Наум Моисеевич Коржавин (1925-2018)

Все стихотворения Наума Коржавина на одной странице

- Оглавление -

Календари не отмечали
Шестнадцатое октября,
Но москвичам в тот день - едва ли
Им было до календаря.

Все переоценилось строго,
Закон звериный был как нож.
Искали хлеба на дорогу,
А книги ставили ни в грош.

Хотелось жить, хотелось плакать,
Хотелось выиграть войну.
И забывали Пастернака,
Как забывают тишину.

Стараясь выбраться из тины,
Шли в полированной красе
Осатаневшие машины
По всем незападным шоссе.

Казалось, что лавина злая
Сметет Москву и мир затем.
И заграница, замирая,
Молилась на Московский Кремль.

Там,
 но открытый всем, однако,
Встал воплотивший трезвый век
Суровый жесткий человек,
Не понимавший Пастернака.

Мы испытали все на свете.
Но есть у нас теперь квартиры —
Как в светлый сон, мы входим в них.
А в Праге, в танках, наши дети...
Но нам плевать на ужас мира —
Пьем в «Гастрономах» на троих.

Мы так давно привыкли к аду,
Что нет у нас ни капли грусти —
Нам даже льстит, что мы страшны.
К тому, что стало нам не надо,
Других мы силой не подпустим,—
Мы, отродясь,— оскорблены.

Судьба считает наши вины,
И всем понятно: что-то будет —
Любой бы каялся сейчас...
Но мы — дорвавшиеся свиньи,
Изголодавшиеся люди,
И нам не внятен Божий глас.

Кто на кладбище ходит, как ходят в музеи,
А меня любопытство не гложет — успею.
Что ж я нынче брожу, как по каменной книге,
Между плитами Братского кладбища в Риге?

Белых стен и цементных могил панорама.
Матерь-Латвия встала, одетая в мрамор.
Перед нею рядами могильные плиты,
А под этими плитами — те, кто убиты.—
Под знаменами разными, в разные годы,
Но всегда — за нее, и всегда — за свободу.

И лежит под плитой русской службы полковник,
Что в шестнадцатом пал без терзаний духовных.
Здесь, под Ригой, где пляжи, где крыши косые,
До сих пор он уверен, что это — Россия.

А вокруг все другое — покой и Европа,
Принимает парад генерал лимитрофа.
А пред ним на безмолвном и вечном параде
Спят солдаты, отчизны погибшие ради.
Независимость — вот основная забота.
День свободы — свободы от нашего взлета,
От сиротского лиха, от горькой стихии,
От латышских стрелков, чьи могилы в России,
Что погибли вот так же, за ту же свободу,
От различных врагов и в различные годы.
Ах, глубинные токи, линейные меры,
Невозвратные сроки и жесткие веры!

Здесь лежат, представляя различные страны,
Рядом — павший за немцев и два партизана.
Чтим вторых. Кто-то первого чтит, как героя.
Чтит за то, что он встал на защиту покоя.
Чтит за то, что он мстил,— слепо мстил и сурово
В сорок первом за акции сорокового.
Все он — спутал. Но время все спутало тоже.
Были разные правды, как плиты, похожи.
Не такие, как он, не смогли разобраться.
Он погиб. Он уместен на кладбище Братском.

Тут не смерть. Только жизнь, хоть и кладбище это...
Столько лет длится спор и конца ему нету,
Возражают отчаянно павшие павшим
По вопросам, давно остроту потерявшим.
К возражениям добавить спешат возраженья.
Не умеют, как мы, обойтись без решенья.

Тишина. Спят в рядах разных армий солдаты,
Спорят плиты — где выбиты званья и даты.
Спорят мнение с мнением в каменной книге.
Сгусток времени — Братское кладбище в Риге.

Век двадцатый. Всех правд острия ножевые.
Точки зренья, как точки в бою огневые.

Дома и деревья слезятся,
И речка в тумане черна,
И просто нельзя догадаться,
Что это апрель и весна.
А вдоль берегов огороды,
Дождями набухшая грязь...
По правде, такая погода
Мне по сердцу нынче как раз.
Я думал, что век мой уж прожит,
Что беды лишили огня...
И рад я, что ветер тревожит,
Что тучами давит меня.
Шаги хоть по грязи, но быстры.
Приятно идти и дышать...
Иду. На свободу. На выстрел.
На все, что дерзнет помешать.

           1

Ты б радость была и свобода,
И ветер, и солнце, и путь.
В глазах твоих Бог и природа
И вечная женская суть.
Мне б нынче обнять твои ноги,
В колени лицо свое вжать,
Отдать половину тревоги,
Частицу покоя вобрать.

           2

Я так живу, как ты должна,
Обязана перед судьбою.
Но ты ведь не в ладах с собою
И меж чужих живешь одна.
А мне и дальше жить в огне,
Нести свой крест, любить и путать.
И ты еще придешь ко мне,
Когда меня уже не будет.

           3

Полон я светом, и ветром, и страстью,
Всем невозможным, несбывшимся ранним...
Ты — моя девочка, сказка про счастье,
Опроверженье разочарований...
Как мы плутали,
      но нынче,
           на деле
Сбывшейся встречей плутание снято.
Киев встречал нас
           веселой метелью
Влажных снежинок,— больших и мохнатых.
День был наполнен
           стремительным ветром.
Шли мы сквозь ветер,
           часов не считая,
И в волосах твоих,
           мягких и светлых,
Снег оседал,
           расплывался и таял.
Бил по лицу и был нежен.
           Казалось,
Так вот идти нам сквозь снег и преграды
В жизнь и победы,
           встречаться глазами,
Чувствовать эту вот
           бьющую радость...
Двери наотмашь,
           и мир будто настежь,—
Светлый, бескрайний, хороший, тревожный...
Шли мы и шли,
           задыхаясь от счастья,
Робко поверив,
           что это — возможно.

           4

Один. И ни жены, ни друга:
На улице еще зима,
А солнце льется на Калугу,
На крыши, церкви и дома.
Блеск снега. Сердце счастья просит,
И я гадаю в тишине,
Куда меня еще забросит
И как ты помнишь обо мне...
И вновь метель. И влажный снег.
Власть друг над другом и безвластье.
И просветленный тихий смех,
Чуть в глубине задетый страстью.

           5

         Ты появишься из двери.
                 Б.Пастернак

Мы даль открыли друг за другом,
И мы вдохнули эту даль.
И влажный снег родного Юга
Своей метелью нас обдал.
Он пахнул счастьем, этот хаос!
Просторным — и не обоймешь...
А ты сегодня ходишь, каясь,
И письма мужу отдаешь.
В чем каясь? Есть ли в чем? Едва ли!
Одни прогулки и мечты...
Скорее в этой снежной дали,
Которую вдохнула ты.
Ломай себя. Ругай за вздорность,
Тащись, запутавшись в судьбе.
Пусть русской женщины покорность
На время верх возьмет в тебе.
Но даль — она неудержимо
В тебе живет, к тебе зовет,
И русской женщины решимость
Еще свое в тебе возьмет.
И ты появишься у двери,
Прямая, твердая, как сталь.
Еще сама в себя не веря,
Уже внеся с собою даль.

           6

А это было в настоящем,
Хоть начиналось все в конце...
Был снег, затмивший все.
                  Кружащий.
Снег на ресницах. На лице.
Он нас скрывал от всех прохожих,
И нам уютно было в нем...
Но все равно — еще дороже
Нам даль была в уюте том.
Сам снег был далью... Плотью чувства,
Что нас несло с тобой тогда.
И было ясно. Было грустно,
Что так не может быть всегда,
Что наше бегство — ненадолго,
Что ждут за далью снеговой
Твои привычки, чувство долга,
Я сам меж небом, и землей...
Теперь ты за туманом дней,
И вспомнить можно лишь с усильем
Все, что так важно помнить мне,
Что ощутимой было былью.
И быль как будто не была.
Что ж, снег был снег... И он — растаял.
Давно пора, уйдя в дела,
Смириться с, тем, что жизнь — такая.
Но, если верится в успех,
Опять кружит передо мною
Тот, крупный, нежный, влажный снег,—
Весь пропитавшийся весною...

    Все это было, было, было...

                         А. Блок

Все это было, было, было:
И этот пар, и эта степь,
И эти взрывы снежной пыли,
И этот иней на кусте.

И эти сани — нет, кибитка,—
И этот волчий след в леске...
И даже... даже эта пытка:
Гадать, чем встретят вдалеке.

И эта радость молодая,
Что все растет... Сама собой...
И лишь фамилия другая
Тогда была. И век другой.

Их было много: всем известных
И не оставивших следа.
И на века безмерно честных,
И честных только лишь тогда.

И вспоминавших время это
Потом, в чинах, на склоне лет:
Снег... Кони... Юность... Море света.
И в сердце угрызений нет.

Отбывших ссылку за пустое
И за серьезные дела,
Но полных светлой чистотою,
Которую давила мгла.

Кому во мраке преисподней
Свободный ум был светлый дан,
Подчас светлее и свободней,
Чем у людей свободных стран.

Их много мчалось этим следом
На волю... (Где есть воля им?)
И я сегодня тоже еду
Путем знакомым и былым.

Путем знакомым — знаю, знаю —
Все узнаю, хоть все не так,
Хоть нынче станция сквозная,
Где раньше выход был на тракт.

Хотя дымят кругом заводы,
Хотя в огнях ночная мгла,
Хоть вихрем света и свободы
Здесь революция прошла.

Но после войн и революций.
Под все разъевшей темнотой
Мне так же некуда вернуться
С душой открытой и живой.

И мне навек безмерно близки
Равнины, что, как плат, белы,—
Всей мглой истории российской,
Всем блеском искр средь этой мглы.

         Л. Т.

Вспомнишь ты когда-нибудь с улыбкой,
Как перед тобой,
            щемящ и тих,
Открывался мир,-
              что по ошибке
Не лежал ещё у ног твоих.
А какой-то
      очень некрасивый -
Жаль, пропал -
          талантливый поэт
Нежно называл тебя Россией
И искал в глазах
            нездешний свет...
Он был прав,
      болтавший ночью синей,
Что его судьба
            предрешена...
Ты была большою,
              как Россия,
И творила то же,
             что она.
Взбудоражив широтой
                  до края
И уже не в силах потушить,
Ты сказала мне:
        - Живи, как знаешь!
Буду рада,
      если будешь жить! -
Вы вдвоем
      одно творите
                 дело.
И моя судьба,
          покуда жив,
Отдавать вам
           душу всю и тело,
Ничего взамен не получив.
А потом,
      совсем легко и просто
По моей спине
            с простой душой
Вдаль уйдет
      спокойно,
            как по мосту,
Кто-то
    безошибочно большой.
Расскажи ему,
      как мы грустили,
Как я путал
        разные пути...
Бог с тобой
        и с той,
            с другой Россией.
Никуда
     от вас мне не уйти.

Была эпоха денег,
Был девятнадцатый век.
И жил в Германии Гейне,
Невыдержанный человек.
В партиях не состоявший,
Он как обыватель жил.
Служил он и нашим, и вашим -
И никому не служил.
Был острою злостью просоленным
Его романтический стих.
Династии Гогенцоллернов
Он страшен был, как бунтовщик,
А в эмиграции серой
Ругали его не раз
Отпетые революционеры,
Любители догм и фраз.
Со злобой необыкновенной,
Как явственные грехи,
Догматик считал измены
И лирические стихи.
Но Маркс был творец и гений,
И Маркса не мог оттолкнуть
Проделываемый Гейне
Зигзагообразный путь.
Он лишь улыбался на это
И даже любил. Потому,
Что высшая верность поэта -
Верность себе самому.

Так в памяти будет: и Днепр, и Труханов,
И малиноватый весенний закат...
Как бегали вместе, махали руками,
Как сердце мое обходила тоска.
Зачем? Мы ведь вместе. Втроем. За игрою.
Но вот вечереет. Пора уходить.
И стало вдруг ясно: нас было не трое,
А вас было двое. И я был один.

Есть у тех, кому нету места,
Обаянье - тоска-змея.
Целоваться с чужой невестой,
Понимать, что она - твоя.
Понимать, что некуда деться.
Понимать, куда заведет.
И предвидеть плохой исход.
И безудержно падать в детство.

Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.

И какие бы взгляды вы
Ни старались выплескивать,
Генерал Милорадович
Не узнает Каховского.

Пусть по мелочи биты вы
Чаще самого частого,
Но не будут выпытывать
Имена соучастников.

Мы не будем увенчаны...
И в кибитках,
        снегами,
Настоящие женщины
Не поедут за нами.

Я жил. И все не раз тонуло.
И возникало вновь в душе.
И вот мне двадцать пять минуло,
И юность кончилась уже.

Мне неудач теперь, как прежде,
Не встретить с легкой головой,
Не жить веселою надеждой,
Как будто вечность предо мной.

То есть, что есть. А страсть и пылкость
Сойдут как полая вода...
Стихи в уме, нелепость ссылки
И неприкаянность всегда.

И пред непобежденным бытом
Один, отставший от друзей,
Стою, невзгодам всем открытый,
Прикован к юности своей.

И чтоб прижиться хоть немного,
Покуда спит моя заря,
Мне надо вновь идти в дорогу,
Сначала. Будто жил я зря.

Я не достиг любви и славы,
Но пусть не лгут, что зря бродил.
Я по пути стихи оставил,
Найдут - увидят, как я жил.

Найдут, прочтут,- тогда узнают,
Как в этот век, где сталь и мгла,
В груди жила душа живая,
Искала, мучилась и жгла.

И, если я без славы сгину,
А все стихи в тюрьме сожгут,
Слова переживут кончину,
Две-три строки переживут.

И в них, доставив эстафету,
Уж не пугаясь ничего,
Приду к грядущему поэту,-
Истоком стану для него.

Все было днем... Беседы... Сходки...
Но вот армяк мужицкий снят,
И вот он снова - князь Кропоткин,
Как все вокруг - аристократ.
И вновь сам черт ему не страшен:
Он за бокалом пьет бокал.
Как будто снова камер-пажем
Попал на юношеский бал.
И снова нет беды в России,
А в жизни смысл один - гулять.
Как будто впрямь друзья другие
Не ждут к себе его опять...
И здесь друзья! Но только не с кем
Поговорить сейчас про то,
Что трижды встретился на Невском
Субъект в гороховом пальто.
И все подряд! Вчера под вечер,
Сегодня днем и поутру...
Приметы - тьфу!
       Но эти встречи
Бывают только не к добру.
Пускай!
   Веселью не противясь,
Средь однокашников своих
Пирует князь,
     богач,
       счастливец,
Потомок Рюрика,
      жених.

Мир еврейских местечек...
   Ничего не осталось от них,
Будто Веспасиан
   здесь прошел
      средь пожаров и гула.
Сальных шуток своих
   не отпустит беспутный резник,
И, хлеща по коням,
   не споет на шоссе балагула.
Я к такому привык -
   удивить невозможно меня.
Но мой старый отец,
   все равно ему выспросить надо,
Как людей умирать
   уводили из белого дня
И как плакали дети
   и тщетно просили пощады.
Мой ослепший отец,
   этот мир ему знаем и мил.
И дрожащей рукой,
   потому что глаза слеповаты,
Ощутит он дома,
   синагоги
      и камни могил,-
Мир знакомых картин,
   из которого вышел когда-то.
Мир знакомых картин -
   уж ничто не вернет ему их.
И пусть немцам дадут
   по десятку за каждую пулю,
Сальных шуток своих
   все равно не отпустит резник,
И, хлеща по коням,
   уж не спеть никогда
         балагуле.

Мы мирились порой и с большими обидами,
И прощали друг другу, взаимно забыв.
Отчужденье приходит всегда неожиданно,
И тогда пустяки вырастают в разрыв.
Как обычно
    поссорились мы этим
                  вечером.
Я ушел...
    Но внезапно
        средь затхлости
                    лестниц
Догадался, что, собственно, делать нам нечего
И что сделано все, что положено вместе.
Лишь с привычкой к теплу
        расставаться не хочется...
Пусть. Но время пройдет,
        и ты станешь решительней.
И тогда -
    как свободу приняв одиночество,
Вдруг почувствуешь город,
            где тысячи жителей.

Надоели потери.
Рознь религий - пуста,
В Магомета я верю
И в Исуса Христа.

Больше спорить не буду
И не спорю давно,
Моисея и Будду
Принимая равно.

Все, что теплится жизнью,
Не застыло навек...
Гордый дух атеизма
Чту - коль в нем человек.

Точных знаний и меры
В наши нет времена.
Чту любую я Веру,
Если Совесть она.

Только чтить не годится
И в кровавой борьбе
Ни костров инквизиций,
Ни ночей МГБ.

И ни хитрой дороги,
Пусть для блага она,-
Там под именем Бога
Правит Суд сатана.

Человек не бумага -
Стёр, и дело с концом.
Даже лгущий для блага -
Станет просто лжецом.

Бог для сердца отрада,
Человечья в нем стать.
Только дьяволов надо
От богов отличать.

Могший верить и биться,
Той науке никак
Человек обучиться
Не сумел за века.

Это в книгах и в хлебе
И в обычной судьбе.
Черт не в пекле, не в небе -
Рядом с Богом в тебе.

Верю в Бога любого
И в любую мечту.
В каждом - чту его Бога,
В каждом - черта не чту.

Вся планета больная...
Может, это - навек?
Ничего я не знаю.
Знаю: Я человек.

Нелепые ваши затеи
И громкие ваши слова...
Нужны мне такие идеи,
Которыми всходит трава.

Которые воздух колышут,
Которые зелень дают.
Которым все хочется выше,
Но знают и меру свою.

Они притаились зимою,
Чтоб к ним не добрался мороз.
Чтоб, только запахнет весною,
Их стебель сквозь почву пророс.

Чтоб снова наутро беспечно,
Вступив по наследству в права,
На солнце,
Как юная вечность,
Опять зеленела трава.

Так нежно и так настояще,
Что — пусть хоть бушует беда —
Ты б видел, что все — преходяще,
А зелень и жизнь — никогда.

О Господи!
   Как я хочу умереть,
Ведь это не жизнь,
   а кошмарная бредь.
Словами взывать я пытался сперва,
Но в стенках тюремных завязли слова.

О Господи, как мне не хочется жить!
Всю жизнь о неправедной каре тужить.
Я мир в себе нес - Ты ведь знаешь какой!
А нынче остался с одною тоской.

С тоскою, которая памяти гнет,
Которая спать по ночам не дает.

Тоска бы исчезла, когда б я сумел
Спокойно принять небогатый удел,

Решить, что мечты - это призрак и дым,
И думать о том, чтобы выжить любым.
Я стал бы спокойней, я стал бы бедней,
И помнить не стал бы наполненных дней.

Но что тогда помнить мне, что мне любить.
Не жизнь ли саму я обязан забыть?
Нет! Лучше не надо, свирепствуй! Пускай! -
Остаток от роскоши, память-тоска.
Мути меня горечью, бей и кружись,
Чтоб я не наладил спокойную жизнь.
Чтоб все я вернул, что теперь позади,
А если не выйдет,- вконец изведи.

От судьбы никуда не уйти,
Ты доставлен по списку, как прочий.
И теперь ты укладчик пути,
Матерящийся чернорабочий.
А вокруг только посвист зимы,
Только поле, где воет волчица,
Чтобы в жизни ни значили мы,
А для треста мы все единицы.
Видно, вовсе ты был не герой,
А душа у тебя небольшая,
Раз ты злишься, что время тобой,
Что костяшкой на счетах играет.

Паровозов голоса
И порывы дыма.
Часовые пояса
Пролетают мимо.
Что ты смотришь в дым густой,
В переплет оконный -
Вологодский ты конвой,
Красные погоны.
Что ты смотришь и кричишь,
Хлещешь матом-плеткой?
Может, тоже замолчишь,
Сядешь за решетку.
У тебя еще мечты -
Девка ждет хмельная.
Я ведь тоже был, как ты,
И, наверно, знаю.
А теперь досталось мне
За грехи какие?
Ах, судьба моя в окне,
Жизнь моя, Россия...
Может быть, найдет покой
И умерит страсти...
Может, дуростью такой
И дается счастье.
Ты, как попка, тут не стой,
Не сбегу с вагона.
Эх, дурацкий ты конвой,
Красные погоны.

Что ж, и впрямь, как в туман,
Мне уйти — в край, где синь, а не просинь.
Где течет Иордан,—
Хоть пока он не снится мне вовсе.

Унести свою мысль,
Всю безвыходность нашей печали,
В край, где можно спастись
Иль хоть сгинуть, себя защищая.

Сгинуть, выстояв бой,
В жажде жизни о пулю споткнуться.
А не так, как с Тобой,—
От Тебя же в Тебе задохнуться.

Что ж, раздвинуть тиски
И уйти?.. А потом постоянно
Видеть плесы Оки
В снах тревожных у струй Иордана.

Помнить прежнюю боль,
Прежний стыд, и бессилье, и братство...
Мне расстаться с Тобой —
Как с собой, как с судьбою расстаться.

Это так все равно,—
Хоть Твой флот у Синая — не малость.
Хоть я знаю давно,
Что сама Ты с собою рассталась.

Хоть я мыслям чужим,
Вторя страстно, кричу что есть силы:
— Византия — не Рим.
Так же точно и Ты — не Россия.

Ты спасешься?— Бог весть!
Я не знаю. Всё смертью чревато.
...Только что в тебе есть,
Если, зная, как ты виновата,

Я боюсь в том краю —
Если всё ж мы пойдем на такое —
Помнить даже в бою
Глупый стыд — не погибнуть с Тобою.

Сначала не в одной груди
Желанья мстить еще бурлили,
Но прозревали: навредит!
И, образумившись, не мстили.
Летели кони, будто вихрь,
В копытном цокоте: "надейся!.."
То о красавицах своих
Мечтали пьяные гвардейцы...
Все - как обычно... Но в тиши
Прадедовского кабинета
Ломаются карандаши
У сумасшедшего корнета.
Он очумел. Он морщит лоб,
Шепча слова... А трактом Псковским
Уносят кони черный гроб
Навеки спрятать в Святогорском.
Пусть неусыпный бабкин глаз
Следит за офицером пылким,
Стихи загонят на Кавказ -
И это будет мягкой ссылкой.
А прочих жизнь манит, зовет.
Балы, шампанское, пирушки...
И наплевать, что не живет,-
Как жил вчера - на Мойке Пушкин.
И будто не был он убит.
Скакали пьяные гвардейцы,
И в частом цокоте копыт
Им также слышалось: "надейся!.."
И лишь в далеких рудниках
При этой вести, бросив дело,
Рванулись руки...
              И слегка
Кандальным звоном зазвенело.

То свет, то тень,
То ночь в моем окне.
Я каждый день
Встаю в чужой стране.

В чужую близь,
В чужую даль гляжу,
В чужую жизнь
По лестнице схожу.

Как светлый лик,
Влекут в свои врата
Чужой язык,
Чужая доброта.

Я к ним спешу.
Но, полон прошлым всем,
Не дохожу
И остаюсь ни с чем...

...Но нет во мне
Тоски,— наследья книг,—
По той стране,
Где я вставать привык.

Где слит был я
Со всем, где всё — нельзя.
Где жизнь моя —
Была да вышла вся.

Она свое
Твердит мне, лезет в сны.
Но нет ее,
Как нет и той страны.

Их нет — давно.
Они, как сон души,
Ушли на дно,
Накрылись морем лжи.

И с тех широт
Сюда,— смердя, клубясь,
Водоворот
Несет все ту же грязь.

Я знаю сам:
Здесь тоже небо есть.
Но умер там
И не воскресну здесь.

Зовет труба:
Здесь воля всем к лицу.
Но там судьба
Моя —
    пришла к концу.

Легла в подзол.
Вокруг — одни гробы.
...И я ушел.
На волю — от судьбы.

То свет, то тень.
Я не гнию на дне.
Я каждый день
Встаю в чужой стране.

Ты разрезаешь телом воду,
И хорошо от неги водной,
В воде ты чувствуешь свободу.

А ты умеешь быть свободной.

И не пойму свои я чувства
При всей их ясности всегдашней.

И восхитительно, и грустно,
И потерять до боли страшно.

Жить и как все, и как не все
Мне надоело нынче очень.
Есть только мокрое шоссе,
Ведущее куда-то в осень.
Не жизнь, не бой, не страсть, не дрожь,
А воздух, полный бескорыстья,
Где встречный ветер, мелкий дождь
И влажные от капель листья.

Милая, где ты? — повис вопрос.
Стрелки стучат, паровоз вздыхает...
Милая, где ты? Двенадцать верст
Нас в этом месяце разделяет.
Так это близко, такая даль,
Что даже представить не в состоянье...
Я уж два раза тебя видал,
Но я не прошел это расстоянье,
Так, чтоб суметь тебя разглядеть
Вновь хоть немножечко...
Стены... Стены...
Видно, измены меняют людей,
Видно, не красят лица измены...

Я раньше видел ясно,
   как с экрана,
Что взрослым стал
   и перестал глупить,
Но, к сожаленью, никакие раны
Меня мальчишкой не отучат быть.
И даже то,
   что раньше, чем в журнале,
Вполне возможно, буду я в гробу,
Что я любил,
   а женщины гадали
На чет и нечет,
   на мою судьбу.
Упрямая направленность движений,
В увечиях и ссадинах бока.
На кой оно мне черт? Ведь я ж не гений
И ведь мои стихи не на века.
Сто раз решал я
   жить легко и просто,
Забыть про все,
   обресть покой земной...
Но каждый раз
   меня в единоборство
Ведет судьба,
   решенная не мной.
И все равно
   в грядущем
      новый автор
Расскажет, как назад немало лет
С провинциальною тоской
   о правде
Метался по Москве
   один поэт.

Всего стихотворений: 27