тупик, похожий на загон…
Меня в любимую столицу
Привез «столыпинский» вагон.

Гремели кованые двери,
И кто-то плакал в тишине…
Москва!
«Москва слезам не верит»-
Пришли слова
На память мне.

Шел трудный год пятидесятый.
Я ел соленую треску.
И сквозь железные квадраты
Смотрел впервые на Москву.

За прутьями теснились кровли,
Какой-то склад,
Какой-то мост.
И вдалеке — как капли крови —
Огни родных кремлевских звезд.

Хотелось плакать от обиды.
Хватала за душу тоска.
Но, как и в древности забытой,
Слезам не верила Москва…

Текла безмолвная беседа…
Решетки прут пристыл к руке.
И я не спал.
И до рассвета
Смотрел на звезды вдалеке.

И стала вдруг родней и ближе
Москва в предутреннем дыму…
А через день
С гудком охрипшим
Ушел состав — на Колыму…

Я все прошел.
Я гордо мерил
Дороги, беды и года.
Москва —
Она слезам не верит.
И я не плакал
Никогда.

Но помню я
Квартал притихший,
Москву в те горькие часы.
И на холодных, синих крышах
Скупые
Капельки
Росы…



На Острожном бугре

Здесь нет теперь и знака никакого,
А был острог на этом месте встарь...
Быть может, в нем сидел, цепями скован,
Мой дальний предок,
Крепостной бунтарь.

Я представляю явственно и четко
Темницу в башне,
Где томился он.
Его глазами сквозь пруты решетки
Я вижу древний город,
Бастион...

Давно погасли огоньки посада,
Лишь у Ильницких кованых ворот
В глухой часовне светится лампада
Да стражник тихо ходит взад-вперед.

Шумит дубрава на бугре Острожном,
Тяжелыми ветвями шевеля.
Река фрегат качает осторожно,
Как будто сделан он из хрусталя.

Чернеет крепость на высокой круче.
И, осыпая волны серебром,
Летит луна в прозрачных редких тучах
Полупудовым пушечным ядром.

Она стремится заглянуть в бойницы...
Течет, струится синяя вода...
Как часовые у ворот темницы,
Без устали сменяются года.

На мшистых стенах заблестели пушки.
Колокола к заутрене звонят.
У церкви - нищий.
Стертые полушки,
В худую шапку падая, звенят.

Дворы, перекликаясь петухами,
Ввинтили в небо тонкие дымки.
На верфи у Чижовки
Обухами
Стучат мастеровые мужики.

А над рекою с самого рассвета
Плывут удары, тяжки и глухи.
Не знают: бьют ли сваи,
Или это
Мне слышатся Истории шаги?



Не надо бояться памяти

Снег над соснами кружится, кружится.
Конвоиры кричат в лесу…
Но стихи мои не об ужасах.
Не рассчитаны на слезу.

И не призраки черных вышек
У моих воспаленных глаз.
Нашу быль все равно опишут,
И опишут не хуже нас.

Я на трудных дорогах века,
Где от стужи стыли сердца,
Разглядеть хочу человека —
Современника
И борца.

И не надо бояться памяти
Тех не очень далеких лет,
Где затерян по снежной замети
Нашей юности горький след.

Там, в тайге,
Вдали от селения,
Если боль от обид остра,
Рисовали мы профиль Ленина
На остывшей золе костра.

Там особою мерой мерили
Радость встреч и печаль разлук.
Там еще сильней мы поверили
В силу наших рабочих рук.

Согревая свой хлеб ладонями,
Забывая тоску в труде,
Там впервые мы твердо поняли,
Что друзей узнают
В беде.

Как же мне не писать об этом?!
Как же свой рассказ не начать?!
Нет! Не быть мне тогда поэтом,
Если я
Смогу
Промолчать!



Ночная смена

Из штольни вышли в пыльных робах,
На свет взглянув из-под руки.
И замелькали на сугробах
Густые черные плевки.

Не выключив аккумуляторы,
Бурами длинными звеня,
Ночная смена шаг печатала
В начале северного дня.

Под сапогами гравий вздрагивал
И проминался грязный мох.
Внизу над полотняным лагерем
Курился розовый дымок.

Нас ждал барак с двойными нарами,
Что сварены из ржавых труб.
С плакатами довольно старыми
Нас ждал холодный тесный клуб.

Но было весело и молодо
Идти дорогою крутой.
На сопках снег,
Как сахар колотый,
Лучился нежной чистотой.

Чернели кедры обгорелые…
И утверждал тот строгий вид,
Что мир из черного
И белого,
По существу, и состоит.


1961


* * *

О, мои счастливые предки,
Как завидую нынче вам!
Вашим вербным пушистым веткам,
Вашим сильным добрым рукам.

Слышу дальний звон колокольный.
Это солнце гудит весной.
Вижу белые колокольни,
Вознесенные над землей.

Как легко уходить вам было,
Покидать этот белый свет!
Одуванчики на могилах
Говорили, что смерти нет.

Знали вы, что земные звуки
Будут слышать, назло судьбе,
Ваши дети и ваши внуки,
Вашу жизнь пронося в себе,

Будут помнить о вас и плакать,
Будут вечно хранить, беречь
Ваших яблок сочную мякоть,
Вашей нивы тихую речь…

Как уйду я, кому оставлю
Этот мир, где роса чиста,
Эту полную солнца каплю,
Что вот-вот упадет с листа?

После огненной круговерти
Что их ждет, потомков моих?
И смогу ли жить после смерти
В невеселой памяти их?

И приду ли к грядущим людям
Светлой капелькой на весле?
Или, может быть, их не будет
На холодной, пустой Земле?..



* * *

Обложили, как волка, флажками,
И загнали в холодный овраг.
И зари желтоватое пламя
Отразилось на черных стволах.

Я, конечно, совсем не беспечен.
Жалко жизни и песни в былом.
Но удел мой прекрасен и вечен -
Все равно я пойду напролом.

Вон и егерь застыл в карауле.
Вот и горечь последних минут.
Что мне пули? Обычные пули.
Эти пули меня не убьют.


1981


* * *

     Александру Твардовскому

Осень, опять начинается осень.
Листья плывут, чуть касаясь воды.
И за деревней на свежем покосе
Чисто и нежно желтеют скирды.

Град налетел. Налетел и растаял
Легким туманом в лесной полосе.
Жалобным криком гусиная стая
Вдруг всполошила домашних гусей.

Что-то печальное есть в этом часе.
Сосны вдали зеленей и видней.
Сколько еще остается в запасе
Этих прозрачных стремительных дней?

Солнце на миг осветило деревья,
Мостик, плотину, лозу у пруда.
Словно мое уходящее время,
Тихо в затворе струится вода.



Памяти друга

        В.Радкевичу

      1

Ушел навсегда...
А не верю, не верю!
Все кажется мне,
Что исполнится срок -
И вдруг распахнутся
Веселые двери,
И ты, как бывало,
Шагнешь на порог...

Мой друг беспокойный!
Наивный и мудрый,
Подкошенный давней
Нежданной бедой,
Ушедший однажды
В зеленое утро,
Холодной двустволкой
Взмахнув за спиной.

Я думаю даже,
Что это не слабость -
Уйти,
Если нет ни надежды,
Ни сил,
Оставив друзьям
Невеселую радость,
Что рядом когда-то
Ты все-таки жил...

А солнце над лесом
Взорвется и брызнет
Лучами на мир,
Что прозрачен и бел...
Прости меня, друг мой,
За то, что при жизни
Стихов я тебе
Посвятить не успел.

Вольны мы спускаться
Любою тропою.
Но я не пойму
До конца своих дней,
Как смог унести ты
В могилу с собою
Так много святого
Из жизни моей.

      2

Холодное сонное желтое утро.
Летят паутинки в сентябрьскую высь.
И с первых минут пробуждается смутно
Упругой струною звенящая мысль.

Тебя вспоминать на рассвете не буду.
Уйду на озера, восход торопя.
Я все переплачу
И все позабуду,
И в сердце как будто не будет тебя.

Останется только щемящая странность
От мокрой лозы на песчаном бугре.
Поющая тонкая боль,
Что осталась
В березовом свете на стылой заре.


1966


Песня

В шахтерском клубе было тесно.
И над рядами, в тишине,
Плыла,
Металась,
Билась песня,
Как чайка от волны к волне.

Был голос у певца простужен.
Струна оборвана была.
Но песня трогала за душу,
За сердце самое брала.

В той песне просто говорилось
О времени, уже былом,
Как люди первые явились
В тот край,
Где мы теперь живем.

Рубили лес,
Цингой болели,
Вели нелегкий счет годам
И очень трогательно пели
Про славный город Магадан.

Протяжным,
Стонущим мотивом
Хотела песня подчеркнуть,
Как пароход кричал с надрывом,
В тумане выбирая путь…

А в зале тихо-тихо было.
И кто-то шепотом сказал,
Что, может, сам
Борис Корнилов
Слова той песни написал.

Мы имя автора не знали,
Но молча думали о тех,
Что здесь впервые прошагали,
Вминая унты в мерзлый снег.

О тех,
Кто здесь палатки ставил
И на ветру жестоком хрип.
Кто эту песню нам оставил,
Кто здесь,
В тайге глухой,
Погиб.


1960


* * *

Пожелтели, облетели кроны.
Стихло море в редких кораблях.
Чайки, словно белые вороны,
Кормятся на убранных полях.

Распластались золотые выси.
Не вернется лето — не зови!—
Для последней,
Для прощальной мысли,
Для почти развенчанной любви.

Что дороже —
Радость или совесть?
Эта прелесть тающих берез?
Эта легкомысленная повесть,
Душу опалившая всерьез;

Эти угасающие клены,
Этот луг, знакомый наизусть,
Где пророчат белые вороны
Вечную серебряную грусть?..



Полярные цветы

Сползла машина с перевала.
И в падях,
Что всегда пусты,
Нас будто всех околдовало —
Мы вдруг увидели
Цветы!

И разом ахнули ребята,
Нажал водитель на педаль:
Была светла и розовата
От тех цветов глухая даль.

И через каменные глыбы,
По чахлым ивовым кустам,
Не в силах потушить улыбок,
Мы побежали к тем цветам.

Студент-геолог, умный парень,
Заспорить с кем-то был готов,
Что, дескать, только в Заполярье
Известен этот вид цветов.

Но порешили, кто постарше,
На спор поставив сразу крест,
Что те цветы, конечно, наши —
Из тульских и рязанских мест.

Что просто здесь,
В сторонке дальней,
В просторах вечной мерзлоты,
Они немножечко печальней
И чуть суровей, те цветы.

И под нависшим серым небом
С колымским талым ветерком
Дохнуло вдруг соломой, хлебом,
Коровьим теплым молоком…

Цветы, цветы…
Они — как люди:
Им легче, если много их.
Где мы еще теперь побудем,
Каких путей хлебнем земных?..

Уж пятый час трясется кузов,
И склоны гор опять пусты,
А мы в ладонях заскорузлых
Все держим нежные цветы…



* * *

Понимаю понемногу:
В жизни вовсе нет чудес,
Вижу дальнюю дорогу,
Белый дым и черный лес.

Очень хочется уехать.
Не на время — навсегда
В белый край, где бродит эхо,
Провожает поезда.

Чтобы слышались ночами
Скрипы сосен за стеной.
Чтобы не было печали
И сумятицы больной.

Там заря во мгле туманна,
Там в ночи горит звезда —
Просто, ясно, первозданно,
Словно в детские года...

Понимаю понемногу:
В жизни вовсе нет чудес.
Есть дорога полевая,
Белый дым и черный лес.


1980


Правда

Кто додумался правду
На части делить
И от имени правды
Неправду творить?

Это тело живое -
Не сладкий пирог,
Чтобы резать и брать
Подходящий кусок.

Только полная правда
Жива и права.
А неполная правда -
Пустые слова.


1966


Работа

На лежнёвке порою вешней —
Видно, был большой перекос —
Забурился, ломая лежни,
И на шпалы сел паровоз.

За крушение на участке,
Если путь не починим в срок,
Строгий выговор будет начальству,
Заключенным — штрафной паек.

Бригадир полез, не робея,
С молотком под нависший скат.
С уважением за Сергеем
Наблюдал молодой солдат.

А Серега очень спокойно
Говорит, вытирая пот:
— Отойди, гражданин конвойный,
Ненароком тебя прибьет.

Показал, где рубить опоры,
Чтоб исправить опасный крен...
Был когда-то Сергей сапером
И в тюрьму угодил за плен...

Топоры застучали дружно,
Как, наверное, на войне.
Если нужно — так, значит, нужно.
Не стоять же нам в стороне!..

Хоть и малый — узкоколейный,
Все равно паровоз тяжел.
Но подважили посильнее.
Кто-то крикнул:
— Пошел! Пошел!..

Мы канат натянули туго,
И, ломая ветки берез,
Под веселую нашу ругань
Плавно тронулся паровоз.

И когда по брускам сосновым
Он на рельсы вкатил уже —
Всем нам было,
Честное слово,
Очень радостно на душе.

Захватила нас всех работа,
Увела от невзгод земных...
Словно вышли мы на свободу
На какой-то короткий миг.


1963


* * *

Ржавые елки
На старом кургане стоят.
Это винтовки
Когда-то погибших солдат.

Ласточки кружат
И тают за далью лесной.
Это их души
Тревожно летят надо мной.


1969


Родина

Помню я: под сенью старых вишен
В том далеком,
В том донском селе
Жили пчелы в камышовых крышах —
В каждой камышинке по пчеле…

Родина!
Простая и великая.
В давнем детстве, от беды храня,
Древними архангельскими ликами
Строго ты смотрела на меня…

А потом,
Позвав в края суровые,
Где весной не встретишь зеленя,
Жизнь взвалила рельсы стопудовые
На худого, юного меня.

Я копал руду на Крайнем Севере.
Много лет я молока не пил.
Только ты, земля моя,
Не верила,
Что тебе я в чем-то изменил.

Все прошел я:
Трудные дороги,
Злой навет и горькую беду,
Чтобы снова пальцами потрогать
Пыльную в канаве лебеду.

Я опять с тобой,
Земля просторная,
Где за клином старого жнивья
Под горой стоит село Подгорное —
Родина негромкая моя;

Где висит над хатой
Месяц рыжий;
Где в прозрачной невесомой мгле
Пчелы спят под камышовой крышей —
В каждой камышинке по пчеле…



Соловецкая чайка

Соловецкая чайка
Всегда голодна.
Замирает над пеною
Жалобный крик.
И свинцовая
Горькая катит волна
На далекий туманный
Пустой материк.

А на белом песке —
Золотая лоза.
Золотая густая
Лоза-шелюга.
И соленые брызги
Бросает в глаза,
И холодной водой
Обдает берега.

И обветренным
Мокрым куском янтаря
Над безбрежием черных
Дымящихся вод,
Над холодными стенами
Монастыря
Золотистое солнце
В тумане встает…

Только зыбкие тени
Развеянных дум.
Только горькая стылая.
Злая вода.
Ничего не решил
Протопоп Аввакум.
Все осталось как было.
И будет всегда.

Только серые камни
Лежат не дыша.
Только мохом покрылся
Кирпичный карниз.
Только белая чайка —
Больная душа —
Замирает, кружится
И падает вниз.



* * *

Тайга за рекой пылала,
От сопок тянуло гарью.
Большущее медное солнце
Жевало последний снег.
И только сугробы палаток
В медвежьей глуши Заангарья
Никак не хотели таять
Назло запоздалой весне.

Хрипели сырые ветры.
Нам было плевать на погоду.
Мы строили новый город
В краю, где безмолвие спит.
Мы писем из дома порою
Не получали по году
И, чтобы согреться, глотали
Крутой, обжигающий спирт.

Хрипели сырые ветры...
Я там простудился немного.
И то, что случилось позже,
Обидно и глупо до слез.
В зловещей тиши кабинета
Сказал рентгенолог строго:
- Да, это очень серьезно.
Запущенный туберкулез.

И вот за окном больницы -
Город, расплывчатый, мглистый.
Он тих и почти безлюден
В ранний рассветный час.
Ветер асфальт захаркал
Кровью осенних листьев.
Не потому ль так горько,
Так тяжело сейчас?

Из глаз твоих, полных грусти,
Слезы готовы брызнуть.
У моего изголовья
Сидишь ты, платок теребя...
А мы ведь решили рядом,
Вместе шагать по жизни.
Так что же теперь сказать мне,
Как успокоить тебя?

Алый язык рассвета
Иней на крышах лижет.
Становится белое небо
Все голубей, голубей...
В жестокой борьбе со смертью
Любовь мне поможет выжить!
Но эта любовь, родная,
Не только любовь к тебе.

Любовь ко всему, чем дышит
Нелегкая наша эпоха,
К колючему, злому ветру,
Что в соснах гудит поутру.
Такая любовь, конечно,
Сильнее палочек Коха!
И будет просто не честно,
Если я вдруг умру.


1958


Утиные Дворики

Утиные Дворики — это деревня.
Одиннадцать мокрых соломенных крыш.
Утиные Дворики — это деревья,
Полынная горечь и желтый камыш.

Холодный сентябрь сорок пятого года.
Победа гремит по великой Руси.
Намокла ботва на пустых огородах.
Увяз «студебекер» в тяжелой грязи.

Утиные Дворики...
Именем странным
Навек очарована тихая весь.
Утиные дворики...
Там, за курганом,
Еще и Гусиные, кажется, есть.

Малыш хворостиной играет у хаты.
Утиные Дворики...
Вдовья беда...
Всё мимо
И мимо проходят солдаты.
Сюда не вернется никто никогда...

Корявые вербы качают руками.
Шуршит под копной одинокая мышь,
И медленно тают в белесом тумане
Одиннадцать мокрых
Соломенных крыш.


1966


Художник

Только голые камни,
Поросшие мохом.
Только клочья тумана
На стланике мокром.

Только грязные сопки
За хмарью суровой.
Только низкое серое
Зданье столовой.

А в столовой,
Над грудами мисок порожних,
Колдовал у картины
Голодный художник.

На картине желтели
Луга и покосы.
Над рекой у затона
Стояли березы.

Баламутя кнутами
Зеленую тину,
Пастухи к водопою
Сгоняли скотину…

Я смотрел на картину…
Ресницы смежались.
И деревья, и люди
Ко мне приближались.

И березы худыми
Руками качали,
И коровы мычали,
И люди кричали.

Заскрипели уключины
Над перевозом,
И запахло травою,
Землею, навозом.



Эпоха

Что говорить. Конечно, это плохо,
Что жить пришлось от воли далеко.
А где-то рядом гулко шла эпоха.
Без нас ей было очень нелегко.

Одетые в казенные бушлаты,
Гадали мы за стенами тюрьмы:
Она ли перед нами виновата,
А, может, больше виноваты мы?..

Но вот опять веселая столица
Горит над нами звездами огней.
И все, конечно, может повториться.
Но мы теперь во много раз умней.

Мне говорят:
"Поэт, поглубже мысли!
И тень,
И свет эпохи передай!"
И под своим расплывчатым "осмысли"
Упрямо понимают: "оправдай".

Я не могу оправдывать утраты,
И есть одна
Особенная боль:
Мы сами были в чем-то виноваты,
Мы сами где-то
Проиграли
Бой.


1964


* * *

Я был назначен бригадиром.
А бригадир — и царь, и бог.
Я не был мелочным придирой,
Но кое-что понять не мог.

Я опьянен был этой властью.
Я молод был тогда и глуп…
Скрипели сосны, словно снасти,
Стучали кирки в мерзлый грунт.

Ребята вкалывали рьяно,
Грузили тачки через край.
А я ходил над котлованом,
Покрикивал:
— Давай! Давай!..

И может, стал бы я мерзавцем,
Когда б один из тех ребят
Ко мне по трапу не поднялся,
Голубоглаз и угловат.

— Не дешеви! - сказал он внятно,
В мои глаза смотря в упор,
И под полой его бушлата
Блеснул
Отточеный
Топор!

Не от угрозы оробел я,-
Там жизнь всегда на волоске.
В конце концов, дошло б до дела —
Забурник был в моей руке.

Но стало страшно оттого мне,
Что это был товарищ мой.
Я и сегодня ясно помню
Суровый взгляд его прямой.

Друзья мои! В лихие сроки
Вы были сильными людьми.
Спасибо вам за те уроки,
Уроки гнева
И любви.





Всего стихотворений: 41



Количество обращений к поэту: 5579





Последние стихотворения


Рейтинг@Mail.ru russian-poetry.ru@yandex.ru

Русская поэзия