|
Русские поэты •
Биографии •
Стихи по темам
Случайное стихотворение • Случайная цитата Рейтинг русских поэтов • Рейтинг стихотворений Угадай автора стихотворения Переводы русских поэтов на другие языки |
|
Русская поэзия >> Константин Константинович Случевский Константин Константинович Случевский (1837-1904) Все стихотворения Константина Случевского на одной странице * * * «Пара гнедых» или «Ночи безумные» — Яркие песни полночных часов,— Песни такие ж, как мы, неразумные, С трепетом, с дрожью больных голосов! Что-то в вас есть бесконечно хорошее... В вас отлетевшее счастье поет... Словно весна подойдет под порошею, В сердце — истома, в душе — ледоход! Тайные встречи и оргии шумные, Грусть... неудача... пропавшие дни... Любим мы, любим вас, песни безумные: Ваши безумия нашим сродни! Lux aeterna Когда свет месяца бесстрастно озаряет Заснувший ночью мир и всё, что в нем живет, Порою кажется, что свет тот проникает К нам, в отошедший мир, как под могильный свод. И мнится при луне, что мир наш - мир загробный, Что где-то, до того, когда-то жили мы, Что мы - не мы, послед других существ, подобный Жильцам безвыходной, таинственной тюрьмы. И мы снуем по ней какими-то тенями, Чужды грядущему и прошлое забыв, В дремоте тягостной, охваченные снами, Не жизнь, но право жить как будто сохранив... * Вечный свет (лат.). - Ред. Анакреонтические хоры 1 Други! Ночи половина Шумно в вечность отошла! Ты гуляй, гуляй, братина, Искромётна и светла. Други! Было, было время: Пировавший возлежал И венком цветочным темя И венчал, и охлаждал. Мы же песней пир венчаем, Ей — ни блёкнуть, ни завять, Стоит пить нам — всё познаем! Будем, будем познавать! Други! Ночи половина Шумно в вечность отошла! Ты гуляй, гуляй, братина, Искромётна и светла. 2 Женские очи Смотрят вкруг нас; Час поздний ночи, Радостный час! Дню — все заботы! Ночи — восторг! Пей! Что за счёты! Пей! Что за торг! В чаше — веселье, В песне — размах, Мир нам не келья, Кто тут монах? Женская ласка К утру сильней, Ярче окраска Губ и очей! Женские очи Смотрят вкруг нас; Час поздний ночи, Радостный час... Бандурист На Украйне жил когда-то, Телом бодр и сердцем чист, Жил старик, слепец маститый, Седовласый бандурист. В черной шапке, в серой свитке И с бандурой на ремне, Много лет ходил он в людях По родимой стороне. Жемчуг-слово, чудо-песни Сыпал вещий с языка. Ныли струны на бандуре Под рукою старика. Много он улыбок ясных, Много вызвать слез умел, И, что птица божья, песни, Где приселось,— там и пел. Он за песню душу отдал, Песней тело прокормил; Родился он безымянным, Безымянным опочил... Мертв казак! Но песни живы; Все их знают, все поют! Их знакомые созвучья Сами так вот к сердцу льнут! К темной ночке, засыпая, Дети, будущий народ, Слышат, как он издалека, В песне матери поет... * * * Будто месяц с шатра голубого, Ты мне в душу глядишь, как в ручей. Он струится, журча бестолково В чистом золоте горних лучей. Искры блещут, что риза живая... Как был темен и мрачен родник - Как зажегся ручей, отражая Твой живой, твой трепещущий лик!.. Будущим могиканам Да, мы, смирясь, молчим... в конце концов - бесспорно! Юродствующий век проходит над землей; Он развивает ум старательно, упорно, И надсмехается над чувством и душой. Ну, что ж? Положим так, что вовсе не позорно Молчать сознательно, но заодно с толпой; В веселье чувственности сытой и шальной Засмеивать печаль и шествовать покорно! Толпа - всегда толпа! В толпе себя не видно; В могилу заодно сойти с ней не обидно; Но каково-то тем, кому судьба - стареть, И ждать, как подрастут иные поколенья И окружат собой их, ждущих отпущенья, Последних могикан, забывших умереть! Быть ли песне? Какая дерзкая нелепость Сказать, что будто бы наш стих, Утратив музыку и крепость, Совсем беспомощно затих! Конечно, пушкинской весною Вторично внукам, нам, не жить: Она прошла своей чредою И вспять ее не возвратить. Есть весны в людях, зимы глянут, И скучной осени дожди, Придут морозы, бури грянут, Ждет много горя впереди... Мы будем петь их проявленья И вторить всем проклятьям их; Их завыванья, их мученья Взломают вглубь красивый стих... Переживая злые годы Всех извращений красоты - Наш стих, как смысл людской природы, Обезобразишься и ты; Ударясь в стоны и рыданья, Путем томления пройдешь. Минуешь много лет страданья - И наконец весну найдешь! То будет время наших внуков, Иной властитель дум придет... Отселе слышу новых звуков Еще не явленный полет. <1903> В больнице всех скорбящих Еще один усталый ум погас... Бедняк играет глупыми словами... Смеется!.. Это он осмеивает нас, Как в дни былые был осмеян нами. Слеза мирская в людях велика! Велик и смех... Безумные плодятся... О, берегитесь вы, кому так жизнь легка, Чтобы с безумцем вам не побрататься! Чтоб тот же мрак не опустился в вас; Он ближе к нам, чем кажется порою... Да кто ж, поистине, скажите, кто из нас За долгий срок не потемнел душою? * * * В древней Греции бывали Состязанья красоты; Старики в них заседали, Старики — как я да ты. Дочь твоя — прямое диво, Проблеск розовой зари; Всё в ней правда, всё красиво... Только — ей не говори!.. Запах мирры благовонной, Сладкий шепот тишины, Лепет струйки полусонной В освещении луны; Голос арфы, трель свирели, Шум порханья мотыльков Иль во дни святой недели Дальний звон колоколов... Вот те тонкие основы, На которых, может быть, Можно было б ткать покровы - Красоту ее прикрыть. * * * В душе шел светлый пир. В одеждах золотых Виднелись на пиру: желанья, грезы, ласки; Струился разговор, слагался звучный стих, И пенился бокал, и сочинялись сказки. Когда спускалась ночь, на пир являлся сон, Туманились огни, виденья налетали, И сладкий шепот шел, и несся тихий звон Из очень светлых стран, и из далекой дали... Теперь совсем не то. Под складками одежд, Не двигая ничуть своих погасших ликов, Виднеются в душе лишь остовы надежд! Нет песен, смеха нет и нет заздравных кликов. А дремлющий чертог по всем частям сквозит, И только кое-где, под тяжким слоем пыли, Светильник тлеющий дымится и коптит, Прося, чтоб и его скорее погасили... * * * В его поместьях темные леса Обильны дичью вкусной и пушистой, И путается острая коса В траве лугов, высокой и душистой... В его дому уменье, роскошь, вкус — Одни другим служили образцами... Зачем же он так грустен между нами И на сердце его лежит тяжелый груз! Чем он страдает? Чем он удручен И что мешает счастью?..— Он умен! В Заонежье Ветер сотни на три одинокий, Готовясь в дебрях потонуть, Бежит на север неширокий, Почти всегда пустынный путь. Порою, по часам по целым, Никто не едет, не идет; Трава под семенем созрелым Между колей его растет. Унылый край в молчаньи тонет... И, в звуках медленных, без слов, Одна лишь проволока стонет С пронумерованных столбов... Во имя чьих, каких желаний Ты здесь, металл, заговорил? Как непрерывный ряд стенаний, Твой звук задумчив и уныл! Каким пророчествам тут сбыться, Когда, решившись заглянуть, Жизнь стонет раньше, чем родится, И стоном пролагает путь?! В Киеве ночью Спит пращур городов! А я с горы высокой Смотрю на очерки блестящих куполов, Стремящихся к звездам над уровнем домов, Под сенью темною, лазурной и стоокой. И Днепр уносится... Его не слышу я,- За далью не шумит блестящая струя. О нет! Не месяц здесь живой красе причина! Когда бы волю дать серебряным лучам Скользить в безбрежности по темным небесам, Ты не явилась бы, чудесная картина, И разбежались бы безмолвные лучи, Чтоб сгинуть, потонуть в неведомой ночи. Но там, где им в пути на землю пасть случилось, Чтобы светить на то, что в тягостной борьбе, Так или иначе, наперекор судьбе, Бог ведает зачем, составилось, сложилось,- Иное тем лучам значение иметь: В них мысль затеплилась! Ей пламенем гореть! Суть в созданном людьми, их тяжкими трудами, В каменьях, не в лучах, играющих на них, Суть в исчезаньи сил, когда-то столь живых, Сил, возникающих и гибнущих волнами,- А кроткий месяц тут, конечно, ни при чем С его бессмысленным серебряным лучом. В костеле Толпа в костеле молча разместилась. Гудел орган, шла мощная кантата, Трубили трубы, с канцеля светилось Седое темя толстого прелата; Стуча о плиты тяжкой булавою, Ходил швейцар в галунном красном платье; Над алтарем, высоко над стеною, В тени виднелось Рубенса "Распятье"... Картина ценная лишь по частям видна: Христос, с черневшей раной прободенья, Едва виднелся в облаке куренья; Ясней всего блистали с полотна Бока коня со всадником усатым, Ярлык над старцем бородатым И полногрудая жена... * * * В костюме светлом Коломбины Лежала мертвая она, Прикрыта вскользь, до половины, Тяжелой завесью окна. И маска на сторону сбилась; Полуоткрыт поблекший рот... Чего тем ртом не говорилось? Теперь от первый раз не лжет! <1883> В лаборатории Из темноты углов ее молчащих И из приборов, всюду видных в ней, Из книг ученых, по шкапам стоящих, Не вызвать в жизнь ни духов, ни теней! Сквозь ряд машин, вдоль проволок привода Духовный мир являться не дерзнет, И светлый сильф в обьятьях кислорода В соединеньи новом пропадет... О, сколько правды в мертвенности этой! Но главный вывод безответно скрыт! Воображение - бред мысли подогретой, Зачем молчишь ты и душа молчит? Лги, лги, мечта, под видом убежденья - Не всё в природе цифры и паи, Мир чувств не раб законов тяготенья, И у мечты законы есть свои; Им власть дана, чтоб им вослед пробились Иных начал живучие струи, Чтоб живы стали и зашевелились Все эти цифры, меры и паи... В мороз Под окошком я стою И под нос себе пою, И в окошко я гляжу, И от холода дрожу. В длинной комнате светло, В длинной комнате тепло. Точно сдуру на балу, Тени скачут по стеклу. Под окошками сидят, Да в окошки не глядят, Знать, на улицу в окно И глядеть-то холодно. У дверей жандарм стоит, Звонкой саблею стучит, Экипажи стали в ряд, Фонари на них горят. А на небе-то черно, А на улице темно. И мороз кругом трещит... Был и я когда-то сыт. <1857-1860> * * * В немолчном говоре природы, Среди лугов, полей, лесов Есть звуки рабства и свободы В великом хоре голосов... Коронки всех иван-да-марий, Вероник, кашек и гвоздик Идут в стога, в большой гербарий, Утратив каждая свой лик! Нередко видны на покосах, Вблизи усталых косарей — Сидят на граблях и на косах Певцы воздушные полей. Поют о чудных грезах мая, О счастье, о любви живой, Поют, совсем не замечая Орудий смерти под собой! * * * В поле борозды, что строфы, А рифмует их межа, И по ним гуляют дрофы, Чутко слух насторожа. Уж не оборотни ль это Поднялись? И вдоль полей Из курганов выполз к свету Некий сонм богатырей! Если так, то очень ловко Можно дело разрешить! Ну-ка ты, моя винтовка, Не плошать и метко бить! В театре Они тень Гамлета из гроба вызывают, Маркиза Позы речь на музыку кладут, Христа Спасителя для сцены сочиняют, И будет петь Христос так, как и те поют. Уродов буффонад с хвостатыми телами, Одетых в бабочек и в овощи земли, Кривых подагриков с наростами, с горбами Они на божий свет, состряпав, извлекли. Больной фантазии больные порожденья, Одно других пошлей, одно других срамней, Явились в мир искусств плодами истощенья Когда-то здравых сил пролгавшихся людей. Толпа валит смотреть. Причиною понятной Все эти пошлости нетрудно объяснить: Толпа в нелепости, как море необъятной, Нелепость жизни жаждет позабыть. * * * В темноте осенней ночи — Ни луны, ни звезд кругом, Но ослабнувшие очи Видят явственней, чем днем. Фейерверк перед глазами! Память вздумала играть: Как бенгальскими огнями Начинает в ночь стрелять: Синий, красный, снова синий... Скорострельная пальба! Сколько пламенных в ней линий,— Только жить им не судьба... Там, внизу, течет Нарова — Всё погасит, всё зальет, Даже облика Петрова Не щадит, не бережет, Загашает... Но упорна Память царственной руки: Царь ударил в щеку Горна, И звучит удар с реки. * * * В час смерти я имел немало превращений... В последних проблесках горевшего ума Скользило множество таинственных видений Без связи между них... Как некая тесьма, Одни вослед другим, являлись дни былые, И нагнетали ум мои деянья злые; Раскаивался я и в том, и в этом дне! Как бы чистилище работало во мне! С невыразимою словами быстротою Я исповедовал себя перед собою, Ловил, подыскивал хоть искорки добра, Но все не умирал! Я слышал: "Не пора!" <1902> В этнографическом музее За стеклами шкапов виднеются костюмы; Пращи и палицы и стрелы дикарей, Ряд масок с перьями, с хвостами льва и пумы, С клыками, с камнями в отверстиях очей! Большие чучела в смешных вооруженьях, Ежи какие-то от головы до пят, Рассчитаны на то, чтобы пугать в сраженьях,- Совсем стесняющий и пресмешной наряд. Что ж? Разница не то, чтобы совсем большая: Такое пугало в колючках и ножах - И страны целые от края и до края, Одетые в металл, все в пушках и штыках. Там - человек один; здесь - целые народы, Себе и всем другим мешающие жить... Но что же за шкапы им нужно, что за своды, Чтобы со временем в музеи разместить? * * * Вдоль бесконечного луга — Два-три роскошных цветка; Выросли выше всех братьев, Смотрят на луг свысока. Солнце палит их сильнее, Ветер упорнее гнет, Падать придется им глубже, Если коса подсечет... В сердце людском чувств немало... Два или три между них Издавна крепко внедрились, Стали ветвистей других! Легче всего их обидеть, Их не задеть — мудрено! Если их вздумают вырвать — Вырвут и жизнь заодно... * * * Вдоль Наровы ходят волны; Против солнца — огоньки! Волны будто что-то пишут, Набегая на пески. Тянем тоню; грузен невод; Он по дну у нас идет И захватит всё, что встретит, И с собою принесет, Тянем, тянем... Что-то будет? Окунь, щука, сиг, лосось? Иль щепа одна да травы,— Незадача, значит, брось! Ближе, ближе... Замечаем: Что-то грузное в мотне; Как барахтается, бьется, Как мутит песок на дне. Вот всплеснула, разметала Воды; всех нас облила! Моря синего царица В нашем неводе была: Засверкала чешуёю И короной золотой, И на нас на всех взглянула Жемчугом и бирюзой! Все видали, все слыхали! Все до самых пят мокры... Если б взяли мы царицу, То-то б шли у нас пиры! Значит, сами виноваты, Недогадливый народ! Поворачивайте ворот,— Тоня новая идет... И — как тоня вслед за тоней — За мечтой идет мечта; Хороша порой добыча И богата — да не та!.. * * * Весла спустив, мы катились, мечтая, Сонной рекою по воле челна; Наши подвижные тени, качая, Спать собираясь, дробила волна. Тени росли, удлиняясь к востоку, Вышли на берег, на пашни, на лес - И затерялись, незримые оку, Где-то, должно быть, за краем небес. Тени! Спасибо за то, что пропали! Много бы вас разглядело людей; Слишком бы много они увидали В трепетных очерках этих теней... * * * Возьмите все - не пожалею! Но одного не дам я взять - Того, как счастлив был я с нею, Начав любить, начав страдать! Любви роскошные страницы - Их дважды в жизни не прочесть, Как стае странствующей птицы На то же взморье не присесть. Другие волны, нарождаясь, Дадут отлив других теней, И будет солнце, опускаясь, На целый длинный год старей. А птицам в сроки перелетов Придется убыль понести, Убавить путников со счетов И растерять их по пути... 1884 Воскрес! День наступил, зажглась денница, Лик мертвой степи заалел; Заснул шакал, проснулась птица… Пришли взглянуть – гроб опустел!.. И мироносицы бежали Поведать чудо из чудес: Что нет Его, чтобы искали! Сказал: «Воскресну!» – и Воскрес! Бегут… молчат… признать не смеют, Что смерти нет, что будет час - Их гробы тоже опустеют, Пожаром неба осветясь! * * * Вот Новый год нам святцы принесли. Повсюду празднуют минуту наступленья, Молебны служат, будто бы ушли От зла, печали, мора, потопленья! И в будущем году помолятся опять, И будет новый год им новою обидой... Что, если бы встречать Иначе: панихидой? * * * Вот она, великая трясина! Ходу нет ни в лодке, ни пешком. Обмотала наши весла тина,— Зацепиться не за что багром... В тростнике и мглисто, и туманно. Солнца лик и светел, и высок,— Отражен трясиною обманно, Будто он на дно трясины лег. Нет в ней дна. Лежат в листах нимфеи, Островки, луга болотных трав; Вот по ним пройтись бы! Только феи Ходят здесь, травинок не помяв... Всюду утки, дупеля, бекасы! Бьешь по утке... взял... нельзя достать; Мир лягушек громко точит лясы, Словно дразнит: «Для чего ж стрелять?» Вы, кликуши, вещие лягушки, Подождите: вот придет пора,— По болотам мы начнем осушки, Проберем трясину до нутра. И тогда... Ой, братцы, осторожней! Не качайтесь... Лодку кувырнем! И лягушки раньше нас потопят, Чем мы их подсушивать начнем... * * * Вот с крыши первые потеки При наступлении весны! Они — что писанные строки В снегах великой белизны, В них начинают проявляться Весенней юности черты, Которым быстро развиваться В тепле и в царстве красоты. В их пробуждение под спудом Еще не явленных мощей. Что день — то будет новым чудом За чудодействием ночей. Все струйки маленьких потеков — Безумцы и бунтовщики, Они замерзнут у истоков, Не добежать им до реки... Но скоро, скоро дни настанут, Освобожденные от тьмы! Тогда бунтовщиками станут Следы осиленной зимы; Последней вьюги злые стоны, Последний лед... А по полям Победно глянут анемоны, Все в серебре — назло снегам. * * * Вот — мои воспоминанья: Прядь волос, письма, платок, Два обрывка вышиванья, Два кольца и образок... Но — за теменью былого — В именах я с толку сбит. Кто они? Не дать ли слова, Что и я, как те, забыт! В этом — времени учтивость, Завершение всему, Золотая справедливость: Ничего и никому!.. * * * Все юбилеи, юбилеи... Жизнь наша кухнею разит! Судя по ним, людьми большими Россия вся кишмя кишит; По смерти их, и это ясно, Вослед великих пустосвятств, Не хватит нам ста Пантеонов И ста Вестминстерских аббатств... Но слабый человек, без долгих размышлений, Берет готовыми итоги чуждых мнений, А мнениям своим нет места прорасти,- Как паутиною все затканы пути Простых, не ломаных, здоровых заключений, И над умом его - что день, то гуще тьма Созданий мощного, не своего ума... <1898> * * * Всегда, всегда несчастлив был я тем, Что все те женщины, что близки мне бывали, Смеялись творчеству в стихах! Был дух их нем К тому, что мне мечтанья навевали. И ни в одной из них нимало, никогда Не мог я вызывать отзывчивых мечтаний... Не к ним я, радостный, спешил в тот час, когда Являлся новый стих счастливых сочетаний! Не к ним, не к ним с новинкой я спешил, С открытою, еще дрожавшею душою, И приносил цветок, что сам я опылил, Цветок, дымившийся невысохшей росою. 1900 * * * Провинция — огромное bebe! Всё тащит в рот и ртом соображает, И ест упорно, если подмечает Три важных буквы: С.П.Б. * * * Всюду ходят привиденья... Появляются и тут; Только все они в доспехах, В шлемах, в панцирях снуют. Было время — вдоль по взморью Шедшим с запада сюда Грозным рыцарям Нарова Преградила путь тогда. «Дочка я реки Великой,— Так подумала река,— Не спугнуть ли мне пришельцев, Не помять ли им бока?» «Стойте, братцы,— говорит им,— Чуть вперед пойдете вы, Глянет к вам сквозь льды и вьюги Страшный лик царя Москвы! Он, схизматик, за стенами! Сотни, тысячи звонниц Вкруг гудят колоколами, А народ весь прахом — ниц! У него ль не изуверства, Всякой нечисти простор; И повсюдный вечный голод, И всегдашний страшный мор. Не ходите!» Но пришельцам Мудрый был не впрок совет... Шли до Яма и Копорья, Видят — точно, ходу нет! Всё какие-то виденья! Из трясин лесовики Наседают, будто черти, Лезут на смерть, чудаки! Как под Дурбэном эстонцы, Не сдаются в плен живьем И, совсем не по уставам, Варом льют и кипятком. «Лучше сесть нам над Наровой, На границе вьюг и пург!» Сели и прозвали замки — Магербург и Гунгербург. С тем прозвали, чтобы внуки Вновь не вздумали идти К худобе и к голоданью Вдоль по этому пути. Старых рыцарей виденья Ходят здесь и до сих пор, Но для легкости хожденья — Ходят все они без шпор... * * * Вся земля — одно лицо! От века По лицу тому с злорадством разлита, Чтоб травить по воле человека, Лживых мыслей злая кислота... Арабески!.. Каждый день обновки! Что-то будет? Хуже ли, чем встарь? Нет, клянусь, такой татуировки Ни один не сочинял дикарь... * * * Вы побелели, кладбища граниты; Ночная оттепель теплом дохнула в вас; Как пудрой белою, вы инеем покрыты И белым мрамором глядите в этот час. Другая пудра и другие силы Под мрамор красят кудри на челе... Уж не признать ли теплыми могилы В сравненьи с жизнью в холоде и мгле? * * * Высоко гуляет ветер, Шевелит концы ветвей... Сильф воздушный, сильф прекрасный, Вей, красавец, шибче вей! Там тебе простор и воля; Всюду, всюду — светлый путь! Только книзу не спускайся, Не дыши в людскую грудь. Станешь ты тоскою грузен, Станешь вял, лишишься сна; Грудь людская, будто улей, Злых и острых жал полна... И тебя, мой сильф воздушный, Не признать во цвете лет; Побывав в болящей груди, Обратишься ты в скелет; Отлетев, в ветвях застрянешь Сочлененьями костей... Не спускайся наземь, ветер, Вей, мой сильф, но выше вей!.. * * * Где бы ни упало подле ручейка Семя незабудки, синего цветка,- Всюду, чуть с весною загудит гроза, Взглянут незабудок синие глаза! В каждом чувстве сердца, в помысле моем Ты живешь незримым, тайным бытием... И лежит повсюду на делах моих Свет твоих советов, просьб и ласк твоих! * * * Где нам взять веселых звуков, Как с веселой песней быть? Грусти дедов с грустью внуков Нам пока не разобщить... Не буди ж в груди желанья И о счастье не мечтай,— В вечной повести страданья Новой песни не рождай. Тех спроси, а их немало, Кто покончил сам с собой,— В жизни места недостало, Поискали под землей... Будем верить: день тот глянет, Ложь великая пройдет, Горю в мире тесно станет, И оно себя убьет! * * * Где только есть земля, в которой нас зароют, Где в небе облака свои узоры ткут, В свой час цветет весна, зимою вьюги воют, И отдых сладостный сменяет тяжкий труд. Там есть картины, мысль, мечтанье, наслажденье, И если жизни строй и злобен и суров, То всё же можно жить, исполнить назначенье; А где же нет земли, весны и облаков? Но если к этому прибавить то, что было, Мечты счастливые и встречи прежних лет, Как друг за дружкою то шло, то проходило, Такая-то жила, такой-то не был сед; Как с однолетками мы время коротали, Как жизни смысл и цель казалися ясней,- Вы вновь слагаетесь, разбитые скрижали Полузабывшихся, но не пропавших дней. * * * Где только крик какой раздастся иль стенанье - Не всё ли то равно: родной или чужой - Туда влечет меня неясное призванье Быть утешителем, товарищем, слугой! Там ищут помощи, там нужно утешенье, На пиршестве тоски, на шабаше скорбей, Там страждет человек, один во всем творенье, Крушась сознательно в волнении зыбей! Он делает круги в струях водоворота, Бессильный выбраться из бездны роковой, Без права на столбняк, на глупость идиота И без виновности своей или чужой! Ему дан ум на то, чтоб понимать крушенье, Чтоб обобщать умом печали всех людей И чтоб иметь свое, особенное мненье При виде гибели, чужой или своей! Голова Робеспьера На полках одного из множества музеев Заметен длинный ряд голов больших злодеев, Убийц, разбойников, внушавших людям страх, И успокоившихся в петлях, на кострах. Пестро раскрашенные лица восковые Глядят из-под стекла как будто бы живые, И веет холодом и затхлостью гробов От блещущих очей и выкрашенных лбов. Но между тех голов, и лысых, и косматых, Безусых стариков и женщин бородатых, Как будто в чуждую среду занесена, Заметнее других покоится одна. Скула и челюсти жестоко перебиты, Но зоркие глаза бестрепетно открыты, В них неожиданный, негаданный покой: Глядят - удивлены, познавши мир иной... Нет, не разбойник ты! Ты кровью обливался За то, что новый склад судеб тебе мечтался, И ты отравлен был чудовищной мечтой С ее безжалостной, ужасной простотой - Но силой этой же чудовищной мечты, Сказавшейся в другом, в свой срок погиб и ты. * * * Градины выпали! Счета им нет... Подле них вишен обившийся цвет... В царственном шествии ранней весны, В чаяньи смерти смертельно бледны, Бедные жертвы и их палачи Гибнут, белея, в безлунной ночи... * * * Да, нет сомненья в том, что жизнь идет вперед, И то, что сделано, то сделать было нужно. Шумит, работает, надеется народ; Их мелочь радует, им помнить недосужно... А всё же холодно и пусто так кругом, И жизнь свершается каким-то смутным сном, И чуется сквозь шум великого движенья Какой-то мертвый гнет большого запустенья; Пугает вечный шум безумной толчеи Успехов гибнущих, ненужных начинаний Людей, ошибшихся в избрании призваний, Существ, исчезнувших, как на реке струи... Но не обманчиво ль то чувство запустенья? Быть может, устают, как люди, поколенья, И жизнь молчит тогда в каком-то забытьи. Она, родильница, встречает боль слезами И ловит бледными, холодными губами Живого воздуха ленивые струи, Чтобы, заслышав крик рожденного созданья, Вздохнуть и позабыть все, все свои страданья! * * * Да, трудно избежать для множества людей Влиянья творчеством отмеченных идей, Влиянья Рудиных, Раскольниковых, Чацких, Обломовых! Гнетут!.. Не тот же ль гнет цепей, Но только умственных, совсем не тяжких, братских... Художник выкроил из жизни силуэт; Он, собственно, ничто, его в природе нет! Но слабый человек, без долгих размышлений, Берет готовыми итоги чуждых мнений, А мнениям своим нет места прорасти,- Как паутиною все затканы пути Простых, не ломаных, здоровых заключений, И над умом его - что день, то гуще тьма Созданий мощного, не своего ума... <1898> * * * Да, я устал, устал, и сердце стеснено! О, если б кончить как-нибудь скорее! Актер, актер... Как глупо, как смешно! И что ни день, то хуже и смешнее! И так меня мучительно гнетут И мыслей чад, и жажда снов прошедших, И одиночество... Спроси у сумасшедших, Спроси у них - они меня примут! * * * Дай мне минувших годов увлечения, Дай мне надежд зоревые огни, Дай моей юности светлого гения, Дай мне былые мятежные дни. Дай мне опять ошибаться дорогами, Видеть их страхи вдали пред собой, Дай мне надежд невозможных чертогами Скрашивать жизни обыденный строй; Дай мне восторгов любви с их обманами, Дай мне безумья желаний живых, Дай мне погаснувших снов с их туманами, Дум животворных и грез золотых; Дай - и возьми всю уверенность знания, Всю эту ношу убитых страстей, Эту обдуманность слов и деяния В мерном теченьи и в знаньи людей. Все ты возьми, в чем не знаю сомнения, В правде моей - разуверь, обмани,- Дай мне минувших годов увлечения, Дай мне былые мятежные дни!.. * * * Дайте, дайте мне, долины наши ровные, Вашей ласковой и кроткой тишины! Сны младенчества счастливые, бескровные, Если б были вы второй раз мне даны! Если б всё,— да, всё,— что было и утрачено, Что бежит меня, опять навстречу шло, Что теперь совсем не мне — другим назначено, Но в минувший срок и для меня цвело! Если б это всё возникло по прошедшему,— Как сумел бы я мгновенье оценить, И себя в себе негаданно нашедшему Довелось бы жизнь из полной чаши пить! А теперь я что? Я — песня в подземелии, Слабый лунный свет в горячий полдня час, Смех в рыдании и тихий плач в веселии... Я — ошибка жизни, не в последний раз... Девятая симфония Слушаю, слушаю долго,— и образы встали... Носятся шумно... Но это не звуки, а люди, И от движенья их ветер меня обвевает... Нет, я не думал, чтоб звуки могли воплощаться! Сердце, что море в грозу, запевает и бьется! Мысли сбежались и дружно меня обступили. Нет! Я не в силах молчать: иль словами скажитесь, Или же звуков мне дайте — сказать, что придется!.. Дикий цветок Дикий цветок, ты меня полюбила И в беззастенчивой страсти твоей Светом горячей любви окаймила Скорбные пустоши старческих дней! Дикий цветок, я тогда не заметил, Как эта страсть родилась, как цвела; Видно, слепым был, не в пору ответил Вижу теперь, как она убыла... Ты говоришь мне: «О, как я любила! Как я любила... нет, ты бы не мог...» Правда твоя! ты мне очи открыла... Не осыпайся, мой дикий цветок! * * * Еду по улице: люди зевают! В окнах, в каретах, повсюду зевки, Так и проносятся, так и мелькают, Будто над лугом весной мотыльки. Еду... И сам за собой замечаю: Спал я довольно, да будто не впрок! Рот мой шевелится... право, не знаю: Это улыбка или зевок? * * * Если б всё, что упадает Серебра с луны, Всё, что золота роняет Солнце с вышины — Ей снести... Она б сказала: «Милый мой пиит, Ты того мне дай металла, Что в земле лежит!» * * * Еще покрыты льдом живые лики вод, И недра их полны холодной тишиною... Но тронулась весна, и — сколько в них забот, И сколько суеты проснулось под водою! Вскрываются нимфей дремавших семена, И длинный водоросль побеги выпускает, И ряска множится... Вот, вот, она, весна,— Открыла полыньи и ярко в них играет! Запас подземных сил уже давно не спит, Он двигается весь, прикормлен глубиною; Он воды, в прозелень окрасив, породнит С глубоко-теплою небесной синевою... Ты, старая душа, кончающая век,— Какими ты к весне пробудишься ростками? Сплетенья корневищ потребуют просек, Чтобы согреть тебя весенними лучами. И в зарослях твоих, безмолвных и густых, Одна надежда есть, одна — на обновленье: Субботний день к концу... Последний из твоих. А за субботой что? Конечно, воскресенье. * * * За то, что вы всегда от колыбели лгали, А может быть, и не могли не лгать; За то, что, торопясь, от бедной жизни брали Скорей и более, чем жизнь могла вам дать; За то, что с детских лет в вас жажда идеала Не в меру чувственной и грубою была, За то, что вас печаль порой не освежала, Путем раздумия и часу не вела; Что вы не плакали, что вы не сомневались, Что святостью труда и бодростью его На новые труды идти не подвизались,- Обманутая жизнь не даст вам ничего! Запевка Ох! ударь ты, светлый мой топор! Ох! проснись ты, темный, темный бор, Чтобы знали, что идет работа горячо, Разминается могучее плечо. Ты ль рука людская не сильна! Застонали, плачут ель, сосна... Понастроим мы высоких теремов, Лодок, бочек, колыбелей и гробов. Повалились сосенка да ель! Им мягка родных ветвей постель... Уж с чего начнем мы строиться, с чего? Вы скажите, братцы, что нужней всего? <1870-1880-е гг.> * * * Заросилось. Месяц ходит. Над левадою покой; Вдоль по грядкам колобродят Сфинксы с мертвой головой. Вышла Груня на леваду... Под вербою парень ждал... Ионийскую цикаду Им кузнечик заменял. Балалайку парень кинул, За плетень перемахнул И в подсолнечниках сгинул, В конопельке потонул... Заросилось. Месяц ходит. Над левадою покой... Вдоль по грядкам колобродят Сфинксы с мертвой головой. Заря во всю ночь Да, ночью летнею, когда заря с зарею Соприкасаются, сойдясь одна с другою, С особой ясностью на памяти моей Встает прошедшее давно прожитых дней... Обычный ход от детства в возмужалость; Ненужный груз другим и ничего себе; Жизнь силы и надежд, сведенная на шалость, В самодовольной и тупой борьбе; Громадность замыслов какой-то новой славы,- Игра лучей в граненых хрусталях; Успехов ранних острые отравы, И смелость бурная, и непонятный страх... Бой с призраками кончен. Жизнь полна. В ней было всё: ошибки и паденья, И чад страстей, и обаянье сна, И слезы горькие больного вдохновенья, И жертвы, жертвы... На могилах их Смириться разве? Но смириться больно, И жалко мне себя, и жалко сил былых... Не бросить ли всё, всё, сказав всему: довольно! И, успокоившись, по торному пути, Склонивши голову, почтительно пройти? А там?- А там смотреть с уменьем знатока, Смотреть художником на верность исполненья, Как истязаются, как гибнут поколенья, Как жить им хочется, как бедным смерть тяжка, И поощрять детей в возможности успеха Тяжелой хрипотой надтреснутого смеха!.. * * * Здесь счастлив я, здесь я свободен,— Свободен тем, что жизнь прошла, Что ни к чему теперь не годен, Что полуслеп, что эта мгла Своим могуществом жестоким Меня не в силах сокрушить, Что светом внутренним, глубоким Могу я сам себе светить И что из общего крушенья Всех прежних сил, на склоне лет, Святое чувство примиренья Пошло во мне в роскошный цвет... Не так ли в рухляди, над хламом, Из перегноя и трухи, Растут и дышат фимиамом Цветов красивые верхи? Пускай основы правды зыбки, Пусть всё безумно в злобе дня,— Доброжелательной улыбки Им не лишить теперь меня! Я дом воздвиг в стране бездомной, Решил задачу всех задач,— Пускай ко мне, в мой угол скромный, Идут и жертва и палач... Я вижу, знаю, постигаю, Что все должны быть прощены; Я добр — умом, я утешаю Тем, что в бессильи все равны. Да, в лоно мощного покоя Вошел мой тихий Уголок — Возросший в грудах перегноя Очаровательный цветок. Зернышко Зёрнышко овсяное искренно обрадовалось,— Счастье-то нежданное! Корешком прокрадывалось Смело и уверенно по земле питательной, В блеске солнца вешнего — ласки обаятельной... Лживою тревогою зернышко смутилося: Над большой дорогою прорастать пустилося! Мнут и топчут бедное... Солнце жжет лучом... Умерло, объятое высохшим пластом! Зимний пейзаж Да, удивительные, право, шутки света Есть в пейзаже зимнем, нам родном! Так иногда равнина, пеленой снегов одета, Богато зарумяненная солнечным лучом, Какой-то старческою свежестью сияет. Речонка быстрая, что по равнине протекает И, кольцами, изгибами крутясь, Глубокою зимой не замерзает,— Вступает с небом в цветовую связь! Небес зеленых яркая окраска Ее совсем невероятно зеленит; По снегу белому она, зеленая, бежит, Зеленая, как изумруд, как ряска... И так и кажется тогда, что перед нами Земля и небо шутят, краски обменяв: Сияет небо, свой румянец снегу передав, Цвет зелени полей — он принят небесами, И, как бы в память прошлого, как след следа, Бежит по снегу белому зеленая вода. О! если б можно было вам, равнины неба, Приняв в себя все краски лета и весны, Взять наши горести, сомненья, нужду хлеба — Отдав взамен немного вашей тишины И вашего покоя... нам они нужны! <1857-1860> * * * И вот сижу в саду моем тенистом И пред собой могу воспроизвести Как это будет в час, когда умру я, Как дрогнет всё, что пред глазами есть. Как полетят повсюду извещенья, Как потеряет голову семья, Как соберутся, вступят в разговоры, И как при них безмолвен буду я. Живые связи разлетятся прахом, Возникнут сразу всякие права, Начнется давность, народятся сроки, Среди сирот появится вдова. В тепло семьи дохнет мороз закона,— Быть может, сам я вызвал тот закон; Не должен он, не может ошибаться, Но и любить — никак не может он. И мне никто, никто не поручится,— Я видел сам, и не один пример: Как между близких, самых близких кровных, Вдруг проступал созревший лицемер... И это всё, что здесь с такой любовью, С таким трудом успел я насадить, Ему спокойной, смелою рукою, Призвав закон, удастся сокрушить... * * * И мнилось мне, как прежде, вновь В годах прошедших я вращался... Мечтал, грустил, узнал любовь... И обожал и сомневался... Да! ты одна смелее всех В тайник сознанья проникала! Меня с ума сводил твой смех... Я обмирал — чуть обнимала... Прошло! Дебрь старости сильна! В ней нет, не может быть прогалин! И я, как Марий средь развалин, Сижу и ожидаю сна! * * * И они в звуках песни, как рыбы в воде, Плавали, плавали! И тревожили ночь, благовонную ночь, Звуками, звуками! Вызывала она на любовь, на огонь, Голосом, голосом, И он ей отвечал, будто вправду пылал, Тенором, тенором! А в саду под окном ухмылялась тайком Парочка, парочка,— Эти молоды были и петь не могли, Счастливы, счастливы... Из Гейне (В ночь родительской субботы...) В ночь родительской субботы, Трое суток пропостившись, Приходил я на кладбище, Причесавшись и побрившись. Знаю я, кому придется В этот год спуститься в землю, Кто из смертных, из живущих, Кувырнется, захлебнется. Кто-то лысый — полосатый, В красных брюках, в пестрых перья Важно шел петушьим шагом, Тонконогий и пузатый. Кто-то длинный, очень длинный, В черном фраке, в черной шляпе, Шел, размашисто шагая, Многозвездный, многочинный. Кто-то, радостями съеден, В туго стянутом корсете, Раздушен и разрумянен, Проносился вял и бледен. Шли какие-то мундиры, Камергеры, гоф-фурьеры, Экс-жандармы, виц-министры, Пехотинцы, кирасиры. Шли замаранные люди, Кто в белилах, кто в чернилах, Шли забрызганные грязью, Кто по шею, кто по груди. Шли — и в землю опускались... Громко каркали вороны, На болоте выла вьюга И лягушки откликались. <1857-1860> * * * Из моих печалей скромных, Не пышны, не высоки, Вы, непрошены, растете, Песен пестрые цветки. Ты в спокойную минуту На любой взгляни цветок... Посмотри — в нем много правды! Он без слез взрасти не мог. В этой песне — час страданий, В этой — долгой ночи страх, В этих — месяцы и годы... Всё откликнулось в стихах! Горе сердца — дар небесный, И цветы его пышней И куда, куда душистей Всех цветов оранжерей. * * * Из твоего глубокого паденья Порой, живым могуществом мечты, Ты вдруг уносишься в то царство вдохновенья, Где дома был в былые дни и ты! Горит тогда, горит неопалимо Твоя мечта — как в полночи звезда!.. Как ты красив под краскою стыда! Но светлый миг проходит мимо, мимо... * * * Горячий день. Мой конь проворно... Горячий день. Мой конь проворно Идет над мягкой пахотой; Белеют брошенные зёрна, Еще не скрытые землей. Прилежной кинуты рукою, Как блестки в пахотной пыли, Где в одиночку, где семьею, Они узором полегли... Я возвращаюсь ночью бором; Вверху знакомый взору вид: Что зерна звезды! Их узором Вся глубь небесная горит... Из чужого письма Я пишу тебе, мой добрый, славный, милый, Мой хороший, ненаглядный мой! Скоро ль глянет час свиданья легкокрылый, Возвратятся счастье и покой! Иногда, когда кругом меня всё ясно, Светлый вечер безмятежно тих, Как бы я тебя к себе прижала страстно, Ты, любимец светлых снов моих! Мне хотелось бы, чтоб всё, что сознаю я, Став звездой, с вечернею зарей Понеслось к тебе, зажгло для поцелуя, Так, как я зажглась теперь тобой! Напиши ты мне, бывает ли с тобою, Как со мной, не знаю отчего, Я стремлюсь к тебе всей, всей моей душою, Обнимаю я тебя всего... Напиши скорее: я тебе нужна ли Так, как ты мне? Но смотри не лги! Рвешь ли письма, чтоб другие не читали? Рви их мельче и скорее жги. И теперь... Но нет, мой зов совсем напрасен; Сердце бьется, а в глазах темно... Вижу, почерк мой становится неясен... Завтра утром допишу письмо... * * * Искрится солнце так ярко, Светит лазурь так глубоко! В груды подсолнечник свален Подле блестящего тока. Точно тарелки для пира, Для столованья большого, Блещут цветы желтизною Золота солнцем литого. Венчиком дети уселись, Семечки щиплют искусно; Зерен-то, зерен... Без счета! Каждое зернышко вкусно. И не встречается, право, Даже и в царской палате Этаких груд наслажденья, Этакой тьмы благодати! Ифимедия В роще дубовой, в соседстве Эвбейского моря, Жил с молодою женою, без слез и без горя, Старый Алоэ. Жену Ифимедией звали... Каждое утро, пока все домашние спали,— Крепче других спал Алоэ,— она уходила К близкому морю; служанка ковер приносила, Масла, духи. Ифимедия платье снимала, Черные длинные косы свои распускала; Взглядом пугливым кругом побережье окинув, В утреннем ветре от проспанной ночи остынув, В воду входила; черпнувши, дрожа, обливалась И, осторожно по камням пройдясь, погружалась... Старый Нептун приходился ей дедом. В те годы Боги сближались с людьми; допускались разводы; Чаще без них обходились и брачной постели Не сторожили, как мы, а сквозь пальцы глядели. Бог и властитель пучины, объезд совершая, Мелких чиновников моря, тритонов пугая, Многих кувыркая в воду, другим в назиданье, Часто повадился к внучке ходить на купанье. Бедная долго понять не могла: неги полны, Что говорят и чего добиваются волны? Но наконец поняла; а поняв — полюбила; Каждое, каждое утро купаться ходила! Море в себя принимало ее... Что же проще? Ну, уж и нравилось это дриадам в той роще!.. Старый Алоэ, проснувшись, глаза протирая, Вздумал взглянуть на жену. Он оделся, зевая, Вышел, глядит: с набегающей пеною споря, Бьет Ифимедия волны упрямого моря, Реже, слабеет, неровно и трепетно дышит... Море, поднявши ее над собою, колышет... Долго старик любовался, глядел, улыбнулся И, глубоко осчастливленный, к дому вернулся! * * * Каждою весною, в тот же самый час, Солнце к нам в окошко смотрит в первый раз. Будет, будет время: солнце вновь придет,- Нас здесь не увидит, а других найдет... И с терпеньем ровным будет им светить, Помогая чахнуть и ничем не быть... * * * Как красных маков раскидало По золотому полю жниц; Небес лазурных покрывало Пестрит роями черных птиц; Стада овец ползут на скаты Вдоль зеленеющей бакчи,— Как бы подвижные заплаты На ярком золоте парчи... В отливах нежно-бирюзовых, Всем краскам неба дав приют, В дуплистой раме кущ вербовых Лежит наш тихий, тихий пруд. Заря дымится, пламенея! Вон, обронен вчерашним днем, Плывет гусиный пух, алея, Семьей корабликов по нем. Уж не русалок ли бедовых Народ, как месяц, тут блистал, Себе из перышек пуховых Наткать задумал покрывал? Но петухи в свой срок пропели, Проворно спряталась луна, Пропали те, что ткать хотели, Осталась плавать ткань одна! И, эту правду подтверждая, В огнях зари летит с полей Гусей гогочущая стая, Блистая рядом длинных шей. * * * Как робки вы и как ничтожны,— Ни воли нет, ни силы нет... Не применить ли к вам, на случай, Сельскохозяйственный совет? Любой, любой хозяин знает: Чтобы траве пышней расти, Ее скосить необходимо И, просушив, в стога свезти... * * * Как ты чиста в покое ясном, В тебе понятья даже нет О лживом, злобном или страстном, Чем так тревожен белый свет! Как ты глупа! Какой равниной Раскинут мир души твоей, На ней вершинки - ни единой, И нет ни звуков, ни теней... * * * Как эти сосны древни, величавы, И не одну им сотню лет прожить; Ударит молния! У неба злые нравы, Судьба решит: им именно — не быть! Весна в цветах; и яблони, и сливы Все разодеты в белых лепестках. Мороз ударит ночью! И не живы Те силы их, что зреть могли в плодах. И Гретхен шла, полна святого счастья, Полна невинности, без мысли о тюрьме, Но глянул блеск проклятого запястья, И смерть легла и в сердце, и в уме... * * * Какая ночь убийственная, злая! Бушует ветер, в окна град стучит; И тьма вокруг надвинулась такая, Что в ней фонарь едва-едва блестит. А ночь порой красотами богата! Да, где-нибудь нет вовсе темноты, Есть блеск луны, есть прелести заката И полный ход всем чаяньям мечты. Тьма — не везде. Здесь чья-то злая чара! Ее согнать, поверь, под силу мне: Готовы струны, ждет моя гитара, Я петь начну о звездах, о луне. Они всплывут. Мы озаримся ими — Чем гуще тьма, тем будет песнь ясней, И в град, и в вихрь раскатами живыми Зальется в песне вешний соловей. * * * Какая ночь! Зашел я в хату, Весь лес лучами озарен И, как по кованому злату, Тенями ночи зачервлен. Сквозь крышу, крытую соломой, Мне мнится, будто я цветок С его полуночной истомой, С сияньем месяца у ног! Вся хата — то мои покровы, Мой цветень и листва моя... Должно быть, все цветы дубровы Теперь мечтают так, как я! * * * Каких-нибудь пять-шесть дежурных фраз; Враждебных клик наскучившие схватки; То жар, то холод вечной лихорадки, Здесь - рана, там - излом, а тут - подбитый глаз! Талантики случайных содержаний, Людишки, трепетно вертящие хвосты В минуты искренних, почтительных лизаний И в обожании хулы и клеветы; На говор похвалы наставленные уши; Во всех казнах заложенные души; Дела, затеянные в пьянстве иль в бреду, С болезнью дряблых тел в ладу... Все это с примесью старинных, пошлых шуток, С унылым пеньем панихид,- Вот проявленья каждых суток, Любезной жизни милый вид... * * * Какое дело им до горя моего? Свои у них, свои томленья и печали! И что им до меня и что им до него?.. Они, поверьте мне, и без того устали. А что за дело мне до всех печалей их? Пускай им тяжело, томительно и больно. Менять груз одного на груз десятерых, Конечно, не расчет, хотя и сердобольно. <1899> Кариатиды Между окон высокого дома, С выраженьем тоски и обиды, Стерегут парчевые хоромы Ожерельем кругом карьятиды. Напряглись их могучие руки, К ним на плечи оперлись колонны; В лицах их — выражение муки, В грудях их — поглощенные стоны. Но не гнутся те крепкие груди, Карьятиды позор свой выносят; И — людьми сотворенные люди — Никого ни о чем не попросят... Идут годы — тяжелые годы, Та же тяжесть им давит на плечи; Но не шлют они дерзкие речи И не вторят речам непогоды. Пропечет ли жар солнца их кости, Проберет ли их осень ветрами, Иль мороз назовется к ним в гости И посыплет их плечи снегами,— Одинаково твердо и смело Карьятиды позор свой выносят И — вступиться за правое дело Никого никогда не попросят... 20 октября 1856 Карфаген Не в праздничные дни в честь славного былого, Не в честь творца небес или кого другого Сияет роскошью, вконец разубрана, В великом торжестве прибрежная страна. От раннего утра, проснувшись с петухами, Весь город на ногах. Он всеми алтарями, Зажженными с зарей, клубится и дымит, И в переливах струн, и в трелях флейт звучит. От храмов, с их колонн, обвешанных цветами, Струится свежестью; над всеми площадями, В венках, блистающих лаврового листвой, Ряд бронзовых фигур темнеет над толпой. По главному пути, где высятся гробницы, Одни вослед другим грохочут колесницы; С них шкуры львиные блистают желтизной И поднимают пыль, влачась по мостовой. Цвет жизни, молодость собою воплощая, Проходят девушки, листами пальм махая; Все в пурпуре, ряды старейшин вдоль трибун Сидят в дыму огней и в рокотаньи струн; В безмолвной гавани товаров не таскают; Нет свадьб по городу; суды не заседают; Не жгут покойников... Все, все молчат дела, Вся жизнь на торжество великое пошла... Честь победителю! Исполнено призванье! Ему весь этот блеск и жизни замиранье, И пламя алтарей, и мягкий звук струны, Терпенье мертвого, венчанье старины И ликования всех бедных и богатых... Ему триумфы дня, ему разврат ночной, Где яркий пурпур тог, смешавшись с белизной Одежд девических, разорванных, помятых, Спадет с широких лож на мягкие ковры... Ему струи вина, ему азарт игры... И только два лица в народе том молчали, Во имя истинной и сознанной печали: И были эти два — философ и поэт... Они одни из всех молчали! Сотни лет Прошли с тех давних пор. И нынче там в огромных Развалинах — шакал гнездится в щелях темных, И правдою веков, великой степи в тон, Наложен царственно несокрушимый сон... На сторону тех двух, которые молчали, Всё перешло молчать! И из безмолвной дали Степей явилась смерть с песками заодно — Случилось то, что им казалось — быть должно! * * * Качается лодка на цепи, Привязана крепко она. Чуть движет на привязи ветер, Чуть слышно колышет волна. Ох, хочется лодке на волю, На волю, в неведомый путь, И свернутый парус расправить, И выставить на ветер грудь! Но цепь и крепка, и не ржава, И если судьба повелит Поплыть, то не цепь оборвется, А треснувший борт отлетит. * * * Когда бы как-нибудь для нас возможным стало Вдруг сблизить то, что в жизни возникало На расстояньях многих-многих лет - При дикой красоте негаданных сближений Для многих чувств хотелось бы прощений... Прощенья нет, но и забвенья нет. Вот отчего всегда, везде необходимо Прощать других... Для них проходит мимо То, что для нас давным-давно прошло, Что было куплено большим, большим страданьем, Что стало ложью, бывши упованьем, Явилось светлым, темным отошло... * * * Когда обширная семья Мужает и растет, Как грустно мне, что знаю я То, что их, бедных, ждет. Соблазна много, путь далек! И, если час придет, Судьба их родственный кружок Опять здесь соберет! То будет ломаный народ Борцов-полукалек, Тех, что собой завалят вход В двадцатый, в лучший век... Сквозь гробы их из вечной тьмы Потянутся на свет Иные, лучшие, чем мы, Борцы грядущих лет. И первым добрым делом их, Когда они придут, То будет, что отцов своих Они не проклянут. * * * Когда я ребенком был, мал, Я солнце в воде уловлял, И, блестки хватая в реке, Мечтал сохранить их в руке! Я жил! Жизнь осилила грудь... И вновь я хочу зачерпнуть Тех искр с их чудесным огнем, Что зыблются в сердце твоем! Чуть только коснусь — пропадут! И капли, что слезы, бегут С руки... и в тебе так темна Погасшая вдруг глубина. * * * Когда, приветливо и весело ласкаясь, Глазами, полными небесного огня, Ты, милая моя, головкой наклоняясь, Глядишь на дремлющего в забытьи меня; Струи младенческого, свежего дыханья Лицо горячее мне нежно холодят, И сквозь виденья сна и в шепоте молчанья Сердца в обоих нас так медленно стучат,- О, заслони, закрой головкою твоею Весь мир, прошедшее, смысл завтрашнего дня, Мечту и мысль... О, заслони ты ею Меня, мой друг, от самого меня... * * * Кому же хочется в потомство перейти В обличьи старика! Следами разрушений Помечены в лице особые пути Излишеств и нужды, довольства и лишений. Я стар, я некрасив... Да, да! Но, Боже мой, Ведь это же не я!.. Нет, в облике особом, Не сокрушаемом ни временем, ни гробом, Который некогда я признавал за свой, Хотелось бы мне жить на памяти людской! И кто ж бы не хотел? Особыми чертами Мы обрисуемся на множество ладов - В рассказах тех детей, что будут стариками, В записках, в очерках, за длинный ряд годов. И ты, красавица, не названная мною,- Я много, много раз писал твои черты,- Когда последний час ударит над землею, С умерших сдвинутся и плиты, и кресты,- Ты, как и я, проявишься нежданно, Но не старухою, а на заре годов... Нелепым было бы и бесконечно странно - Селить в загробный мир старух и стариков. <1900> * * * Край, лишенный живой красоты, В нем намеки одни да черты, Всё неясно в нем, полно теней, Начиная от самых людей; Если плачут - печаль их мелка, Если любят - так любят слегка, Вял и Медлен неискренний труд, Склад всей жизни изношен и худ, Вечно смутен, тревожен их взгляд, Все как будто о чем-то молчат,.. Откровенной улыбки в них нет, Ласки странны, двусмыслен совет... Эта бледность породы людской Родилась из природы самой: Цепи мелких, пологих холмов, Неприветные дебри лесов, Реки, льющие волны сквозь сон, Вечно серый, сырой небосклон... Тяжкий холод суровой зимы, Дни, бессильные выйти из тьмы, Гладь немая безбрежных равнин - Ряд неконченных кем-то картин... Кто-то думал о них, рисовал, Бросил кисти и сам задремал... Кукла Куклу бросил ребенок. Кукла быстро свалилась, Стукнулась глухо о землю и навзничь упала... Бедная кукла! Ты так неподвижно лежала Скорбной фигуркой своей, так покорно сломилась, Руки раскинула, ясные очи закрыла... На человека ты, кукла, вполне походила! * * * Люблю я в комнате сиянье хрусталей. Вдруг, нежданно блеснут то в том углу, то в этом. Сверкают, яркие, из сумрачных теней Зеленым, пурпурным иль темно-синим цветом. И тут же гаснут все; но вот опять блестят, Чуть с места я сойду; и снова погасают... Не так ли и в тебе на мой тревожный взгляд Они нежданные повсюду возникают? О! пожалей меня! Где стать, ты мне скажи, Чтоб все они в тебе, все сразу засияли... Чтоб не смеялись вслед... не прибегали к лжи И были скромными... а, главное, молчали! * * * Малость стемнело, девица поет, Машет платочком, ведет хоровод; Ходят над грудью и ленты и бусы. Парни опешили! Экие трусы! Будто впервые признали они Этих очей зоревые огни, Будто глядят на девицу впервые! Спевшийся хор! Голоса золотые! Песню, должно быть, и в небе слыхать — Значит, и звездам, чуть глянут, плясать... Мемфисский жрец Когда я был жрецом Мемфиса Тридцатый год, Меня пророком Озириса Признал народ. Мне дали жезл и колесницу, Воздвигли храм; Мне дали стражу, дали жрицу — Причли к богам. Во мне народ искал защиты От зол и бед; Но страсть зажгла мои ланиты На старость лет. Клянусь! Клянусь бессмертным Фтою,— Широкий Нил, Такой красы своей волною Ты не поил!.. Когда, молясь, она стояла У алтаря И красным светом обливала Ее заря; Когда, склонив свои ресницы, И вся в огне, Она по долгу первой жрицы Кадила мне... Я долго думал: царь по власти, Я господин Своей тоски и мощной страсти, Моих седин; Но я признал, блестя в короне, С жезлом в руке, Свой приговор в ее поклоне, В моей тоске. Раз, службу в храме совершая, Устав молчать, Я, перстень свой сронив вставая, Велел поднять. Я ей сказал: «К началу ночи Взойдет звезда, Все лягут спать; завесив очи — Придешь сюда». Заря, кончаясь, трепетала И умерла, А ночь с востока набегала — Пышна, светла. И, купы звезд в себе качая, Зажегся Нил; В своих садах, благоухая, Мемфис почил. Я в храм пришел. Я ждал свиданья, И долго ждал; Горела кровь огнем желанья,— Я изнывал. Зажглась румяная денница, И ночь прошла; Проснулась шумная столица,— Ты не была... Тогда, назавтра, в жертву мщенью, Я, как пророк, Тяжелой пытке и сожженью Ее обрек... И я смотрел, как исполнялся Мой приговор И как, обуглясь, рассыпался Ее костер! Миф И летит, и клубится холодный туман, Проскользая меж сосен и скал; И встревоженный лес, как великий орган, На скрипящих корнях заиграл... Отвечает гора голосам облаков, Каждый камень становится жив... Неподвижен один только — старец веков — В той горе схоронившийся Миф. Он в кольчуге сидит, волосами оброс, Он от солнца в ту гору бежал — И желает, и ждет, чтобы прежний хаос На земле, как бывало, настал... * * * Мне грезились сны золотые! Проснулся — и жизнь увидал... И мрачным мне мир показался, Как будто он траурным стал. Мне виделся сон нехороший! Проснулся... на мир поглядел: Задумчив и в траур окутан, Мир больше, чем прежде, темнел. И думалось мне: отчего бы — В нас, в людях, рассудок силен — На сны не взглянуть, как на правду, На жизнь не взглянуть, как на сон! * * * Мне ее подарили во сне; Я проснулся - и нет ее! Взяли!.. Слышу: ходят часы на стене,- Встал и я, потому что все встали. И брожу я весь день, как шальной, И где вижу, что люди смеются,- Мнится мне: это смех надо мной, Потому что нельзя мне проснуться! Мои желанья Что за вопросы такие? Открыть тебе мысли и чувства!.. Мысли мои незаконны, желания странны и дики, А в разговорах пустых только без толку жизнь выдыхаешь. Право, пора дорожить и собой и своим убежденьем,— Ум прошутить, оборвать, перемять свои чувства нетрудно. Мало ли, как я мечтаю, и многого в жизни хочу я!.. Прежде всего мне для счастья сыскать себе женщину надо. Женщина вся в нежном сердце и в мягкости линий, Женщина вся в чистоте, в непорочности чувства; Мне не философа, мне не красавицу нужно; мне нужны Ясные очи, коса до колен и подчас поцелуи. С этакой женщиной труд будет легче и радость полнее. Я бы хотел отыскать себе близких по цели и сердцу, Честных людей, прозревающих жизнь светлым оком рассудка. С ними сходясь, в откровенных беседах часы коротая, Мог бы я силы свои упражнять, проверять свои мысли. Словом живым заменил бы я мертвые речи печати; Голос из книги — не то, что живой, вызывающий голос. Я бы хотел, взявши в руки свой посох, спокойно пуститься Тем же путем, по которому шло человечество в жизни. С Желтой реки до священных лесов светлоструйного Ганга, С жарких пустынь, где в конических надписях камни пестреют, Шел бы я рядом развалин столиц азиатских народов; Снес свой поклон пирамидам и гордо-задумчивым сфинксам. В рощах Эллады, на мраморных плитах колонн Парфенона Мог бы я сесть отдохнуть, подошедши к Эгейскому морю, Прежде чем следовать берегом моря за ходом народов, Прежде чем сжиться с историей Рима и с жизнью Европы. Я бы хотел, обратившись на время в печатную книгу, В книгу хорошую, полную силы и смысла живого, Слиться с народом; себя позабыв, утонуть в нем, стереться, Слушать удары тяжелого пульса общественной жизни, Видеть во всей наготе убеждения каст и сословий; Выведать нужды одних, утешать их во время движенья, . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Стать на виду у других . . . . . . . . . . . . . . . . . Я бы хотел, проходя по широкой, бушующей жизни, Сердцем ответить на всё, пережить всё, что можно, на свете, Всем насладиться душою, и злом и добром человека, Светлым твореньем искусства, и даже самим преступленьем, Ежели только оно не противно той истине светлой, Смыслу которой законы и люди так часто враждебны. Я бы хотел, умирая, весь скарб своих сил и познаний, Весь передать существу молодому, богатому жизнью; Пусть бы он начал с того, чем я кончил свой труд и печали, Пусть бы и он и преемник его умирали для внуков С чистою совестью, светлою мыслью и полным сознаньем. Я бы хотел после смерти, свободен, бесстрастен и вечен, Сделаться зрителем будущих лиц и грядущих событий; Чувствовать — мыслью, недвижно дремать в созерцаньи глубоком, Но не ворочаться к жизни, к ее мелочной обстановке Из уваженья к себе и к ошибкам прошедшего века! <1857-1860> * * * Мои мечты — что лес дремучий, Вне климатических преград, В нем — пальмы, ели, терн колючий, Исландский мох и виноград. Лес полн кикимор резвых шуток, В нем леший вкривь и вкось ведет; В нем есть все измененья суток И годовой круговорот. Но нет у них чередованья, Законы путаются зря; Вдруг в полдень — месяца мерцанье, А в полночь — яркая заря! * * * Мой друг! Твоих зубов остатки Темны, как и твои перчатки; И сласть, и смрад речей твоих Насели ржавчиной на них. Ты весь в морщинах, весь из пятен, Твой голос глух, язык невнятен; В дрожаньи рук, в морганьи век Видать, что ты за человек! Но вот четыре длинных года, Как ты, мой набожный урод, Руководишь казной прихода По отделению сирот! * * * Мой сад оградой обнесён; В моем дому живут, не споря; Сад весь к лазури обращен — К лицу двух рек и лику моря. Тут люди кротки и добры, Живут без скучных пререканий; Их мысли просты, нехитры, В них нет нескромных пожеланий. Весь мир, весь бесконечный мир — Вне сада, вне его забора; Там ценность золота — кумир, Там столько крови и задора! Здесь очень редко, иногда Есть в жизни грустные странички: Погибнет рыбка средь пруда, В траве найдется тельце птички... И ты в мой сад не приходи С твоим озлобленным мышленьем, Его покоя не буди Обидным, гордым самомненьем. У нас нет места для вражды! Любовь, что этот сад взращала, Чиста! Ей примеси чужды, Она теплом не обнищала. Она, незримая, лежит В корнях деревьев, тьмой объята, И ею вся листва шумит В часы восхода и заката... Нет! Приходи в мой сад скорей С твоей отравленной душою; Близ скромных, искренних людей Ты приобщишься к их покою. Отсюда мир, весь мир, изъят И, полный злобы и задора, Не смея ринуться в мой сад, Глядит в него из-за забора... * * * Мысли погасшие, чувства забытые — Мумии бедной моей головы, В белые саваны смерти повитые, Может быть, вовсе не умерли вы? Жизни былой молчаливые мумии, Время Египта в прошедшем моем, Здравствуйте, спящие в тихом раздумий! К вам я явился светить фонарем. Вижу... как, в глубь пирамиды положены, Все вы так тихи, так кротки теперь; Складки на вас шевельнулись, встревожены Ветром, пахнувшим в открытую дверь. Все вы взглянули на гостя нежданного! Слушайте, мумии, дайте ответ: Если бы жить вам случилося заново — Иначе жили бы вы? Да иль нет? Нет мне ответа! Безмолвны свидетели... Да и к чему на вопрос отвечать? Если б и вправду они мне ответили, Что ж бы я сделал, чтоб снова начать? В праздном, смешном любопытстве назревшие, Странны вопросы людские порой... Вот отчего до конца поумневшие Мумии дружно молчат предо мной! Блещет фонарь над безмолвными плитами... Все, что я чую вокруг,— забытье! Свод потемнел и оброс сталактитами... В них каменеет и сердце мое... На кладбище Я лежу себе на гробовой плите, Я смотрю, как ходят тучи в высоте, Как под ними быстро ласточки летят И на солнце ярко крыльями блестят. Я смотрю, как в ясном небе надо мной Обнимается зеленый клен с сосной, Как рисуется по дымке облаков Подвижной узор причудливых листов. Я смотрю, как тени длинные растут, Как по небу тихо сумерки плывут, Как летают, лбами стукаясь, жуки, Расставляют в листьях сети пауки... Слышу я, как под могильною плитой, Кто-то ежится, ворочает землей, Слышу я, как камень точат и скребут И меня чуть слышным голосом зовут: "Слушай, милый, я давно устал лежать! Дай мне воздухом весенним подышать, Дай мне, милый мой, на белый свет взглянуть, Дай расправить мне придавленную грудь. В царстве мертвых только тишь да темнота, Корни крепкие, да гниль, да мокрота, Очи впавшие засыпаны песком, Череп голый мой источен червяком, Надоела мне безмолвная родня. Ты не ляжешь ли, голубчик, за меня?" Я молчал и только слушал: под плитой Долго стукал костяною головой, Долго корни грыз и землю скреб мертвец, Копошился и притихнул наконец. Я лежал себе на гробовой плите, Я смотрел, как мчались тучи в высоте, Как румяный день на небе догорал, Как на небо бледный месяц выплывал, Как летели, лбами стукаясь, жуки, Как на травы выползали светляки... На мотив Микеланджело О ночь! Закрой меня, когда — совсем усталый Кончаю я свой день. Кругом совсем темно; И этой темнотой как будто сняты стены: Тюрьма и мир сливаются в одно. И я могу уйти! Но не хочу свободы: Я знаю цену ей, я счастья не хочу! Боюсь пугать себя знакомым звуком цепи,— Припав к углу, я, как и цепь, молчу... Возьми меня, о ночь! Чтоб ничего ни видеть, Ни чувствовать, ни знать, ни слышать я не мог, Чтоб зарожденья чувств и проблеска сознанья Я как-нибудь в себе не подстерег... На плотине Как сочится вода сквозь прогнивший постав, У плотины бока размывает, Так из сердца людей, тишины не сыскав, Убывает душа, убывает... Надвигается вкруг от сырых берегов Поросль вязкая моха и тины! Не певать соловьям, где тут ждать соловьев На туманах плывучей трясины! Бор погнил... Он не будет себя отражать, Жить вдвойне... А зима наступает! И промерзнет вода, не успев убежать, Вся, насквозь... и уже замерзает!.. На рауте Людишки чахлые,- почти любой с изъяном! Одно им нужно: жить и не тужить! Тут мальчик-с-пальчик был бы великаном, Когда б их по уму и силе чувств сравнить. А между тем всё то, что тешит взоры, Всё это держится усильями подпор: Не дом стоит - стоят его подпоры; Его прошедшее - насмешка и позор! И может это всё в одно мгновенье сгинуть, Упорно держится бог ведает на чем! Не молотом хватить,- на биржу вексель кинуть - И он развалится, блестящий старый дом... На судоговоренье Там круглый год, почти всегда, В угрюмом здании суда, Когда вершить приходит суд, Картины грустные встают; Встают одна вослед другой, С неудержимой быстротой, Из мыслей, слов и дел людских, В чертах, до ужаса живых... И не один уж ряд имен В синодик скорбный занесен, И не с преступников одних Спадают вдруг личины их: Простой свидетель иногда Важней судимых и суда; Важней обоих их порой Мы сами - в общем, всей толпой! Но в грудах всяких, всяких дел: Подлогов, взломов, мертвых тел, Бессильной воли, злых умов, Уродства чувств и фальши слов И бесконечных верениц Холодных душ и нервных лиц,- Заметна общая черта: Незрелой мысли пустота! На чужбине Ночь, блеска полная... Заснувшие пруды В листах кувшинчиков и в зелени осоки Лежат, как зеркала, безмолвствуя цветут И пахнут сыростью, и кажутся глубоки. И тот же ярких звезд рисунок в небесах, Что мне на родине являлся в дни былые; Уснули табуны на скошенных лугах, И блещут здесь и там огни сторожевые. Ударил где-то час. Полночный этот бой, Протяжный, медленный,— он, как двойник, походит На тот знакомый мне приветный бой часов, Что с церкви и теперь в деревню нашу сходит. Привет вам, милые картины прежних лет! Добро пожаловать! Вас жизнь не изменила; Вы те же и теперь, что и на утре дней, Когда мне родина вас в душу заронила И будто думала: когда-нибудь в свой срак Тебя, мой сын, судьба надолго в даль потянет, Тогда они тебя любовно посетят, И рад ты будешь им, как скорбный час настанет. Да, родина моя! Ты мне не солгала! О, отчего всегда так в жизни правды много, Когда сама судьба является вершить, А воля личная — становится убога! Привет вам, милые картины прежних лет! Как много, много в вас великого значенья! Во всем — печаль, разлад, насилье и тоска, И только в вас одних — покой и единенье... Покоя ищет мысль, покоя жаждет грудь, Вселенная сама найти покой готова! Но где же есть покой? Там, где закончен путь: В законченном былом и в памяти былого. * * * Налетела ты бурею в дебри души! В ней давно уж свершились обвалы, И скопились на дне валуны, катыши И разбитые вдребезги скалы! И раздался в расщелинах трепетный гул! Клики радостей, вещие стоны... В ней проснулся как будто бы мертвый аул, Все в нем спавшие девы и жены! И гарцуют на кровных конях старики, Тени мертвые бывших атлетов, Раздается призыв, и сверкают клинки, И играют курки пистолетов. Нас двое Никогда, нигде один я не хожу, Двое нас живут между людей: Первый - это я, каким я стал на вид, А другой - то я мечты моей. И один из нас вполне законный сын; Без отца, без матери другой; Вечный спор у них и ссоры без конца; Сон придет - во сне всё тот же бой. Потому-то вот, что двое нас,- нельзя, Мы не можем хорошо прожить: Чуть один из нас устроится - другой Рад в чем может только б досадить! * * * Наш ум порой, что поле после боя, Когда раздастся ясный звук отбоя: Уходят сомкнутые убылью ряды, Повсюду видятся кровавые следы, В траве помятой лезвия мелькают, Здесь груды мертвых, эти умирают, Идет, прислушиваясь к звукам, санитар, Дает священник людям отпущенья — Слоится дым последнего кажденья... А птичка божия, являя ценный дар, Чудесный дар живого песнопенья, Присев на острый штык, омоченный в крови, Поет, счастливая, о мире и любви... * * * Не знал я, что разлад с тобою, Всю жизнь разбивший пополам, Дохнет нежданной теплотою Навстречу поздним сединам. Да!.. Я из этого разлада Познал, что значит тишина,- Как велика ее отрада Для тех, кому она дана... Когда б не это,- без сомненья, Я, даже и на склоне дней, Не оценил бы единенья И счастья у чужих людей. Теперь я чувства те лелею, Люблю, как ландыш - близость мхов, Как любит бабочка лилею - Заметней всех других цветов. 1898 * * * Не Иудифь и не Далила Мой идеал! Ты мне милей Той белой грудью, что вскормила Твоих двух маленьких детей! Девичья грудь — она надменна, Горда! ее заносчив взгляд! Твоя — скромна и сокровенна И мне милее во сто крат! Она мной чуется так ярко, Сквозь ткань одежд твоих светла. Предупредил меня Петрарка: Лаура девой не была. * * * Не погасай хоть ты,- ты, пламя золотое, Любви негаданной последний огонек! Ночь жизни так темна, покрыла все земное, Все пусто, все мертво, и ты горишь не в срок! Но чем темнее ночь, сильней любви сиянье; Я на огонь иду, и я идти хочу... Иду... Мне все равно: свои ли я желанья, Чужие ль горести в пути ногой топчу, Родные ль под ногой могилы попираю, Назад ли я иду, иду ли я вперед, Неправ я или прав,- не ведаю, не знаю И знать я не хочу! Меня судьба ведет... В движеньи этом жизнь так ясно ощутима, Что даже мысль о том, что и любовь - мечта, Как тысячи других, мелькает мимо, мимо, И легче кажутся и мрак, и пустота... 1887 * * * Не помериться ль мне с морем? Вволю, всласть души? Санки крепки, очи зорки. Кони хороши... И несчитанные версты Понеслись назад, Где-то, мнится, берег дальний Различает взгляд. Кони шибче, веселее, Мчат во весь опор... Море места прибавляет, Шире кругозор. Дальше! Кони утомились, Надо понукать... Море будто шире стало, Раздалось опять... А несчитанные версты Сзади собрались И кричат, смеясь, вдогонку: "Эй, остановись!" Стали кони... Нет в них силы, Клонят морды в снег... Ну, пускай другой, кто хочет, Продолжает бег! И не в том теперь, чтоб дальше... Всюду - ширь да гладь! Вон как вдруг запорошило... Будем умирать! 1898 * * * Не стонет справа от меня больной, Хозяйка слева спорить перестала, И дети улеглись в квартире надо мной, И вот вокруг меня так тихо, тихо стало! Газета дня передо мной раскрыта. Она мне не нужна, я всю ее прочел: По-прежнему в ходу ослиные копыта, И за клочок сенца идет на пытку вол! И так я утомлен отсутствием свободы, Так отупел от доблестей людей, Что крики кошек и возню мышей Готов приветствовать, как голоса природы. Невеста В пышном гробе меня разукрасили, А уж я ли красой не цвела? Восковыми свечами обставили,- Я и так бесконечно светла! Медью темной глаза придавили мне,- Чтобы глянуть они не могли; Чтобы сердце во мне не забилося, Образочком его нагнели! Чтоб случайно чего не сказала я, Краткий срок положили - три дня! И цветами могилу засыпали, И цветы придушили меня... * * * Нелепым было бы и бесконечно странно - Селить в загробный мир старух и стариков. <1900> * * * Нет! Слишком ты тешишься счастьем мгновенья И слишком уж странно ты с жизнью в ладу... Безумец! За правду приняв исключенья, Ты весел бываешь день каждый в году. Счастливец, довольный довольством убогих, Подумай: чем должен бы мир этот быть, Когда бы не блага земли для немногих, Не горе для прочих, обязанных жить?! И зависть берет и глубокая злоба! Мир держится в рабстве такими, как ты, Довольными жизнью! Но правы мы оба: Мы, в разных одеждах, но те же шуты. Ты в счастье рядишься, а я в остальное... Знать, каждый по вкусу одежду берет! Судьба прибавляет к обоим смешное И в омут толкает, сказавши: «Живет!» * * * Нет, жалко бросить мне на сцену Творенья чувств и дум моих, Чтобы заимствовать им цену От сил случайных и чужих, Чтобы умению актера Их воплощенье поручать, Чтоб в лжи кулис, в обмане взора Им в маске правды проступать; Чтоб, с завершеньем представленья, Их трепет тайный, их стремленья — Как только опустеет зал, Мрак непроглядный обуял. И не в столбцах повествованья Больших романов, повестей Желал бы я существованья Птенцам фантазии моей; Я не хочу, чтоб благосклонный Читатель в длинном ряде строк С трудом лишь насладиться мог, И чтобы в веренице темной Страниц бессчетных лишь порой Ронял он с глаз слезу живую, Нерукотворную, святую, Над скрытой где-нибудь строкой, И чтоб ему, при новом чтеньи, Строки заветной не сыскать... Нет обаянья в повтореньи, И слез нельзя перечитать! Но я желал бы всей душою В стихе таинственно-живом Жить заодно с моей страною Сердечной песни бытием! Песнь — ткань чудесная мгновенья — Всегда ответит на призыв; Она — сердечного движенья Увековеченный порыв; Она не лжет! Для милых песен Великий божий мир не тесен; Им книг не надо, чтобы жить; Возникшей песни не убить; Ей сроков нет, ей нет предела, И если песнь прошла в народ И песню молодость запела,— Такая песня не умрет! Ночь Есть страшные ночи, их бог посылает Карать недостойных и гордых сынов, В них дух человека скорбит, изнывает, В цепи несловимых, томительных снов. Загадочней смерти, душнее темницы, Они надавляют бессильную грудь, Их очерки бледны, их длинны страницы — Страшимся понять их, к ним в смысл заглянуть, А сил не хватает покончить мученья, Ворочает душу жестокая ночь, Толпой разбегаются, вьются виденья, Хохочут и дразнят, и прыгают прочь. Затронут на сердце все струны живые, Насилу проснешься,— всё тихо во мгле, И видишь в окошке, как тени ночные Дозором гуляют по спящей земле. Стена над кроватью луной серебрится. И слышишь, как бьется горячая кровь, Попробую спать я, авось не приснится, Чудовищный сон тот не выглянет вновь. Но тщетны надежды, плетутся мученья, Ворочает душу жестокая ночь, Толпой разбегаются, вьются виденья, Хохочут и дразнят, и прыгают прочь. Но ночь пролетела, восток рассветает, Рассеялись тени, мрак ночи исчез, Заря заалела и быстро сметает Звезду за звездой с просветлевших небес. Проснешься ты бледный, с померкнувшим взором, С души расползутся страшилища прочь; Но будешь ты помнить, как ходят дозором Виденья по сердцу в жестокую ночь. <1857-1860> * * * Ночь. Темно. Глаза открыты, И не видят, но глядят; Слышу, жаркие ланиты Тонким бархатом скользят. Мягкий волос, набегая, На лице моем лежит, Грудь, тревожная, нагая, У груди моей дрожит. Недошептанные речи, Замиранье жадных рук, Холодеющие плечи... И часов тяжелый стук. 1870—1880-е годы * * * О, будь в сознаньи правды смел. Ни ширм, ни завесей не надо... Как волны дантовского ада Полны страданий скорбных тел,— Так и у нас своя картина... Но только нет в ней красоты: Людей заткала паутина... В ней бьются все — и я, и ты... * * * О, в моей ли любви не глубоко! Ты мне в сердце, голубка, взгляни: Сколько зависти в нем и порока! И какие пылают огни! В тех великих огнях, недвижима, Вся в священном дыму алтарей, Ты, как идол пылающий, чтима Беспредельной любовью моей... * * * О, если б мне хоть только отраженье, Хоть слабый свет твоих чудесных снов, Мне засветило б в сердце вдохновенье, Взошла заря над теменью годов! В струях отзвучий ярких песнопений, В живой любви с тобой объединен, Как мысль, как дух, как бестелесный гений, От жизни взят - я перешел бы в сон! * * * Погас заката золотистый трепет... Звезда вечерняя глядит из облаков... Лесной ручей усилил робкий лепет И шепот слышится от темных берегов! Недолго ждать, и станет ночь темнее, Зажжется длинный ряд всех, всех ее лампад, И мир заснет... Предстань тогда скорее! Пусть мы безумные... Пускай лобзанья - яд! * * * О, не брани за то, что я бесцельно жил, Ошибки юности не все за мною числи, За то, что сердцем я мешать уму любил, А сердцу жить мешал суровой правдой мысли. За то, что сам я, сам нередко разрушал Те очаги любви, что в холод согревали, Что сфинксов правды я, безумец, вопрошал, Считал ответами, когда они молчали. За то, что я блуждал по храмам всех богов И сам осмеивал былые поклоненья, Что, думав облегчить тяжелый гнет оков, Я часто новые приковывал к ним звенья. О, не брани за то, что поздно сознаю Всю правду лживости былых очарований И что на склоне дней спокойный я стою На тихом кладбище надежд и начинаний. И всё-таки я прав, тысячекратно прав! Природа — за меня, она — мое прощенье; Я лгал, как лжет она, и жизнь и смерть признав, Бессильна примирить любовь и озлобленье. Да, я глубоко прав,— так, как права волна, И камень и себя о камень разрушая: Все — подневольные, все — в грезах полусна, Судеб неведомых веленья совершая. Он не любил еще Он не любил еще. В надежде благодати Он шел по жизни не спеша, И в нем дремала сладким сном дитяти Невозмущенная душа. Еще пока никто своим нескромным оком Его мечты не подстерег, Еще он сам в служении высоком Своей лампады не зажег. И как зато хорош, и как далек сомненья Его неведенья покой! Он жаждет слов, он чутко ждет движенья И блещет жизнью молодой. Он незнаком страстям... Так статуя Мемнона, Молчанье строгое храня, Сидит, чернея в звездах небосклона, И жадно ждет прихода дня. Обильная роса холодной ночи юга Живою свежестью кропит, С заботой нежною ласкающего друга, Спокойно стынущий гранит. Но только первый луч падет ему на плечи, Дымясь, зажжется степь вокруг,— Немой Мемнон, на ласку светлой встречи, Издаст живой и полный звук. <1857-1860> * * * Она — растенье водяное И корни быстрые дает И населяет голубое, Ей дорогое царство вод! Я — кактус! Я с трудом великим Даю порою корешок, Я неуклюж и с видом диким Колол и жег что только мог. Не шутка ли судьбы пустая? Судьба, смеясь, сближает нас. Я — сын песков, ты — водяная. Тс! тише! то видений час! * * * Ох! Ответил бы на мечту твою, Да не срок теперь, не пора! Загубила жизнь добрых сил семью, И измает ночь до утра. Дай мне ту мечту, мысль счастливую, Засветившую мне в пути, В усыпальницу молчаливую Сердца бедного отнести. В нем под схимами, власяницами Спят все лучшие прежних сил, Те, что глянули в жизнь зарницами И что мрак земли погасил... Песня лунного луча Светлой искоркой в окошко Месяц к девушке глядит... "Отвори окно немножко",- Месяц тихо говорит. "Дай прилечь вдоль белых складок Гостю, лунному лучу, Верь мне, всё придет в порядок, Чуть над сердцем посвечу! Успокою все сомненья, Всю печаль заговорю, Все мечты, все помышленья, Даже сны посеребрю! Что увижу, что замечу, Я и звездам не шепну, И вернусь к заре навстречу, Побледневши, на луну..." * * * По берегам реки холодной — Ей скоро на зиму застыть — В глубоких сумерках наносных Тончайших льдин не отличить. Вдруг — снег. Мгновенно забелела Стремнина там, где лед стоял, И белым кружевом по черни Снег берега разрисовал. Не так ли в людях? Сердцем добрым Они как будто хороши... Вдруг случай — и мгновенно глянет Весь грустный траур их души... * * * По крутым по бокам вороного Месяц блещет, вовсю озарил! Конь! Поведай мне доброе слово! В сказках конь с седоком говорил! Ох, и лес-то велик и спокоен! Ох, и ночь-то глубоко синя! Да и я безмятежно настроен... Конь, голубчик! Побалуй меня! Ты скажи, что за девицей едем; Что она, прикрываясь фатой, Ждет... глаза проглядит... Нет! Мы бредим, И никто-то не ждет нас с тобой! Конь не молвит мне доброго слова! Это сказка, чтоб конь говорил! Но зачем же бока вороного Месяц блеском таким озарил? * * * Полдень. Баба белит хату. Щеки, руки, грудь, спина — Перемазаны в белилах, Точно вся из полотна. Но сквозь мел сияют очи, Зубы блещут белизной, Песня льется, труд спорится Под умелою рукой. Урожай! Оно и видно: Подле бабы, близ угла, Смотрят детки из корзины, Будто птички из дупла. И малиновая свекла Вдоль здоровых детских щек, С молодым румянцем споря, Распустила яркий сок. * * * Полдневный час. Жара гнетет дыханье; Глядишь, прищурясь,- блеск глаза слезит, И над землею воздух в колебанье, Мигает быстро, будто бы кипит. И тени нет. Повсюду искры, блестки; Трава слегла, до корня прожжена. В ушах шумит, как будто слышны всплески, Как будто где-то подле бьет волна... Ужасный час! Везде оцепененье: Жмет лист к ветвям нагретая верба, Укрылся зверь, затем что жжет движенье, По щелям спят, приткнувшись, ястреба. А в поле труд... Обычной чередою Идет косьба: хлеба не будут ждать! Но это время названо страдою,- Другого слова нет его назвать... Кто испытал огонь такого неба, Тот без труда раз навсегда поймет, Зачем игру и шутку с крошкой хлеба За тяжкий грех считает наш народ! * * * Порой хотелось бы всех веяний весны И разноцветных искр чуть выпавшего снега, Мятущейся толпы, могильной тишины И тут же светлых снов спокойного ночлега! Хотелось бы, чтоб степь вокруг меня легла, Чтоб было всё мертво и царственно молчанье, Но чтоб в степи река могучая текла, И в зарослях ее звучало трепетанье. Ущелий Терека и берегов Днепра, Парижской толчеи, безлюдья Иордана, Альпийских ледников живого серебра, И римских катакомб, и лилий Гулистана. Возможно это всё, но каждое в свой срок На протяжениях великих расстояний, И надо ожидать и надо, чтоб ты мог Направить к ним пути своих земных скитаний,— Тогда как помыслов великим волшебством И полной мощностью всех сил воображенья Ты можешь всё иметь в желании одном Здесь, подле, вкруг себя, сейчас, без промедленья! И ты в себе самом — владыка из владык, Родник таинственный — ты сам себе природа, И мир души твоей, как божий мир, велик, Но больше, шире в нем и счастье, и свобода... После казни в Женеве Тяжелый день... Ты уходил так вяло... Я видел казнь: багровый эшафот Давил как будто бы сбежавшийся народ, И солнце ярко на топор сияло. Казнили. Голова отпрянула, как мяч! Стер полотенцем кровь с обеих рук палач, А красный эшафот поспешно разобрали, И увезли, и площадь поливали. Тяжелый день... Ты уходил так вяло... Мне снилось: я лежал на страшном колесе, Меня коробило, меня на части рвало, И мышцы лопались, ломались кости все... И я вытягивался в пытке небывалой И, став звенящею, чувствительной струной,- К какой-то схимнице, больной и исхудалой, На балалайку вдруг попал едва живой! Старуха страшная меня облюбовала И нервным пальцем дергала меня, "Коль славен наш господь" тоскливо напевала, И я вторил ей, жалобно звеня!.. * * * Пред великою толпою Музыканты исполняли Что-то полное покоя, Что-то близкое к печали; Скромно плакали гобои В излияньях пасторальных, Кружевные лились звуки В чудных фразах музыкальных. Но толпа вокруг шумела: Ей нужны иные трели! Спой ей песню о безумье, О поруганной постели; Дай ей резких полутонов, Тактом такт перешибая, И она зарукоплещет, Ублажась и понимая... Прежде и теперь И вернулся я к ним после долгих годов, И они все так рады мне были! И о чем уж, о чем за вечерним столом Мы не вспомнили? Как не шутили? Наши шумные споры о том и другом, Что лет двадцать назад оборвались, Зазвучали опять на былые лады, Точно будто совсем не кончались. И преемственность юных, счастливейших дней, Та, что прежде влекла, вдохновляла, Будто витязя труп под живою водой, В той беседе для нас — оживала... ________ В глухом безвременье печали И в одиночестве немом Не мы одни свой век кончали, Объяты странным полусном. На сердце — желчь, в уме — забота, Почти во всем вразумлены; Холодной осени дремота Сменила веянья весны. Кто нас любил — ушли в забвенье, А люди чуждые растут, И два соседних поколенья Одно другого не поймут. Мы ждем, молчим, но не тоскуем, Мы знаем: нет для нас мечты... Мы у прошедшего воруем Его завядшие цветы. Сплетаем их в венцы, в короны, Порой смеемся на пирах... Совсем, совсем Анакреоны, Но только не в живых цветах. Приди! Дети спят. Замолкнул город шумный, И лежит кругом по саду мгла! О, теперь я счастлив, как безумный, Тело бодро и душа светла. Торопись, голубка! Ты теряешь Час за часом! Звезд не сосчитать! Демон сам с Тамарою, ты знаешь, В ночь такую думал добрым стать... Спит залив, каким-то духом скован, Ветра нет, в траве роса лежит; Полный месяц, словно очарован, Высоко и радостно дрожит. В хрустале полуночного света Сводом темным дремлет сад густой; Мысль легка, и сердце ждет ответа! Ты молчишь? Скажи мне, что с тобой? Мы прочтем с тобой о Паризине {*}, {* Героиня поэмы Байрона.} Песней Гейне очаруем слух... Верь, клянусь, я твой навек отныне; Клятву дал я, и не дать мне двух. Не бледней! Послушай, ты теряешь Час за часом! Звезд не сосчитать! Демон сам с Тамарою, ты знаешь, В ночь такую думал добрым стать... * * * Припаи льда всё море обрамляют; Вдали видны буран и толчея, Но громы их ко мне не долетают, И ясно слышу я, что говорит хвоя. Та речь важна, та речь однообразна,— Едва колеблет длинный ряд стволов, В своем теченьи величава, связна И даже явственна, хоть говорит без слов. В ней незаметно знаков препинаний, В ней всё одно, великое одно! В живых струях бессчетных колебаний Поет гигантское, как мир, веретено. И, убаюкан лаской и любовью, Не слыша стонов плачущей волны, Я, как дитя, склоняюсь к изголовью, Чтоб отойти туда, где обитают сны. Про старые годы Не смейся над песнею старой С напевом ее немудреным, Служившей заветною чарой Отцам нашим, нежно влюбленным! Не смейся стихам мадригалов, Топорщенью фижм и манжетов, Вихрам боевых генералов, Качавшимся в такт менуэтов! Над смыслом альбомов старинных, С пучками волос неизвестных, С собранием шалостей чинных, Забавных, но, в сущности, честных. Не смейся! Те вещи служили, Томили людей, подстрекали: Отцы наши жили, любили, И матери нас воспитали! Разбитая шкуна Так далеко от колыбели И от родимых берегов Лежит она, как на постели, В скалах, пугая рыбаков. Чужие вихри обвевают, Чужие волны песнь поют, В морскую зелень одевают И в грудь надломленную льют. И на корме ее размытой, Как глаз открытый, неживой, Глядит с доски полуразбитой Каких-то букв неполный строй... Да, если ты, людей творенье, Подобно людям прожила,— Тебя на жертву, на крушенье, На злую смерть любовь вела. Твой кормчий сам, своей рукою Тебя на гибель вел вперед: Один, безмолвный, над кормою Всю ночь сидел он напролет... Забыв о румбах и компасе, Руля не слыша под рукой, Он о далеком думал часе, Когда судьба вернет домой! Вперив глаза на звезды ночи, За шумом дум не слыша струй, Он на любовь держал, на очи, На милый лик, на поцелуй... Разлука Ты понимаешь ли последнее прости? Мир целый рушится и новый возникает... Найдутся ль в новом светлые пути? Весь в неизвестности лежит он и пугает. Жизнь будет ли сильна настолько, чтоб опять Дохнуть живым теплом мне в душу ледяную? Иль, может быть, начав как прежде обожать, Я обманусь, принявши грезу злую За правду и начав вновь верить, вновь мечтать О чудной красоте своих же измышлений, Почту огнем молитвенных стремлений Ряд пестрых вымыслов, нисколько не святых, И этим вызову насмешку уст твоих? * * * Рано, рано! Глаза свои снова закрой И вернись к неоконченным снам! Ночь, пришлец-великан, разлеглась над землей; В поле темень и мрак по лесам. Но когда - ждать недолго - час утра придет, Обозначит и холм, и межу, Засверкают леса,- великан пропадет,- Я тебя разбужу, разбужу... 1876 Рецепт Мефистофеля Я яд дурмана напущу В сердца людей, пускай их точит! В пеньку веревки мысль вмещу Для тех, кто вешаться захочет! Под шум веселья и пиров, Под звон бокалов, треск литавров Я в сфере чувства и умов Вновь воскрешу ихтиозавров! У передохнувших химер Займу образчики творенья, Каких-то новых, диких вер Непочатого откровенья! Смешаю я по бытию Смрад тленья с жаждой идеала; В умы безумья рассую, Дав заключенье до начала! Сведу, помолвлю, породню Окаменелость и идею И праздник смерти учиню, Включив его в Четьи-Минею. <1903> Риму Далека ты от нас, недвижима, Боевая история Рима; Но над повестью многих страниц Даже мы преклоняемся ниц! А теперь в славном Риме французы Наложили тяжелые узы, И потомок квиритов молчит И с терпением сносит свой стыд!.. <1857-1860> * * * Розовых вересков полосы длинные В логе песчаном растут. Севера дальнего дебри пустынные Родина их,— а не тут! Или на то они здесь представители Братьев родных, чтоб шепнуть: «Края полночного скудной обители, Счастливый юг — не забудь!» * * * С клёнами неклен взрастает. Спор у деревьев идет! Неклену клён объясняет: «Хрупкий вы, слабый народ! Ваши стволы не выносят Стойки под крышей гумна, Сами подпоры попросят, Если им служба дана!» Неклен шуршит и смеется! Слышен ответ по ветвям: «Тот, кем нам имя дается, Разве не хрупок он сам?» * * * С простым толкую человеком... Телега, лошадь, вход в избу... Хвалю порядок в огороде, Хвалю оконную резьбу. Всё — дело рук его... Какая В нем скромных мыслей простота! Не может пошатнуться вера, Не может в рост пойти мечта. Он тридцать осеней и вёсен К работе землю пробуждал; Вопрос о том, зачем всё это,— В нем никогда не возникал. О, как жестоко подавляет Меня спокойствие его! Обидно, что признанье это Не изменяет ничего... Ему — раек в театре жизни, И слез, и смеха простота; Мне — злобы дня, сомненья, мудрость И — на вес золота места! * * * Свобода торговли, опека торговли - Два разные способа травли и ловли: Всегда по закону, в угоду купцу, Стригут, так иль этак, все ту же овцу. * * * Сегодня день, когда идут толпами На гробы близких возлагать венки... О, не скупись последними цветами! Не пожалей движения руки! На грудь мою клади венок твой смело. Вторично ей в любви не умирать... Как я любил... как страсть во мне горела. Из-под венка, поверь мне, не узнать. * * * Скажи мне, зачем ты так смотришь Такими большими глазами, Скажи мне, зачем ты так плачешь И грудь надрываешь слезами? Ты можешь рыдать сколько хочешь, И слез ведь надолго достанет, Любовь проходящее чувство, Потешит, помучит, обманет. Зачем утешаться мечтою? Не лучше ль рассудку поверить И то, что так бедно и мало, Огромною мерой не мерить? Теперь мы друг друга так любим И счастливы очень, так что же? Мне каждый твой взгляд, каждый волос Всех благ, всех сокровищ дороже. Дороже! но, может быть, завтра На новую грудь припаду я, И в том же, и так же покаюсь Под праздничный звук поцелуя. <1857-1860> * * * Скажите дереву: ты перестань расти, Не оживай к весне листами молодыми, Алмазами росы на солнце не блести И птиц не осеняй с их песнями живыми; Ты не пускай в земле питательных корней, Их нежной белизне не спорить с вечной тьмою... Взгляни на кладбище кругом гниющих пней, На сушь валежника с умершею листвою. Всё это, были дни, взрастало, как и ты, Стремилось в пышный цвет и зрелый плод давало, Ютило песни птиц, глядело на цветы, И было счастливо, и счастья ожидало. Умри! Не стоит жить! Подумай и завянь! Но дерево растет, призванье совершая; Зачем же людям, нам, дано нарушить грань И жизнь свою прервать, цветенья не желая? * * * Сколько хороших мечтаний Люди убили во мне; Сколько сгубил я деяний Сам, по своей же вине... В жизни комедии, драмы, Оперы, фарс и балет Ставятся в общие рамы Повести множества лет... Я доигрался! Я — дома! Скромен, спокоен и прав,— Нож и пилу анатома С ветвью оливы связав! * * * Славный снег! Какая роскошь!.. Все, что осень обожгла, Обломала, сокрушила, Ткань густая облегла. Эти светлые покровы Шиты в мерку, в самый раз, И чаруют белизною К серой мгле привыкший глаз. Неспокойный, резкий ветер, Он - закройщик и портной - Срезал вс, что было лишним, Свеял на землю долой… Крепко, плотно сшил морозом, Искр навеял без числа… Платье было б без износа, Если б не было тепла, Если б оттепель порою, Разрыхляя ткань снегов, Как назло, водою талой Не распарывала швов… * * * Словно как лебеди белые Дремлют и очи сомкнули, Тихо качаясь над озером,- Так ее чувства уснули... Словно как лотосы нежные, Лики сокрыв восковые, Спят над глубокой пучиною,- Грезы ее молодые. Вы просыпайтеся, лебеди, Троньте струю голубую! Вы раскрывайте же, лотосы, Вашу красу восковую! В небе заря, утро красное... Здесь я... и жду пробужденья, Светом любви озаряемый В тихой мольбе песнопенья. * * * Смотрит тучка в вешний лед, Лед ее сиянье пьет. Тает тучка в небесах, Тает льдина на волнах. Облик, тающий вдвойне, И на небе и в волне,- Это я и это ты, Оба - таянье мечты. * * * Снежною степью лежала душа одинокая, Только порою заря в ней румянец рождала, Только безмолвная лунная ночь синеокая Отблеском жизни безмолвную степь наводняла! Чует земля: степь в угрюмом молчании мается. Дай-ка, подумала, тихо дохну я туманами... Доброю стала земля! Ось к весне наклоняется, Степь обнажилась и вся расцветилась тюльпанами! Так ли, не так, наяву иль во сне быстротающем, В сказке, не в сказке, но некою злой ворожбою Ты наклонилась ко мне своим взглядом блистающим. Дрогнула степь, я цвету, я алею тобою... * * * Совсем примерная семья! Порядок, мир... Чем не отрада? Но отчего вдруг вспомнил я Страничку из судеб Царьграда: По лику мертвого царя Гуляют кистью богомазы, И сурик, на щеках горя, Румянит крупные алмазы; Наведена улыбка губ, Заштукатурены морщины... А всё же это — только труп И лицевая часть картины! * * * Создав свой мир в миру людском, Глубокой тайною хранимы, С тобой мы в жизни шли вдвоем, Ни для кого неуловимы. Расстались мы! Пришел конец... Но я, несчастливый беглец, Свободен был недолго... Снова Пришлось другую власть признать И, ей в угоду, страсть былого, Тебя - хулить и отрицать!.. * * * Старый дуб листвы своей лишился И стоит умерший над межою; Только ветви кажутся плечами, А вершина мнится головою. Приютил он, будучи при жизни, Сиротинку-семя, что летало, Дал ему в корнях найти местечко, И оно тихонько задремало. И всползла по дубу повилика, Мертвый остов зеленью одела, Разубрала листьями, цветами, Придала как будто облик тела! Ветерок несется над межою; Повилика венчики качает... Старый дуб в обличий забытом Оживает, право — оживает! Статуя П. В. Быкову Над озером тихим и сонным, Прозрачен, игрив и певуч, Сливается с камней на камни Холодный железистый ключ. Над ним молодой гладиатор: Он ранен в тяжелом бою, Он силится брызнуть водою В глубокую рану свою. Как только затеплятся звезды И ночь величаво сойдет, Выходят на землю туманы, Выходит русалка из вод. И, к статуе грудь прижимая, Косою ей плечи обвив, Томится она и вздыхает, Глубокие очи закрыв. И видят полночные звезды, Как просит она у него Ответа, лобзанья и чувства И как обнимает его. И видят полночные звезды И шепчут двурогой луне, Как холоден к ней гладиатор В своем заколдованном сне. И долго два чудные тела Белеют над спящей водой... Лежит неподвижная полночь, Сверкая алмазной росой; Сияет торжественно небо, На землю туманы ползут; И слышно, как мхи прорастают, Как сонные травы цветут... Под утро уходит русалка, Печальна, бела и бледна, И, в сонные волны спускаясь, Глубоко вздыхает она... * * * Стоит народ за молотьбою; Гудит высокое гумно; Как бы молочною струею Из молотилки бьет зерно. Как ярок день, как солнце жгуче! А пыль работы так грузна, Что люди ходят, будто в туче Среди дрожащего гумна. * * * Твоя слеза меня смутила... Но я, клянусь, не виноват! Страшна условий жизни сила, Стеной обычаи стоят. Совсем не в силу убежденья, А в силу нравов, иногда Всплывают грустные явленья, И люди гибнут без следа, И ужасающая драма Родится в треске фраз и слов Несуществующего срама И намалеванных оков. <1898> * * * Топчутся волны на месте; С ветром играет река; Ветер проносится с моря, Станет река глубока! Быстро река обмелела, Ветер идет верховой... Люди реке подражают... То же со мной и с тобой! * * * Ты любишь его всей душою, И вам так легко, так светло... Зачем же упрямством порою Свое ты туманишь чело? Зачем беспричинно, всечасно Ты радости портишь сама И доброе сердце напрасно Смущаешь злорадством ума? Довольствуйся тем, что возможно! Поверь: вам довольно всего, Чтоб, тихо живя, нетревожно, Не ждать, не желать ничего... * * * Ты не гонись за рифмой своенравной И за поэзией - нелепости оне: Я их сравню с княгиней Ярославной, С зарею плачущей на каменной стене. Ведь умер князь, и стен не существует, Да и княгини нет уже давным-давно; А все как будто, бедная, тоскует, И от нее не все, не все схоронено. Но это вздор, обманное созданье! Слова - не плоть... Из рифм одежд не ткать! Слова бессильны дать существованье, Как нет в них также сил на то, чтоб убивать... Нельзя, нельзя... Однако преисправно Заря затеплилась; смотрю, стоит стена; На ней, я вижу, ходит Ярославна, И плачет, бедная, без устали она. Сгони ее! Довольно ей пророчить! Уйми все песни, все! Вели им замолчать! К чему они? Чтобы людей морочить И нас, то здесь - то там, тревожить и смущать! Смерть песне, смерть! Пускай не существует! Вздор рифмы, вздор стихи! Нелепости оне!.. А Ярославна все-таки тоскует В урочный час на каменной стене... 1898-1902 * * * Ты нежней голубки белокрылой, Ты - рубин блестящий, огневой! Бедный дух мой, столько лет унылый, Краской жизни рдеет пред тобой. В тихом свете кроткого сиянья, Давних дней в прозрачной глубине Возникают снова очертанья Прежних чувств, роившихся во мне. Можно ль верить - верить ум не смеет! Будто этот наших чувств расцвет - Будет день - пройдет и побледнеет, Погрузившись в мертвый холод лет... * * * Ты сидела со мной у окна. Все дома в темноте потонули. Вдруг, глядим: заалела стена, Искры света по окнам мелькнули. Видим: факелы тащут, гербы, Ордена на подушках с кистями, В мрачных ризах шагают попы И чернеют в огнях клобуками; Дроги, гроб! И от гроба в огне Будто зарево нас освещало... Ты так быстро склонилась ко мне, Жить желая во что бы ни стало! * * * Ты тут жила! Зимы холодной Покров блистает серебром; Калитка, ставшая свободной, Стучит изломанным замком. Я стар! Но разве я мечтами О том, как здесь встречались мы, Не в силах сам убрать цветами Весь этот снег глухой зимы? И разве в старости печальной Всему прошедшему не жить? И ни единой музыкальной, Хорошей думы не сложить? О нет! Мечта полна избытка Воспоминаний чувств былых... Вот, вижу, лето! Вот калитка На петлях звякает своих. Июньской ночи стрекотанье... И плеск волны у берегов... И голос твой... и обожанье,— И нет зимы... и нет снегов! * * * Ты часто так на снег глядела, Дитя архангельских снегов, Что мысль в очах обледенела И взгляд твой холодно суров. Беги! Направься к странам знойным, К морям, не смевшим замерзать: Они дыханием спокойным Принудят взгляд твой запылать. Тогда из новых сочетаний, Где юг и север в связь войдут, Возникнет мир очарований И в нем — кому-нибудь приют... * * * Ты, красавица лесная, Чудный ландыш, бледный лик! Молча я тебя срываю В лунном свете, в чудный миг! Что же делать? Я не властен! Знаю я — зачахнешь ты. Смерть — за то, что ты душиста, Смерть — во имя красоты! * * * Упала молния в ручей. Вода не стала горячей. А что ручей до дна пронзен, Сквозь шелест струй не слышит он. Зато и молнии струя, Упав, лишилась бытия. Другого не было пути... И я прощу, и ты прости. <1901> * * * Утихают, обмирают Сердца язвины, истома Здесь, где мало так мечтают, Где над мраком чернозема, В блеске солнца золотого Над волнами ярового Мысли ясны и спокойны, Не сердца, но лица знойны; Где царит одна природа: В ней вся ласка, вся невзгода! Где порядком затверженным В полдня час, порою жаркой, По дорожкам, золоченным Блеском падалицы яркой И потоптанной соломы, Возят копны, точно домы! Вот по селам, за плетнями Встали скирды! Остриями Шапок смотрят вниз на хаты. Так красивы, так богаты, Уж куда, куда как выше Самой рослой в хатах крыши! Ночь! Виднеются во мгле Скирды, что село в селе! * * * Учит день меня: Не люби ее! Учит ночь меня: Всё ее — твое! Я с ума схожу В этих да и нет! Ночь! цари одна! Гасни, солнца свет. * * * Фавн краснолицый! По возрасту ты не старик! С жидкой бородкой, в костюме помятом... Точно: свидетельства есть по антикам, хоть ты не антик, Сходства меж пьяным Силеном и мертвым Сократом... Правда и то, что заметил тебя Мефистофель! Может, в тебя воплотится — нашел бы занятность?— Но Мефистофель — вполне джентльмен! Тонкий профиль! И до смешного, мой друг, уважает опрятность... Формы и профили Как много очерков в природе? Сколько их? От темных недр земли до края небосклона, От дней гранитов и осадков меловых До мысли Дарвина и до его закона! Как много профилей проходит в облаках, В живой игре теней и всяких освещений; Каких нет очерков в моллюсках и цветах, В обличиях людей, народов, поколений? А сказки снов людских? А грезы всяких свойств Болезней и смертей? А бред галлюцината? Виденья мрачные психических расстройств,- Всё братья младшие в груди большого брата! А в творчестве людском? О нет! Не оглянуть Всех типов созданных и тех, что народятся; Людское творчество - как в небе Млечный Путь: В нем новые миры без устали родятся! Миры особые в одном большом миру! А всё прошедшее, всё, что ушло в былое... Да, бесконечности одной не по нутру Скоплять всё мертвое и сохранять живое. Ей, бесконечности, одной не совладать С великой дробностью такого содержанья, Когда бы в помощь ей бессмертья не придать И неустанного, тупого ожиданья. Но что мудренее всего, так это - то, Что ни в одной из форм нет столько хлебосольства, Чтоб в ней сказалися свобода, мир, довольство!.. И счастья полного не обретал никто! Ханские жены (Крым) У старой мечети гробницы стоят,- Что сестры родные, столпились; Тут ханские жены рядами лежат И сном непробудным забылись... И кажется, точно ревнивая мать, Над ними природа хлопочет,- Какую-то думу с них хочет согнать, Прощенья от них себе хочет. Растит кипарисы - их сон сторожить, Плющом, что плащом, одевает, Велит соловьям здесь на родине быть, Медвяной росой окропляет. И времени много с тех пор протекло, Как ханское царство распалось! И, кажется, все бы забыться могло, Все... если бы все забывалось!.. Их хитростью брали, их силой влекли, Их стражам гаремов вручали И тешить властителей ханской земли, Ласкать, не любя, заставляли... И помнят могилы!.. Задумчив их вид... Великая месть не простится! Разрушила ханство, остатки крушит И спящим покойницам снится! * * * Ходит ветер избочась Вдоль Невы широкой, Снегом стелет калачи Бабы кривобокой. Бьется весело в гранит, Вихри завивает, И, метелицей гудя, Плачет да рыдает. Под мостами свищет он И несет с разбега Белогрудые холмы Молодого снега. Под дровнишки мужика Всё ухабы сует, Кляче в старые бока Безотвязно дует. Он за валом крепостным Воет жалким воем На соборные часы С их печальным боем: Много близких голосов Слышно в песнях ваших, Сказок муромских лесов, Песен дедов наших! Ходит ветер избочась Вдоль Невы широкой, Снегом стелет калачи Бабы кривобокой. <1857-1860> * * * Часто с тобою мы спорили... Умер! Осилить не мог Сердцем правдивым и любящим Мелких и крупных тревог. Кончились споры. Знать, правильней Жил ты, не вкривь и не вкось! Ты победил, Галилеянин!— Сердце твое порвалось... * * * Чернеет полночь. Пять пожаров! Столбами зарева стоят! Кругом зажиточные села Со всеми скирдами горят! Иль это дьявол сам пролетом Земли коснулся пятерней, И жгучий след прикосновенья Пылает в темени ночной! И далеко пойдут по краю, И будут в свете дня видны В печальных лицах погорельцев Благословенья сатаны... * * * Что вам в толковом объясненье Того, как начал он хилеть? Одним ничтожеством поменьше — Ордам глупцов не поумнеть! Поверьте: лучше, многим лучше, Что люди скрытны и темны; Жизнь кажет чище и честнее С ее молчащей стороны. И скрытность в этой пошлой жизни, Где всё идет наоборот, Пожалуй, даже добродетель: Она щадит и мало лжет! * * * Что вы, травки малые, травки захудалые, Вышли вдоль дороженьки под обод, под ноженьки? Капельки блестевшие, в ливне прошумевшие, Что поторопилися — в озеро пролилися? Что ты, сердце честное, миру неизвестное, Бьешься не по времени, не в роде, не в племени? * * * Что тут писано, писал совсем не я,- Оставляла за собою жизнь моя; Это - куколки от бабочек былых, След заметный превращений временных. А души моей - что бабочки искать! Хорошо теперь ей где-нибудь порхать, Никогда ее, нигде не обрести, Потому что в ней, беспутной, нет пути... <1899> * * * Что, камни не живут? Не может быть! Смотри, Как дружно все они краснеют в час зари, Как сохраняют в ночь то мягкое тепло, Которое с утра от солнца в них сошло! Какой ужасный гул идет от мостовых! Как крепки камни все в призваниях своих,— Когда они реку вдоль берега ведут, Когда покойников, накрывши, стерегут, И как гримасничают долгие века, Когда ваятеля искусная рука Увековечит нам под лоском красоты Чьи-либо гнусные, проклятые черты! * * * Шестидесятый раз снег предо мною тает, И тихо льет тепло с лазурной вышины, И, если память мне вконец не изменяет, Я в детстве раза три не замечал весны,— Не замечал того, как мне дышалось чудно, Как мчались журавли и как цвела сирень... Десятки лет прошли; их сосчитать нетрудно, Когда бы сосчитать не возбраняла лень! Не велико число! Но собранный годами Скарб жизни так велик, так много груза в нем, Что, если бы грузить — пришлось бы кораблями Водою отправлять, а не иным путем... Противоречия красот и безобразий, Громадный хлам скорбей, сомнений и обид, Воспоминания о прелестях Аспазий, Труды Сизифовы и муки Данаид, Мученья Тантала, обманы сына, брата, Порывы глупостей, подряд или вразброд; В одних я шествовал на подвиг Герострата, В других примером мне являлся Дон-Кихот... Шестидесятый раз снег предо мною тает. Лазурна высь небес, в полях ручьи журчат... Как много жизнь людей всего, всего вмещает, И что же за число в две цифры — шестьдесят!.. * * * Шли путем неведомым... Шли тропинкой скрытою, Бог весть кем проложенной И почти забытою!.. В сердце человеческом Есть обетованные Тропочки закрытые, Вовсе безымянные! Под ветвями темными Издавна проложены, Без пути протоптаны, Без толку размножены... И по ним-то крадутся, По глубокой темени, Чувства непонятные Без роду, без племени... Чувства безымянные, Сироты бездомные, Робкие, пугливые, Иногда нескромные... * * * Я видел свое погребенье. Высокие свечи горели, Кадил непроспавшийся дьякон, И хриплые певчие пели. В гробу на атласной подушке Лежал я, и гости съезжались, Отходную кончил священник, Со мною родные прощались. Жена в интересном безумьи Мой сморщенный лоб целовала И, крепом красиво прикрывшись, Кузену о чем-то шептала. Печальные сестры и братья (Как в нас непонятна природа!) Рыдали при радостной встрече С четвертою частью дохода. В раздумьи, насупивши брови, Стояли мои кредиторы, И были и мутны и страшны Их дикоблуждавшие взоры. За дверью молились лакеи, Прощаясь с потерянным местом, А в кухне объевшийся повар Возился с поднявшимся тестом. Пирог был удачен. Зарывши Мои безответные кости, Объелись на сытных поминках Родные, лакеи и гости. <1859> * * * Я задумался и - одинок остался; Полюбил и - жизнь великой степью стала; Дружбу я узнал и - пламя степь спалило; Плакал я и - василиски нарождались. Стал молиться я - пошли по степи тени; Стал надеяться и - свет небес погаснул; Проклял я - застыло сердце в страхе; Я заснул - но не нашел во сне покоя... Усомнился я - заря зажглась на небе, Звучный ключ пробился где-то животворный, И по степи, неподвижной и алкавшей, Поросль новая в цветах зазеленела... * * * Я ласкаю тебя, как ласкается бор Шумной бурею, в темень одетой! Налетает она, покидая простор, На устах своих с песней запетой. Песня бури сильна! Чуть в листву залетит - Жизнь лесную до недр потрясает, Рвет умершую ветвь, блеклый лист не щадит, Всё отжившее наземь кидает... И ты бурю за песню ее не кори, Нет в ней злобы, любви к разрушенью: Очищает прогалины краскам зари И простор соловьиному пенью... * * * Я люблю тебя, люблю неудержимо, Я стремлюсь к тебе всей, всей моей душой! Сердцу кажется, что мир проходит мимо, Нет, не он идет - проходим мы с тобой. Жизнь, сближая этих, этих разлучая, Шутит с юностью нередко невпопад! Если искреннее обниму тебя я - Может быть, что нас тогда не разлучат... * * * Я сказал ей: тротуары грязны, Небо мрачно, все уныло ходят... Я сказал, что дни однообразны И тоску на сердце мне наводят, Что балы, театры - надоели... "Неужели?" Я сказал, что в городе холера, Те - скончались, эти - умирают... Что у нас поэзия - афера, Что таланты в пьянстве погибают, Что в России жизнь идет без цели... "Неужели?" Я сказал: ваш брат идет стреляться, Он бесчестен, предался пороку... Я сказал, прося не испугаться: Ваш отец скончался! Ночью к сроку Доктора приехать не успели... "Неужели?" * * * Я ясно сознаю, что часто надо мной — Над помышленьями, никак не над душой,— Проходит облако; вдруг думы оттенит И придает всему нежданно новый вид! Сквозь что-то будто бы идет тревожный свет. И краски новые бегут, которых нет. И ты, красавица! мне мнилось, будто вдруг, Знак святости твоей, дискообразный круг Над головой твоей, кто б думать это мог, Преобразился вдруг в вакхический венок! * * * Ярко вспыхивают розы, Раскрываясь по кустам, И горят в лучах полудня, Пламенея тут и там. Отцветут они, погаснут Быстро, вслед одна другой, Осыпая лепестками Куст колючий, но родной... Я ревнив, моя голубка! Верь, не быть тебе ничьей: На груди моей цвела ты И осыплешься на ней! Всего стихотворений: 193 Количество обращений к поэту: 10314 |
||
russian-poetry.ru@yandex.ru | ||
Русская поэзия |