Степан Петрович Щипачёв (1899-1979)

• Биография Степана Щипачёва

Все стихотворения Степана Щипачёва на одной странице

- Оглавление -

Казалось, было холодно цветам,
и от росы они слегка поблёкли.
Зарю, что шла по травам и кустам,
обшарили немецкие бинокли.

Цветок, в росинках весь, к цветку приник,
и пограничник протянул к ним руки.
А немцы, кончив кофе пить, в тот миг
влезали в танки, закрывали люки.

Такою все дышало тишиной,
что вся земля еще спала, казалось.
Кто знал, что между миром и войной
всего каких-то пять минут осталось!

Я о другом не пел бы ни о чем,
а славил бы всю жизнь свою дорогу,
когда б армейским скромным трубачом
я эти пять минут трубил тревогу.

Тебе исполнилось сегодня тридцать восемь.
И может быть, хоть с виду весела,
ты с грустью думаешь: подходит осень,
а там — зима белым-бела.

А может, и не думаешь про это —
немало всяких у тебя забот.
Дай бог тебе большое бабье лето
и осень ясную, когда она придет.

Её к земле сгибает ливень
Почти нагую, а она
Рванётся, глянет молчаливо,-
И дождь уймётся у окна.
И в непроглядный зимний вечер,
В победу веря наперёд,
Её буран берёт за плечи,
За руки белые берёт.
Но, тонкую, её ломая,
Из силы выбьются... Она,
Видать, характером прямая,
Кому-то третьему верна.

Какого мненья о себе
прославленный Казбек?
Высокомерен ли Эльбрус?
Судить я не берусь.
Когда они туманы пьют
из звездного ковша,
вдруг прозревая, жизнь свою
читают не спеша.
Холодной вечности сродни
стоят, и суть проста:
такими не были б они
без горного хребта,
когда бы их не поднял он
под купол голубой,
раздвинув смутный горизонт,
не подпирая собой… 
Понять ли самому хребту,
как в смысл ни погружен,
вершин (своих же) высоту,
где воздух разрежён,
где холоду искриться днем,
где ночью спать звезде,
что судят на земле о нем
по этой высоте.

Порой мне кажется:
тихи
в наш громкий век
мои стихи.

Но были б громче —
вдвое, втрое —
перекричишь ли
грохот строек?

Пускай иным не угодишь,
во мне уверенность все та же:
кричать не надо.
Если даже ты с целым миром говоришь.

Отчеканенный моей страной,
день, как звонкая монета, золот.
Солнца лик — на стороне одной,
на другой — сияют серп и молот.

Я хочу, чтоб труд мой стоил
золотого прожитого дня.
Их ведь не без счету у меня:
можно ли их тратить на пустое!

Жаль не то, что день опять вот прожит,
Что опять закат разбрызгал краски,
Жаль, что столько милых и хороших
Вянет женщин без любви, без ласки.

Многим трудно вспомнить день единый,
День, что в сердце носят тайной датой.
Скоро брызнут первые седины,
Запропали женихи куда-то.
Затерялись в жизни, запропали,
Многие геройской смертью пали.

Кто тех женщин тронет словом едким
Или же осудит молчаливо,
Что при них замужние соседки
На мужей своих глядят ревниво?

Застигнет беда,
пусть люди кругом,
людей не стыдятся —
плачут.
Но слезы,
которые льются тайком,
тех слез солонее,
которых не прячут.

Кто там скатерть залил вином?
Что ж, на то и вино, чтоб литься.
За дубовым круглым столом
пусть веселье за полночь длится.
Пью за дерево, что росло
сотни лет в зеленой дубраве!
Пью, столяр, за твое ремесло!
Разве я гордиться не вправе
тем, кто этот дубовый стол
золотыми руками сделал?
Кто в вине понимает толк,
будем пить за труд виноделов;
он не легче другого труда.
Винодел не зря озабочен,
чтобы крепло вино года
в тьме кромешной тяжелых бочек.
Кто трезвее, и те не соврут —
мы, конечно, еще не пьяны.
Стеклодувы, ваш тонкий труд
разве может быть не упомянут!
Под стаканами скатерть бела,
от нее холодок под руками.
Эту скатерть ткачиха ткала,
сорока управляя станками.
Чтобы белый хлеб и ржаной
свежий горкой лежал на блюде,
в грязь весеннюю, в летний зной
пот с лица вытирали люди.
Мы и сами, сказать могу,
из того же сделаны теста,—
и бездельнику в нашем кругу
за столом не найдется места!

            Александру Яшину

Изба как изба — над крышей труба.

Приметою
древнего быта
глядит тупорыло корыто.
Тяжелые чугуны
от сажи и дыма черны.
И, недосыпая ночи,
их надо ухватом ворочать.

Расписаны ставни, бревенчаты стены.
Невзрачен над крышею крестик
                        антенны.
Но в тесной избе с голубого экрана
шумят океаны, волнуются страны,
мелькают знамена, горнисты трубят...

Изба и такою узнала себя.
Ей старое спится, ей новое снится.
Стоит телевизор под самой божницей.

Как хочешь это назови.
Друг другу стали мы дороже,
Заботливей, нежней в любви,
Но почему я так тревожен?
Стал придавать значенье снам,
Порой задумаюсь, мрачнея…
Уж, видно, чем любовь сильнее,
Тем за неё страшнее нам.

Ладонь
большая мужская.
Ее — отчетливы и грубы —
линии пересекают,
дороги твоей судьбы.

Она — от кирки и лопаты грубела,
на женской груди робела.

Ладонь — это жизни слепок,
годов пролетевших следы.
К воде наклонись,— вместе с небом
в нее зачерпнешь воды.

Она широка, пятипала.
Плывешь — рассекает реку.
В армейском строю прикипала
под знаменем красным к древку.

Она — чтобы гладить ребенка
с любовью, тревогой отца...
И чтобы пощечиной звонкой
обжечь подлеца.

Округлое, как планета,
покоится яблоко в ней.
Пускай же ладони этой
не будет на свете честней!

Лил дождь осенний. Сад грустил о лете.
За мной вода заравнивала след.
Мне подсказала дата в партбилете:
тогда мне было девятнадцать лет.

На город шел Колчак; у мыловарни
чернел окоп; в грязи была сирень,
а я сиял: я стал партийным парнем
в осенний тот благословенный день.

Любовь пронёс я через все разлуки
И счастлив тем, что от тебя вдали
Её не расхватали воровски чужие руки,
Чужие губы по ветру не разнесли.

Любовью дорожить умейте,
С годами дорожить вдвойне.
Любовь не вздохи на скамейке
и не прогулки при луне.
Все будет: слякоть и пороша.
Ведь вместе надо жизнь прожить.
Любовь с хорошей песней схожа,
а песню не легко сложить.

Метеорит, метеорит.
Откуда он родом — не говорит.
Лежит перед нами железисто-гладкий,
неведомый гость из туманных галактик
осколок погибшей какой-то планеты,
какой — мирозданье забыло приметы.
На черный кусок я гляжу молчаливо.
Неужто от взрыва, неужто от взрыва?..
Гляжу, и про многое метеорит
на темном своем языке говорит.

Мне кажется порой, что я
вот так и буду жить и жить на свете!
Как тронет смерть, когда кругом - друзья,
когда трава, и облака, и ветер -
все до пылинки - это жизнь моя?

Мы строим коммунизм. Что в мире краше,
чем этот труд! Где доблести предел?
Предела нет! А кто сказал, что наша
любовь должна быть мельче наших дел?
Я, может, сам такой любви не стою,
но, принимая бури и ветра,
живет, сияет чистой красотою
любовь - высоким помыслам сестра.

Еще и на парткоме так
сидеть случается, друзья:
заметишь дома, сняв пиджак,
что ты прокурен до белья.
На улице весна давно,
дождем обрызгана трава,
а тут еще зима в правах.
Но секретарь рванул окно -
и ветки бросились к рукам,
к его горячему лицу.
Гул самолетов, детский гам;
землей пахнуло, как в лесу.
Земля от яблони бела,
и годы впереди ясны.
Решать партийные дела
нельзя, не чувствуя весны.

Не громок, не бросок мой стих,
но я не желаю иного.
От влюбчивых строчек моих
душой молодею снова.

Со мной и деревьев шум,
и звезды, и ливни, и травы.
Я воздухом этим дышу,
конечно, еще по праву.

Пускай все короче мой путь,
но сколько бы жить ни осталось,
рассудочной очень не будь
и ты, умудренная старость.

Субботний день — уже темно
в работе отсверкал,
и ты сидишь в фойе кино
на сквозняке зеркал.

С раскрытой книгою, одна,
хоть парочки кругом.
На шее родинка видна
под легким завитком.

И бровь надломлена, строга,
когда ты смотришь вниз.
В привычных ссадинках рука
касается страниц.

Пожалуй, пальцы погрубей,
чем у иных. Чуть-чуть.
И я хоть что-то о тебе
по ним узнать хочу.

Субботний день — уже темно —
в работе отсверкал,
и ты сидишь в фойе кино
на сквозняке зеркал.

Ах, время, помедли, помедли!
Я знаю, куда я влеком,
а ты вокруг солнца петли
кладешь и кладешь венком.
Не счесть на земле рассветов,
закатов, что будут на ней...
Ах, время! Дай мудрых советов
и неторопливых дней!

Кончен с августом расчет,
и дожди не ждут указок.
Серая вода течет
струйками с зеленых касок.

От дождя звенит в ушах.
И хотя не замечаем,
осень с нами в блиндажах
греется горячим чаем.

Под ветвями мокнут танки
на исходном рубеже,
и вода в консервной банке
плещется на блиндаже.

Весь под ногами шар земной.
Живу. Дышу. Пою.
Но в памяти всегда со мной
погибшие в бою.

Пусть всех имен не назову,
нет кровнее родни.
Не потому ли я живу,
что умерли они?

Была б кощунственной моя
тоскливая строка
о том, что вот старею я,
что, может, смерть близка.

Я мог давно не жить уже:
в бою, под свист и вой,
мог пасть в соленом Сиваше
иль где-то под Уфой.

Но там упал ровесник мой.
Когда б не он, как знать,
вернулся ли бы я домой
обнять старуху мать.

Кулацкий выстрел, ослепив,
жизнь погасил бы враз,
но был не я убит в степи,
где обелиск сейчас.

На подвиг вновь звала страна.
Солдатский путь далек.
Изрыли бомбы дочерна
обочины дорог.

Я сам воочью смерть видал.
Шел от воронок дым;
горячим запахом металл
запомнился живым.

Но все ж у многих на войне
был тяжелее путь,
и Черняховскому — не мне —
пробил осколок грудь.

Не я — в крови, полуживой,
растерзан и раздет,-
молчал на пытках Кошевой
в свои шестнадцать лет.

Пусть всех имен не назову,
нет кровнее родни.
Не потому ли я живу,
что умерли они?

Чем им обязан — знаю я.
И пусть не только стих,
достойна будет жизнь моя
солдатской смерти их.

Вас нет еще: вы — воздух, глина, свет;
о вас, далеких, лишь гадать могли мы,-
но перед вами нам держать ответ.
Потомки, вы от нас неотделимы.

Был труден бой. Казались нам не раз
незащищенными столетий дали.
Когда враги гранатой били в нас,
то и до вас осколки долетали.

Я хотел бы ходить
по дорогам времен,
как по нашей стране
из района в район.

Я хотел бы ходить
и в дожди и в снег,
как из города в город —
из века в век.

Петербургская стынь,
петербургская стынь.
Над замерзшей Невою
горбаты мосты.

Пушкин полднем белесым
на санках — туда,
где поземка метет
и вокруг ни следа.

К Черной речке
вплотную придвинулся лес.
Я б не выдержал,
кинулся наперерез.

Я кричал бы,
повиснув на морде коня:
«Ради бога,
послушайте, Пушкин, меня!

Поверните назад,
поверните назад!
Распахните в века
голубые глаза!

Честь поэта?
Она перед нами чиста,
словно утренняя
звезда».

Петербург.
Над замерзшей Невою мосты.
Я простился бы с ним
в ту январскую стынь.

Я пошел и туда бы
с котомкой — пешком,
где латынь
разговорным была языком.

Я бы в Риме
по пыльным ходил площадям,
чтоб с беспечным Овидием
встретиться там.

Я сказал бы ему:
«Сторонитесь двора!
Не к добру парусами
играют ветра.

Император жесток.
На чужбине суровой
вы окончите жизнь
под неласковым кровом».

Я покинул бы скоро
истории дали,
не успев износить
даже пары сандалий.

Я вернулся бы снова
в двадцатый наш век,
где капель,
где последний рыхлеющий снег.

Чтобы где-то
в апрельскую синюю мглу
за подснежники
мелочь платить на углу.

Если б как-то узнать
в те минуты я мог,
что вот-вот Маяковский
нажмет на курок,

я б ворвался к нему
телефонным звонком,
хоть с поэтом
я лично и не был знаком.

Я и в завтрашний век
заглянуть бы хотел,
оторвавшись на срок
от сегодняшних дел.

Там я так бы заканчивал
каждую речь:
«Уж хоть вы-то учитесь
поэтов беречь!»

Деревья в снегу, и в снегу дома.
Недели идут за неделями.
Мне грустно прощаться с тобою, зима:
с морозами и метелями.

Стояла, до ряби в глазах бела,
явив красоту свою пышную,
и в той красоте не один замела
след жизни, как тропку лыжную.

Выть может, и я навсегда с такой
прощаюсь под звездами белыми.
Я снег твой до хруста сжимаю рукой,
не знаю, зачем это делаю.

Вечерний свет звезды
мерцает в вышине;
задумались сады,
и стало грустно мне.

Он здесь, в моем окне,
звезды далекой свет,
хотя бежал ко мне
сто сорок тысяч лет.

А вам езды-то час,
и долго ли собраться!
А нет чтоб догадаться
приехать вот сейчас.

Рукою волосы поправлю,
иду, как прежде, молодой,
но девушки, которым нравлюсь,
меня давно зовут "седой".
Да и друзья, что помоложе,
признаться, надоели мне:
иной руки пожать не может,
чтоб не сказать о седине.
Ну что ж, мы были в жарком деле.
Пройдут года - заговорят,
как мы под тридцать лет седели
и не старели в шестьдесят.

Я помню тот год, тот ноябрь ледяной,
тифозный... Кавалерийскую школу,
товарищей новых, что спали со мной
на топчанах карантинных голых.

Курсантская молодость, где она!
Хоть все еще многое памятью греем,
былинными стали те времена,
и только на карточках мы не стареем.

Жесток в Оренбурге мороз в декабре,
и часто тревогу в ночах морозных
горнист Омурбаев трубил во дворе,
киргизским лицом запрокинувшись
                         к звездам.

Я помню и лето — горячий июль,
и степи, и конные наши лавы,
и те невеселые посвисты пуль,
моих одногодков, упавших в травы.

Не встали они с той кровавой травы
и ногу не вдели в свободное стремя,
но с карточек смотрят — смелы и правы,—
сурово и пристально смотрят сквозь время.

   Марии Петровых

Где березняк, рябой и редкий,
где тает дымка лозняка,
он, серенький, сидит на ветке
и держит в клюве червяка.

Но это он, простой, невзрачный,
озябший ночью от росы,
заворожит посёлок дачный
у пригородной полосы.

Я да соседка за стеной,
во всей квартире — только двое,
а ветер в поздний час ночной
то вдруг засвищет, то завоет.
Вот в комнате моей, вздохнув,
он ищет в темноте опору,
он ходит, двери распахнув,
по кухне и по коридору,
он звонкую посуду бьет
и створкой хлопает, задорен.
Соседка, слышу я, встает,
в испуге голос подает,—
и вот — мы оба в коридоре.
И я не знаю (все жилье
насквозь пробрало сквозняками),
как руки теплые ее
с моими встретились руками.
В продутой ветром темноте
она легка, полуодета.
Где дверь на кухню? Створка где?
Стоим, не зажигая света.
А ветер, северный, седой,
шумит, свистит в подзвездном мире,
и мы с соседкой молодой
в такую ночь одни в квартире.

Ты порой целуешь ту, порою - эту
В папиросном голубом дыму.
Может быть, в упрёках толку нету,
Да читать мораль и не к лицу поэту,
Только страшно стариться тому,
Кто любовь, как мелкую монету,
Раздавал, не зная сам кому.

Знаю я, как волны с камнем спорят.
Меж сырых голубоватых скал
повстречал я девушку у моря.
- Хорошо здесь!- только и сказал.

Долго мы на берегу стояли.
Под вечер она опять пришла.
Круглобокий колыхался ялик,
на песке лежали три весла.

И легко нам было в разговоре,
слов особенных я не искал.
Смуглые, забрызганные морем,
маленькие руки целовал,

И сегодня - нет ее милее,
так же все ладонь ее тепла.
Пусть твердят, что и моря мелеют,
я не верю, чтоб любовь прошла.

Чего гадать! Наш век, наверно,
не та переживет строка,
которую высокомерно
поэты пишут на века.

Еще безлюдны там просторы,
а здесь - вся боль и радость вся.
Я верю в строки, без которых
сегодня людям жить нельзя.

Что листья падают, что ночь светла,
запомню и вовек не пожалею
о том, что нас далёко завела
кленовая сентябрьская аллея.

Сидим одни, обнявшись, под луной,
но все длинней косые тени кленов.
Луна спешит — на целый шар земной
она одна, одна на всех влюбленных.

Шар земной,
шар земной.
Вот он —
передо мной.

Материки.
Острова.
Страны.
Ливни тропические.
Бураны.

Горы
вершинами — за облака.
Звезды, примерзшие
к ледникам.

Манят миражи
в зное пустынь.
Росы.
Они и в пустынях чисты.

Травы степные.
Сизое марево.
Рыбы
в океанах-аквариумах.

Всё,
чтобы людям жить хорошо,
есть на Земле,
словно в доме большом.

Два холодильника белых —
два полюса.
Лед не ножом —
ледоколами колется.

Шар земной
не от войн хорошеет — от пахоты.
Вот он —
весь в мирозданье распахнутый.

Это ж громадина,
это же — вещь.
Люди,
будем его беречь!

Чтобы, все так же
крутясь по орбите,
завтрашний век
он счастливым увидел,

век, где не будет
ни классов, ни войн…
Ветер в лицо.
Звезды над головой.

Всего стихотворений: 37