|
Русские поэты •
Биографии •
Стихи по темам
Случайное стихотворение • Случайная цитата Рейтинг русских поэтов • Рейтинг стихотворений Угадай автора стихотворения Переводы русских поэтов на другие языки |
|
Русская поэзия >> Павел Григорьевич Антокольский Павел Григорьевич Антокольский (1896-1978) Все стихотворения Павла Антокольского на одной странице Бальзак В. А. Каверину Долой подробности! Он стукнул по странице Тяжелым кулаком. За ним еще сквозит Беспутное дитя Парижа. Он стремится Me думать, есть, гулять. Как мерзок реквизит Чердачной нищеты... Долой! Но, как ни ставь их, Все вещи кажутся пучинами банкротств, Провалами карьер, дознаньем очных ставок. Все вещи движутся и, пущенные в рост, Одушевляются, свистят крылами гарпий. Но как он подбирал к чужим замкам ключи! Как слушал шепоты,— кто разгадает, чьи?— Как прорывал свой ход в чужом горючем скарбе! Кишит обломками иллюзий черновик. Где их использовать? И стоит ли пытаться? Мир скученных жильцов от воздуха отвык. Мир некрасивых дрязг и грязных репутаций Залит чернилами. Чем кончить? Есть ли слово, Чтобы швырнуть скандал на книжный рынок снова И весело резнуть усталый светский слух Латынью медиков или жаргоном шлюх? А может быть, к утру от сотой правки гранок Воспрянет молодость, подруга нищеты. Усталый человек очнется спозаранок И с обществом самим заговорит на «ты»? Он заново начнет! И вот. едва лишь выбрав Из пепла памяти нечаянный кусок, Он сразу погружен в сплетенье мелких фиброз, В сеть жилок, бьющихся как доводы в висок. Писать. Писать. Писать... Ценой каких угодно Усилий. Исчеркав хоть тысячу страниц, Найти сокровище. Свой мир. Свою Голконду. Сюжет, не знающий начала и границ. Консьержка. Ростовщик. Аристократ. Ребенок. Студент. Еще студент. Их нищенство. Обзор Тех, что попали в морг. Мильоны погребенных В то утро. Стук дождя по стеклам. Сны обжор. Бессонница больных. Сползли со щек румяна. И пудра сыплется. Черно во всех глазах. Светает. Гибнет ночь. И черновик романа Дымится. Кончено. Так дописал Бальзак. Ноябрь, 1929 В моей комнате Геннадию Фишу В моей комнате, краской и лаком блестя, Школьный глобус гостит, как чужое дитя. Он стоит, на косую насаженный ось, И летит сквозь пространство и время и сквозь Неоглядную даль, непроглядную тьму, Почему я смотрю на него - не пойму. Школьный глобус,- нехитрая, кажется, вещь. Почему же он так одинок и зловещ? Чтобы это понять, я широко раскрыл Мои окна, как шесть серафических крыл. Еще сини моря, и пустыни желты, И коричневых гор различимы хребты. Различима еще и сверкает огнем Вся Европа, бессонная ночью, как днем, Вся вмещенная в миг, воплощенная в миф, Красотою своей мудрецов истомив, Финикийская девочка дышит пока И целует могучую морду быка, Средиземным седым омываемая, Обожаемая, не чужая - моя! Школьный глобус! Он школьным пособием был, Но прямое свое назначенье забыл. И завыл, зарыдал на короткой волне, Телеграфным столбом загудел в вышине: - Люди! Два с половиной мильярда людей, Самый добрый чудак, самый черный злодей, Рудокопы, министры, бойцы, скрипачи, Гончары, космонавты, поэты, врачи, Повелители волн, властелины огня, Мастера скоростей, пощадите меня! 1962 Венера в Лувре Безрукая, обрубок правды голой, Весь в брызгах пены идол божества, Ты людям был необходим, как голод, И недоказан был, как дважды два. Весь в брызгах пены, в ссадинах соленых, Сколоченный прибоем юный сруб. Тысячелетья колоннад хваленых, Плечей и шеи, бедер, ног и рук. Ты стерпишь всё — миазмы всех борделей, Все оттиски в мильонных тиражах,— О, только бы глядели и балдели, О, лишь бы, на секунду задержав Людской поток, стоять в соленой пене, Смотреть в ничто поверх и мимо лбов,— Качая бедра, в ссадинах терпенья, В тупом поту, в безруком упоенье, Вне времени! И это есть любовь. Всё как было Ты сойдешь с фонарем по скрипучим ступеням, Двери настежь — и прямо в ненастную тишь. Но с каким сожаленьем, с каким исступленьем Ты на этой земле напоследок гостишь! Всё как было. И снова к загадочным звездам Жадно тычется глазом слепой звездочет. Это значит, что мир окончательно создан, И пространство недвижно, и время течет. Всё как было! Да только тебя уже нету. Ты не юн, не красив, не художник, не бог, Ненароком забрел на чужую планету, Оскорбил ее кашлем и скрипом сапог. Припади к ней губами, согрей, рассмотри хоть Этих мелких корней и травинок черты. Если даже она — твоя смертная прихоть, Всё равно она мать, понимаешь ли ты? Расскажи ей о горе своем человечьем. Всех, кого схоронил ты, она сберегла. Всё как было... С тобою делиться ей нечем. Только глина, да пыль у нее, да зола. Вы встретитесь Вы встретитесь. Я знаю сумасбродство Стихийных сил и ветреность морей, Несходство между нами и сиротство Неисправимой верности моей. И вот в отчаянье и нетерпенье Ты мчишься вниз и мечешься летя, Вся в брызгах света, в радугах и в пене, Беспечное, беспутное дитя. Перед тобой синеет зыбь морская, Там злющие чудовища на дне, А над тобою, весело сверкая, Смеется злое солнце обо мне. Но ты мелеешь и с внезапной грустью, Продрогшая от гальки и песка, Бессильная, ползешь к морскому устью, Мне одному понятна и близка. 1964 Гадалка Ни божеского роста, Ни запредельной тьмы. Она актриса просто, Наивна, как подросток, И весела, как мы. Цыганка Мариула Раздула свой очаг, Смугла и остроскула, С лихим клеймом разгула И с пламенем в очах. А вот еще приманка! Развернут в ночь роман. Заведена шарманка. Гадает хиромантка, Девица Ленорман. Но грацией, и грустью, И гибелью горда, Но руки в тщетном хрусте Заломлены... Не трусьте Гадалки, господа! <1974> Двойники С полумесяцем турецким наверху Ночь старинна, как перина на пуху. Черный снег летает рядом тише сов. Циферблаты электрических часов Расцвели на лысых клумбах площадей. Время дремлет и не гонит лошадей. По Арбату столько раз гулял глупец. Он не знает, кто он — книга или чтец. Он не знает, это он или не он: Чудаков таких же точно миллион. Двойники его плодятся как хотят. Их не меньше, чем утопленных котят. 1975 * * * Дикий ветер воет в скалах, Сердце мечется в груди. Где враги? Я так искал их, Знал, что подвиг впереди. Я дорогу начинаю. Надо мной гремит гроза. Вся вселенная ночная Жадно смотрит мне в глаза. Жёсток панцирь опаленный. Меч иззубрен, но остер. А в груди, в груди влюбленной Разгорается костер. Пред лицом великих странствий И нечаянных побед В тыщелетнем постоянстве Я даю тебе обет. Пусть останусь вечно молод, Лишь избранницу любя. В смертный час, клинком заколот, Встречу смерть ради тебя. Мимо, мимо проноситесь, Скалы, реки, города, Бурной жизнью не насытясь, Я не сгину никогда. 1976 Другой Ну что ж, пора, как говорится, Начать сначала тот же путь. Слегка взбодриться — ламца дрица! И повториться в ком-нибудь. Ремонт не срочен и не скучен. Бывал же я переобучен Раз двадцать на своем веку. Бывал не раз перекалечен — И нынче, лекарем подлечен, Хоть слушателей развлеку! В чужих владеньях партизаня, Чужим подругам послужив, Чужие вынесу терзанья, Согреюсь у костров чужих. Не о себе речь завожу я, Но верю в молодость чужую, Свой давний опыт истребя. Себя играть — дается просто. Но ведь заманчивей раз во сто Играть другого — не себя! Другой — вон тот, двадцатилетний, В линялых джинсах, волосат, Меж сверстниками не последний, Кто не оглянется назад; Московский хиппи или битл, Какой ни выбери он титул, Как часто моды ни меняй, Какой заразе ни подвержен, Как ни рассержен, как ни сдержан — А смахивает на меня! 1974, 1975 Жара Был жаркий день, как первый день творенья. В осколках жидких солнечных зеркал, Куда ни глянь, по водяной арене Пузырился нарзан и зной сверкал. Нагое солнце, как дикарь оскалясь, Ныряло и в воде пьянело вдрызг. Лиловые дельфины кувыркались В пороховом шипенье жгучих брызг. И в этом газированном сиянье, Какую-то тетрадку теребя, Еще всему чужой, как марсианин, Я был до ужаса влюблен в тебя. Тогда мне не хватило бы вселенной, Пяти материков и всех морей, Чтоб выразить бесстрашно и смиренно Свою любовь к единственной моей. Зима Зима без маски и без грима Белым-бела, слаба, не слажена, Но и таящаяся зрима, Но и молчащая услышана. Она сама полна предчувствий, Уместных разве только в юности, Сама нуждается в искусстве, В его тревожной, дикой странности. Всё дело в нем! Всё окруженье Кистей, и струн, и ритма требует. Всё бередит воображенье, Торопит, бродит, бредит, пробует... А мы, теснящиеся тут же, Оцениваем дело заново,— Канун зимы, преддверье стужи, Разгар художества сезонного. Июль четырнадцатого года С полудня парило. И вот По проводам порхнула искра. И ветер телеграмму рвет Из хилых рук премьер-министра. Над гарью городов гроза. Скатилась жаркая слеза По каменной скуле Европы. Мрачнеют парки. Молкнет ропот. И пары прячутся. И вот Тот выстрел по австрийской каске, Тот скрюченный громоотвод. И лиловеет мир, как в сказке. Еще не против и не за, Глядит бессмысленно гроза И дышит заодно со всеми. Внизу - кровати, книги, семьи, Газоны, лошади... И вот Черно на Марне и на Висле. По линии границ и вод Кордоны зоркие нависли. Скосив огромные глаза, В полнеба выросла гроза. Она швыряет черный факел В снопы и жнивья цвета хаки. Война объявлена. 1924 Калиостро Плащ цвета времени и снов, Плащ кавалера Калиостро... Марина Цветаева На ярмарке перед толпою пестрой, Переступив запретную черту, Маг-шарлатан Джузеппе Калиостро Волшебный свой стакан поднес ко рту. И тут же пламя вырвалось клубами, И завертелась площадь колесом, И жарко стало, как в турецкой бане, И разбежался ярмарочный сонм. И дрогнула от дребезга и треска Вселенная. И молния взвилась... Лишь акробатка закричала резко: «Довольно, сударь! Сгиньте с наших глаз!» Но Калиостро возразил любезно: «Малютка, я еще не превращен В игрушку вашу. Поглядите в бездну...» И он взмахнул пылающим плащом. Она вцепилась в плащ и поглядела Сначала робко, а потом смелей: «Ну что же, маг, ты сделал наше дело — И мне винца, пожалуйста, налей!» Пригубила и, обжигая десны И горьким зельем горло полоща, Захохотала: «Все-таки несносны Прикосновенья жгучего плаща! Но что бы ни было, я не трусиха. Ты, может быть, опасный человек, А все-таки отъявленного психа Я придержу на привязи навек!» Что с ними дальше было — знать не знаю. А коли знал бы, всё равно молчок. Но говорят,что акробатка злая Сдержала слово, сжала кулачок. В другой, изрядно путанной легенде Описаны их жуткие дела, На пустяки растраченные деньги: Девчонка расточительна была. Она и он добыли, что им надо, Не замечали пограничных вех, Европу забавляли буффонадой Не час, не день, не годы — целый век. Как видно, демон старика принудил Изнемогать от горя и любви. И служит ей он, как ученый пудель, Все замыслы откроет ей свои. Летят года. Беснуется легенда. И как попало главами пестрит. И вот уже зловредного агента Следить за ними подослал Уолл-стрит. В какой лачуге иль в каком трактире Заколот этот Шерлок Холмс ножом? Где в тучи взмыл «ТУ-сто сорок четыре»? Чей Пинкертон пакетами снабжен? А в то же время Калиостро скрылся На полстолетья, как на полчаса. Его архив грызет чумная крыса, А старикан сначала начался! Есть у него дворец и графский титул, Сундук сокровищ и гайдук-араб. Забронзовел, весь в прозелени идол, Владыка мира — все-таки он раб! Да! Ибо в силу некоего пакта Меж ним и автором явилась тут Всё та же, та же, та же акробатка. О ней неправду сплетники плетут. Но что за мерзость городские сплетни! Ведь акробатка — вечная весна, А стосемидесятишестилетний Из-за нее одной не знает сна! Смотрите же в партере, на балконе, Как действие стремительно идет! Несут карету бешеные кони. На козлах автор — сущий идиот. А позади плечом к плечу две тени. Они страшны для чьих-то медных лбов. В сплетенье рук, в сцепленье двух смятений, Вне времени свершается любовь... Там — ждут востребованья груды писем. Здесь — лопается колба колдуна. От акробатки ветреной зависим, Он знает — жизнь исчерпана до дна. Он скоро сдохнет. Так ему и надо! Но мечется легенда наугад... Дай на пятак стаканчик лимонада! Дай на целковый парусный фрегат! За океаном, в Конго иль у Ганга, Единая однажды навсегда, Всё та же краля, выдумка, цыганка Взмахнет ему платочком: «До свида...». Пора! Пора! Еще ничто не ясно. Воображенье — лучший проводник. Весь мир воображеньем опоясан. Он заново разросся и возник. Он движется вовне или внутри нас, На личности и роли нас деля. Он формула. Он точность. Он стерильность. Вкруг солнца вечно вертится земля. Стучит тамтам. Гудят удары гонга. Круженье пар. Скольженье легких тел. Рукой подать до Ганга и до Конго. Кто захотел — мгновенно долетел!.. Не представляя, что подскажет завтра, К чему обяжет утренняя рань, На полуслове обрывает автор И отвергает всякую мораль. Да и к чему служила бы мораль нам? Кончает Калиостро свой полет В четвертом измеренье ирреальном И поздравленья новобрачным шлет, Я посвящаю Женственности Вечной Рассказ про Калиостро-колдуна. В моих руках не пузырек аптечный. Мне в руки вечность даром отдана. Коньки В старом доме камины потухли. Хмуры ночи и серы деньки. Музыканты приладили кукле, Словно струны, стальные коньки, И уснула она, улизнула, Звонкой сталью врезается в лед. Только музыка злится, плеснула Стаю виолончелей вперед. Как же виолончели догнать ей, Обогнать их с разгона в объезд, Танцевать в индевеющем платье На балу деревянных невест? Как мишень отыскать в этом тире, В музыкальном, зеркальном раю, Ту — единственную в целом мире, Еле слышную душу свою? В целом мире просторно и тесно. В целом мире не знает никто, Отчего это кукле известно, Что замками от нас заперто. В целом мире... А это немало! Это значит, что где-то поэт Не дремал, когда кукла дремала, Гнал он сказку сквозь тысячу лет. Но постойте! Он преувеличил Приключенье свое неспроста. Он из тысячи тысячу вычел,— Не далась ему куколка та! <1974> Манон Леско Когда-то был Париж, мансарда с голубятней. И каждый новый день был века необъятней,— Так нам жилось легко. Я помню влажный рот, раскинутые руки... О, как я веровал в немыслимость разлуки С тобой, Манон Леско! А дальше — на ветру, в пустыне океана Ты, опозоренная зло и окаянно, Закутанная в плащ, Как чайка маялась, как грешница молилась, Ты, безрассудная, надеялась на милость Скрипящих мокрых мачт. О, ты была больна, бледна, белее мела. Но ты смеялась так безудержно, так смело, Как будто впереди Весь наш пройденный путь, все молодые годы, Все солнечные дни, не знавшие невзгоды, Вся музыка в груди... Повисли паруса. И за оснасткой брига Был виден дикий край, открытый Америго, Песчаный, мертвый холм. А дальше был конец... Прощай, Манон, навеки! Я пальцы наложил на сомкнутые веки В отчаянье глухом. Потом рассказывал я в гавани галерной, В трактире мерзостном, за кружкою фалерно, Про гибельную страсть. Мой слушатель, аббат в поношенной сутане, Клялся, что исповедь он сохраняет втайне, Но предпочел украсть, Украсить мой рассказ ненужною моралью. И то, что было нам счастливой ранней ранью, Низвержено во тьму, Искажено ханжой и силе жизни чуждо. Жизнь не кончается, но длится! Так неужто Вы верите ему? Не верьте! Мы живем. Мы торжествуем снова. О жалкой участи, о гибели — ни слова! Там, где-то далеко, Из чьей-то оперы, со сцены чужестранной, Доносится и к вам хрустальное сопрано — Поет Манон Леско. <1974> * * * Мне снился накатанный шинами мокрый асфальт. Косматое море, конец путешествия, ветер - И девушка рядом. И осень. И стонущий альт Какой-то сирены, какой-то последней на свете. Мне снилось ненастье над палубным тентом, и пир, И хлопанье пробок, и хохот друзей. И не очень Уже веселились. А все-таки сон торопил Вглядеться в него и почувствовать качество ночи! И вот уже веса и контуров мы лишены. И наше свиданье - то самое первое в мире, Которое вправе хотеть на земле тишины И стоит, чтоб ради него города разгромили. И чувствовал сон мой, что это его ремесло, Что будет несчастен и все потеряет навеки. Он кончился сразу, едва на земле рассвело. Бил пульс, как тупая машина, в смеженные веки. 1923 Музыка Мрачен был косоугольный зал. Зрители отсутствовали. Лампы Чахли, незаправленные. Кто-то, Изогнувшись и пляша у рампы, Бедным музыкантам приказал Начинать обычную работу. Он вился вдоль занавеса тенью, Отличался силой красноречья, Словно вправду представлял пролог. Музыканты верили смятенью Призрака. И, не противореча, Скрипки улетели в потолок. В черную пробитую дыру Пронесла их связанная фуга... Там, где мир замаран поутру Серостью смертельного недуга. Скрипки бились насмерть с голосами Хриплыми и гиканьем погонь. Победив, они вели их сами. Жгли смычки, как шелковый огонь. И неслась таинственная весть Мимо шпилей, куполов и галок, Стая скрипок, тоненьких невест, Гибла, воскресала, убегала... А внизу осталась рать бутылок, Лампы, ноты, стулья, пиджаки, Музыка устала и остыла. Музыканты вытерли смычки. Разбрелись во мглу своих берлог, Даже и назад не поглядели, Оттого что странный тот пролог Не существовал на самом деле. Мы неизвестные солдаты И год и два прошли. Под хриплый Враждебный крик Со дна времен внезапно выплыл Наш материк. Шестую часть планетной суши Свет пронизал. Ударил гул «Авроры» в уши Дворцовых зал. Взвивайся в честь октябрьской даты, Знаменный шелк! Мы Неизвестные Солдаты. Наш час пришел. Мы, что на Висле иль на Марне, В грязи траншей, В госпиталях, в кровавой марле, Кормили вшей,— Мы — миллионы в поколенье Живых мужчин. Идти в растопку, как поленья, Нам нет причин. Пройдет и десять лет, и двадцать, И сорок лет,— Молиться, кланяться, сдаваться — Нам смысла нет! <1956> Нева в 1924 году Сжав тросы в гигантской руке, Спросонок, нечесаный, сиплый, Весь город из вымысла выплыл И вымыслом рвется к реке. И ужас на клоунски жалостных, Простуженных лицах, и серость, И стены, и краска сбежала с них — И надвое время расселось. И словно на тысячах лиц Посмертные маски империи, И словно гусиные перья В пергамент реляций впились. И в куцей шинели, без имени, Безумец, как в пушкинской ночи, Еще заклинает: «Срази меня, Залей, если смеешь и хочешь!» Я выстоял. Жег меня тиф, Теплушек баюкали нары. Но вырос я сверх ординара, Сто лет в один год отхватив. Вода хоть два века бежала бы, Вела бы в дознанье жестоком Подвалов сиротские жалобы По гнилистым руслам и стокам. И вот она хлещет! Смотри Ты, всадник, швырнувший поводья: Лачуги. Костры. Половодья. Стропила. Заря. Пустыри. Полнеба — рассветное зарево. Полмира — в лесах и стропилах. Не путай меня, не оспаривай — Не ты поднимал и рубил их. А если, а если к труду Ты рвешься из далей бесплотных — Дай руку товарищу, плотник! Тебя я на верфь приведу. <1961> Нико Пиросманишвили В духане, меж блюд и хохочущих морд, На черной клеенке, на скатерти мокрой Художник белилами, суриком, охрой Наметил огромный, как жизнь, натюрморт. Духанщик ему кахетинским платил За яркую вывеску. Старое сердце Стучало от счастья, когда для кутил Писал он пожар помидоров и перца. Верблюды и кони, медведи и львы Смотрели в глаза ему дико и кротко. Козел улыбался в седую бородку И прыгал на коврик зеленой травы. Цыплята, как пули, нацелившись в мир, Сияли прообразом райского детства. От жизни художнику некуда деться! Он прямо из рук эту прорву кормил. В больших шароварах серьезный кинто, Дитя в гофрированном платьице, девы Лилейные и полногрудые! Где вы? Кто дал вам бессмертие, выдумал кто? Расселины, выставившись напоказ, Сверкали бесстрашием рысей и кошек. Как бешено залит луной, как роскошен, Как жутко раскрашен старинный Кавказ! И пенились винные роги. Вода Плескалась в больших тонко горлых кувшинах. Рассвет наступил в голосах петушиных, Во здравие утра сказал тамада. 1935 Новый год Приходит в полночь Новый год, Добрейший праздник, Ватагу лютых непогод Весельем дразнит, И, как художник-фантазер, Войдя в поселок, На окнах вызвездил узор Абстрактных елок. Студит шампанское на льду И тут же, с ходу, Три ноты выдул, как в дуду, В щель дымохода. И, как бывало, ночь полна Гостей приезжих, И что ни встреча — то волна Открытий свежих, И, как бывало, не суля Призов и премий, Вкруг Солнца вертится Земля, Движется время. А ты, Любовь, тревожной будь, Но и беспечной, Будь молодой, как санный путь, Седой — как Млечный. Пускай тебе хоть эта ночь Одна осталась,— Не может молодость помочь, Поможет старость! <1974> * * * Одна звезда в полночном небе, Одна звезда горит. Какой мне выпал странный жребий, Звезда не говорит. То звон мечей, то лепетанье Поющих где-то струн. Ночь зачарована, и в тайне Хранит ее колдун. Ночь зачарованная дремлет, Загадками полна. Но этой смутной песне внемлет На всей земле — одна. 1976 Октябрьский вихрь Октябрьский вихорь спящих будит На бурных митингах своих, Не шутит он, а грозно судит О всем, что было, есть и будет,— Октябрьский вихрь, Октябрьский вихрь. Он в корабельной свищет снасти, Казнит последышей династий, Сулит купечеству ненастье, Банкротов губит биржевых, Скликает пригороды в город И, распахнув свой потный ворот, С одною смертью насмерть спорит И оставляет жизнь в живых. С ним подружились мы однажды, Когда на Кремль солдаты шли. Рты запеклись от жгучей жажды. Мы были голодны. Но каждый Мечтал о счастье всей земли. О, тусклый отблеск туч свинцовых На ржавой жести крыш дворцовых, О, грязь в домах, о, страх жильцов их Пред благодушием солдат! О, как нам весело бывало, Когда рядам людского шквала История передавала Свой наспех писанный мандат! Гнилым низинам нет пощады Со стороны нагих крутизн. Пускай погибнет кров дощатый, Пускай бездомна и нища ты,— Ты навсегда прекрасна, Жизнь! Твой выбор прям без оговорок. Твой взор навеки чист и зорок. Пройдет и двадцать лет и сорок, Немало будет горьких тризн. Сегодня будем слушать речи, Проветрим ум, расправим плечи, Но знаешь — ради первой встречи Дай нам твое бессмертье, Жизнь! 1957 Петр Первый В безжалостной жадности к существованью, За каждым ничтожеством, каждою рванью Летит его тень по ночным городам. И каждый гудит металлический мускул Как колокол. И, зеленеющий тускло, Влачится классический плащ по следам. Он Балтику смерил стальным глазомером. Горят в малярии, подобны химерам, Болота и камни под шагом ботфорт. Державная воля не знает предела, Едва поглядела — и всем завладела. Торопится Меншнков, гонит Лефорт. Огни на фрегатах. Сигналы с кронверка. И льды как ножи. И, лицо исковеркав, Метель залилась — и пошла, и пошла... И вот на рассвете пешком в департамент Бредут петербуржцы, прильнувшие ртами К туманному Кубку Большого Орла. И снова — на финский гранит вознесенный - Второе столетие мчится бессонный, Неистовый, стужей освистанный Петр, Чертежник над картами моря и суши, Он гробит ревижские мертвые души, Торопит кладбищенский призрачный смотр. Покорнейшая просьба Поэзия гипотез, Наш голод утоли: Дай заглянуть в колодезь, В черновики твои! Друг к дружке жмутся рифмы В темнице вялых строк, И проклинают нимфы Бумажный свой острог, О будущем заботясь, Куда же ты ведешь, Поэзия гипотез, Седую молодежь? Век числится двадцатым, Но в восемьдесят лет Не разглядел конца там Знакомый твой поэт. Поэзия гипотез, Твой безъязыкий гул, Неправленый твой оттиск Он в печку зашвырнул. 1976 * * * Понимаешь? Я прожил века без тебя И не чаял, что в будущем встречу. И случалось, в охрипшие трубы трубя, Не владел человеческой речью. Пил вино, и трудился, и стал стариком, И немало стихов напечатал, Но застрял в моей глотке рыдающий ком — Слабый отзвук души непочатой. Вот она! Отдаю тебе душу и речь, Если хочешь, истрать хоть на рынке, Только зря не жалей, не старайся сберечь, Да и пыль не стирай по старинке. И пускай у тебя она пляшет в глазах В дни чудес, и чудовищ, и чудищ: Это завтрашней молнии ломкий зигзаг — Тот, с которым ты счастлива будешь! 1965 Пушкин Ссылка. Слава. Любовь. И опять В очи кинутся версты и ели. Путь далек. Ни проснуться, ни спать — Даже после той подлой дуэли. Вспоминает он Терек и Дон, Ветер с Балтики, зной Черноморья, Чей-то золотом шитый подол, Буйный табор, чертог Черномора. Вспоминает неконченый путь, Слишком рано оборванный праздник. Что бы ни было, что там ни будь. Жизнь грозна, и прекрасна, и дразнит. Так пируют во время чумы. Так встречают, смеясь, командора. Так мятеж пробуждает умы Для разрыва с былым и раздора. Это наши года. Это мы. Пусть на площади, раньше мятежной, Где расплющил змею истукан, Тишь да гладь. Но не вихорь ли снежный Поднимает свой пенный стакан? И гудит этот сказочный топот, Оживает бездушная медь. Жизнь прекрасна и смеет шуметь, Смеет быть и чумой и потопом. Заливает! Снесла берега, Залила уже книжные полки. И тасует колоду карга В гофрированной белой наколке. Но и эта нам быль дорога. Так несутся сквозь свищущий вихорь Полосатые версты дорог. И смеется та бестия тихо. Но не сдастся безумный игрок! Всё на карту! Наследье усадеб, Вековое бессудье и грусть... Пусть присутствует рядом иль сзади Весь жандармский корпус в засаде,— Всё на пулю, которую всадит Кто в кого — неизвестно. И пусть... Не смертельна горящая рана. Не кончается жизнь. Погоди! Не светает. Гляди: слишком рано. Столько дела еще впереди. Мчится дальше бессонная стужа. Так постой, оглянись хоть на миг. Он еще существует, он тут же, В нашей памяти, в книгах самих. Это жизнь, не застывшая бронзой, Черновик, не вошедший в тома. О, постой! Это юность сама. Это в жизни прекрасной и грозной Сила чувства и смелость ума. 1926 Работа Он сейчас не сорвиголова, не бретёр, Как могло нам казаться по чьим-то запискам, И в ответах не столь уже быстр и остер, И не юн на таком расстоянии близком. Это сильный, привыкший к труду человек, Как арабский скакун уходившийся, в пене. Глубока синева его выпуклых век. Обожгло его горькие губы терпенье. Да, терпенье. Свеча наплывает. Шандал Неудобен и погнут. За окнами вьюга. С малых лет он такой тишины поджидал В дортуарах Лицея, под звездами юга, На Кавказе, в Тавриде, в Молдавии - там, Где цыганом бродил или бредил о Ризнич. Но не кинется старая грусть по следам Заметенным. Ей нечего делать на тризне. Все стихии легли, как овчарки, у ног. Эта ночь хороша для больших начинаний. Кончен пир. Наконец человек одинок. Ни друзей, ни любовниц. Одна только няня. Тишина. Тишина. На две тысячи верст Ледяной каземат, ледяная империя. Он в Михайловском. Хлеб его черен и черств. Голубеют в стакане гусиные перья. Нянька бедная, может быть, вправду права, Что полжизни ухожено, за тридцать скоро. В старой печке стреляют сухие дрова. Стонет вьюга в трубе, как из дикого хора Заклинающий голос: "Вернись, оглянись! Меня по снегу мчат, в Петропавловке морят. Я - как Терек, по кручам свергаемый вниз. Я - как вольная прозелень Черного моря". Что поймешь в этих звуках? Иль это в груди Словно птица колотится в клетке? Иль снова Ничего еще не было, все - впереди? Только б вырвать единственно нужное слово! Только б вырвать! Из няниной сказки, из книг, Из пурги этой, из глубины равелина, Где бессонный Рылеев к решетке приник,- Только б выхватить слово! И, будто бы глина, Рухнут мокрыми комьями на черновик Ликованье и горе, сменяя друг друга. Он рассудит их спор. Он измлада привык Мять, ломать и давить у гончарного круга. И такая наступит тогда тишина, Что за тысячи верст и в течение века Дальше пушек и дальше набата слышна Еле слышная, тайная мысль человека. 1937 Санкюлот Мать моя - колдунья или шлюха, А отец - какой-то старый граф. До его сиятельного слуха Не дошло, как, юбку разодрав На пеленки, две осенних ночи Выла мать, родив меня во рву. Даже дождь был мало озабочен И плевал на то, что я живу. Мать мою плетьми полосовали. Рвал ей ногти бешеный монах. Судьи в красных мантиях зевали, Колокол звонил, чадили свечи. И застыл в душе моей овечьей Сон о тех далеких временах. И пришел я в городок торговый. И сломал мне кости акробат. Стал я зол и с двух сторон горбат. Тут начало действия другого. Жизнь ли это или детский сон, Как несло меня пять лет и гнуло, Как мне холодом ломило скулы, Как ходил я в цирках колесом, А потом одной хрычовке старой В табакерки рассыпал табак, Пел фальцетом хриплым под гитару, Продавал афиши темным ложам И колбасникам багроворожим Поставлял удавленных собак. Был в Париже голод. По-над глубью Узких улиц мчался перекат Ярости. Гремела канонада. Стекла били. Жуть была - что надо! О свободе в Якобинском клубе Распинался бледный адвокат. Я пришел к нему, сказал: "Довольно, Сударь! Равенство полно красы, Только по какой линейке школьной Нам равнять горбы или носы? Так пускай торчат хоть в беспорядке Головы на пиках! А еще - Не читайте, сударь, по тетрадке, Куй, пока железо горячо!" Адвокат, стрельнув орлиным глазом, Отвечает: "Гражданин горбун! Знай, что наша добродетель - разум, Наше мужество - орать с трибун. Наши лавры - зеленью каштанов Нас венчает равенство кокард. Наше право - право голоштанных. А Версаль - колода сальных карт". А гремел он до зари о том, как Гидра тирании душит всех: Не хлебнув глотка и не присев, Пел о благодарности потомков. Между тем у всех у нас в костях Ныла злость и бушевала горечь. Перед ревом человечьих сборищ Смерть была как песня. Жизнь - пустяк. Злость и горечь. Как давно я знал их! Как скреплял я росчерком счета Те, что предъявляла нищета, Как скрипели перья в трибуналах! Красен платежами был расчет! Разъезжали фуриями фуры. Мяла смерть седые куафюры И сдувала пудру с желтых щек. И трясла их в розовых каретах, На подушках, взбитых, словно крем, Лихорадка, сжатая в декретах, Как в нагих посылках теорем. Ветер. Зори барабанов. Трубы. Стук прикладов по земле нагой. Жизнь моя - обугленный обрубок, Прущий с перешибленной ногой На волне припева, в бурной пене Рваных шапок, ружей и знамен, Где любой по праву упоенья Может быть соседом заменен. Я упал. Поплыли пред глазами Жерла пушек, зубы конских морд. Гул толпы в ушах еще не замер. Дождь не перестал. А я был мертв. "Дотащиться бы, успеть к утру хоть!" - Это говорил не я, а вихрь. И срывал дымящуюся рухлядь Старый город с плеч своих. И сейчас я говорю с поэтом, Знающим всю правду обо мне. Говорю о времени, об этом Рвущемся к нему огне. Разве знала юность, что истлеть ей? Разве в этой ночи нет меня? Разве день мой старше на столетье Вашего младого дня? И опять: "Дождаться, доползти хоть!" Это говорю не я, а ты. И опять задремывает тихо Море вечной немоты. И опять с лихим припевом вровень, Чтобы даже мертвым не спалось, По камням, по лужам дымной крови Стук сапог, копыт, колес. 1925 * * * Сердце мое принадлежит любимой, Верен одной я непоколебимо, Есть у меня колечко с амулетом: Дымный топаз играет странным цветом. К милой приду и посмотрю ей б очи: «Слушай меня, не бойся этой ночи! Слушай меня! Огонь любовный жарок, Я амулет принес тебе в подарок». Если она принять его захочет, Дымный топаз нам счастье напророчит. Если она в ответ смеяться будет, Верный кинжал за всё про всё рассудит! 1976 Старинный романс (Подражание) Ты мне клялся душой сначала, Назвал ты душенькой меня,— Но сердце у меня молчало, Бесчувственное для огня, Ты от меня ушел в дурмане, Ужасно бледен, со стыдом, И с горстью медяков в кармане Пришел в ту ночь в игорный дом, Там деньги на сукне зеленом, А в канделябрах жар свечей. Там в каждом сердце воспаленном Гнездится алчный казначей. Ты входишь... В голове затменье... Но, глядя гибели в глаза, На карты ставишь всё именье — И сразу выиграл с туза! Что за удача! Что за диво! Удвоил ставку банкомет, Но он фортуны нестроптивой Из рук твоих не переймет. Уже вам не хватает мела Сводить подсчеты на сукне. . . . . . . . . . . . . . . . . Ты пред рассветом стукнул смело На огонек в моем окне. Проснулась я и онемела. Казалось, всё это во сне. А ты стоял белее мела И бросил выигрыш свой мне. И сердце у меня стучало! Я ассигнаций не рвала, Клялась тебе душой сначала, А после душенькой звала. <1977> Стокгольм Футбольный ли бешеный матч, Норд-вест ли над флагами лютый, Но тверже их твердой валюты Оснастка киосков и мачт. Им жарко. Они горожане. Им впаянный в город гранит На честное слово хранит Пожизненное содержанье. Лоснятся листы их газет, Как встарь, верноподданным лоском. Огнем никаким не полоскан Нейтрального цвета брезент. И в сером асфальтовом сквере, Где плачет фонтан, ошалев, Отлично привинченный лев Забыл, что считается зверем. С пузырчатой пеной в ноздрях, Кольчат и колюч, как репейник, Дракон не теряет терпенья, Он спит, ненароком застряв Меж средневековьем и этим Прохладным безветренным днем. Он знает, что сказка о нем Давно уж рассказана детям. Пусть море не моет волос, Нечесаной брызжет крапивой, Пусть бродит, как бурое пиво, Чтоб Швеции крепче спалось! Так или эдак Разве я буду опять молодым, Разве не прожил жизни, не дожил, Не подытожил, не уничтожил, Не превратил ее в черный дым? Разве не кончусь легко и сразу В зареве утра, в полночной тьме, В твердой памяти, в здравом уме Не допишу последнюю фразу? Или не стоит соваться в нее, Свататься к ней, а лучше сорваться С жалкой трапеции, в гром оваций, В пыль, на арену — и в забытье? И на секунду — хоть напоследок — Как это было раньше во сне К ранней своей вернуться весне... Так или эдак... Так, а не эдак! 1968 Утверждение Мы знаем праздники, которых В аду и в небе не забыть. Да, самое большое — быть В другом прохожем, в песье, в спорах И в той, кого нельзя добыть. Да, самое большое — помнить И видеть яростию глаз Всё, что открыто напоказ, Что не коснется этих комнат Трезвоном бесполезных фраз. Что всё прелестно и нелепо. Что всё влечет издалека — И золотая горсть песка, И вальс в отчаянье вертепа, И беспричинная тоска... Черная речка Все прошло, пролетело, пропало. Отзвонила дурная молва. На снега Черной речки упала Запрокинутая голова. Смерть явилась и медлит до срока, Будто мертвой водою поит. А Россия широко и строго На посту по-солдатски стоит. В ледяной петербургской пустыне, На ветру, на юру площадей В карауле почетном застыли Изваянья понурых людей - Мужики, офицеры, студенты, Стихотворцы, торговцы, князья: Свечи, факелы, черные ленты, Говор, давка, пробиться нельзя. Над Невой, и над Невским, и дальше, За грядой колоннад и аркад, Ни смятенья, ни страха, ни фальши - Только алого солнца закат. Погоди! Он еще окровавит Императорский штаб и дворец, Отпеванье по-своему справит И хоругви расплавит в багрец. Но хоругви и свечи померкли, Скрылось солнце за краем земли. В ту же ночь на Конюшенной церкви Неприкаянный прах увезли. Длинный ящик прикручен к полозьям, И оплакан метелью навзрыд, И опущен, и стукнулся оземь, И в земле святогорской зарыт. В страшном городе, в горнице тесной, В ту же ночь или, может, не в ту Встал гвардеец-гусар неизвестный И допрашивает темноту. Взыскан смолоду гневом монаршим, Он как демон над веком парит И с почившим, как с демоном старшим, Как звезда со звездой, говорит. Впереди ни пощады, ни льготы, Только бури одной благодать. И четыре отсчитаны года. До - бессмертья - рукою подать. 1959 Шекспир Он был никто. Безграмотный бездельник. Стратфордский браконьер, гроза лесничих, Веселый друг в компании Фальстафа. И кто еще? Назойливый вздыхатель Какой-то смуглой леди из предместья. И кто еще? Комедиант, король, Седая ведьма с наговором порчи, Венецианка, римский заговорщик — Иль это только сыгранная роль? И вот сейчас он выплеснет на сцену, Как из ушата, эльфов и шутов, Оденет девок и набьет им цену И оглушит вас шумом суматох. И хватит смысла мореходам острым Держать в руках ватаги пьяных банд, Найти загадочный туманный остров, Где гол дикарь, где счастлив Калибан. И вот герой, забывший свой пароль, Чья шпага — истина, чей враг — король, Чей силлогизм столь праведен и горек, Что от него воскреснет бедный Йорик,— Иль это недоигранная роль? Лето 1916 Электрическая стереорама Низко кружится воронье. Оголтелые псы томятся. Лишь коты во здравье свое Магнетизмом тайным дымятся. Ощутили они в шерсти Слабый треск и сухое жженье. Постепенно должен расти Ток высокого напряженья. Ставит геодезист редут, Раздвигает свою треногу. На ходулях столбы бредут, В лес вторгаются понемногу. Лес велик. Он растянут вплоть До пределов воображенья. Должен ткань его пропороть Ток высокого напряженья. Вот высокий вольтаж гудит. Там, где птахи в листьях ласкались, На прохожих будка глядит, Некрасивым черепом скалясь. И когда чернокожий Том Поцелует белую Дженни, Полосует его кнутом Ток высокого напряженья. Но над веком плывет массив Грозовых бойниц и хоромин. Он, как юный демон, красив, Как древнейший мамонт, огромен. Так накапливает гроза В медных чанах свое броженье. Человечеству бьет в глаза Ток высокого напряженья. Наконец-то! О, разряди Ради наших злаков растущих Все, что есть у тебя в груди, Все, что золотом пышет в тучах! Словно в зеркале, в час самих Разгляди свое отраженье! Расщедрись на короткий миг, Ток высокого напряженья! Ты стоишь под грозой внизу. Как бездомный король Шекспира, Приглашаешь на пир грозу, Поминаешь ушедших с пира. Всем, художник, ты овладел И всему найдешь выраженье, Но дождись! Есть иной предел У высокого напряженья. Если ты в грозовой разряд Невпопад и зря угораздил, Тебя молнии разразят, Но какой же ты, к черту, мастер! Ты не кончишь картин и книг И не выиграешь сраженья. Вот включает твой ученик Ток высокого напряженья. 1958 Я люблю тебя Я люблю тебя в дальнем вагоне, В желтом комнатном нимбе огня. Словно танец и словно погоня, Ты летишь по ночам сквозь меня. Я люблю тебя - черной от света, Прямо бьющего в скулы и в лоб. Не в Москве - так когда-то и где-то Все равно это сбыться могло б. Я люблю тебя в жаркой постели, В тот преданьем захватанный миг, Когда руки сплелись и истлели В обожанье объятий немых. Я тебя не забуду за то, что Есть на свете театры, дожди, Память, музыка, дальняя почта... И за все. Что еще. Впереди. 1929 Всего стихотворений: 38 Количество обращений к поэту: 6133 |
||
russian-poetry.ru@yandex.ru | ||
Русская поэзия |